— Здорово! — Короткие ручки зааплодировали. — Вы не пожалеете об этом решении. Он самый достойный. А кто станет первым генерал-губернатором Филиппин?
— Может быть, вы?
— Велико искушение. Но захочет ли президент меня искусить?
— Думаю, да, — сказал Рут, отлично зная, как и Хэй, что чем дальше Маккинли сможет сплавить Рузвельта, тем спокойнее ему будет — при всем его добродушии. Рузвельт в любой момент может получить Филиппины теперь, когда кровавая миссия умиротворения завершена. Десятки — некоторые утверждают, сотни — тысяч туземцев убиты, и хотя генерал Отис постоянно обещает сломить сопротивление мятежников, Агинальдо все еще в бегах, и это раскалывает Соединенные Штаты в наступающем году президентских выборов, и скоро последует ответ Марка Твена Редьярду Киплингу, как рассказал Хэю их общий друг Хоуэллс. А пока старый лодочник с Миссисипи, обосновавшийся ныне в Хартфорде, штат Коннектикут, заявил в газетах, что американский флаг со звездами и полосами следует заменить другим, украшенным черепом и костями, что явится официальным признанием новой роли Соединенных Штатов — международного стервятника, питающегося падалью.
— Майор сказал, что вы были бы идеальным губернатором, когда кончатся военные действия, — сказал Хэй.
— Я мог бы принести там пользу, — сказал Рузвельт задумчиво: он любил войну, что свойственно романтикам, имеющим о ней смутное представление. Один день под пулями на Кубе это не Антитам[282], мрачно подумал Хэй, где в течение часа погибли пять тысяч человек. Все полагали, что, поскольку отец Рузвельта столь успешно уклонился от участия в войне, сыну из чувства стыда придется вечно искупать отцовский грех. Хэй так и не мог решить, как он относится к Рузвельту: то ли он ему очень нравится, то ли глубоко неприятен. То же и Адамс: «Рузвельты появляются на свет, — заметил он как-то, — и ничему не желают учиться», в отличие от Кэбота Лоджа, явившегося плодом адамсовского несовершенного воспитания.
— Берегите себя, губернатор. — Рут встал и потянулся. — Столько всего предстоит сделать. Там сейчас ужасно мрачное настроение. — Он взмахнул рукой в направлении оранжереи Белого дома, видневшегося сквозь стекло с грязными подтеками. — А в будущем году выборы.
— Мрачное настроение? — Рузвельт снова подпрыгнул. Для человека такой тучности он в отменной физической форме, подумал Хэй, для которого каждое вставание со стула превращалось из-за боли в проблему, требующую тылового обеспечения.
— Да, — подтвердил Хэй. — Пока вы наслаждались обществом Платта и Куэя, а также архитектурными изысками губернаторского особняка в Олбани, мы — кабинет и Майор — в течение шести недель изъездили всю страну. В связи с выборами в…
— Огайо и Южной Дакоте. Я сам из Дакоты. Когда я… — У Рузвельта все и всегда вращалось вокруг «я».
Рут поднял руку.
— Мы сами прочитаем «Завоевание Запада». Боже правый! Вы не только наш Дэниел Бун[283], но еще и наш Гиббон[284]!
Рузвельт выпятил нижнюю губу и она вместе с усами дрожала на фоне обнажившихся зубов.
— Ненавижу иронию, — сказал он наконец с неподдельной искренностью.
— Она не причинит вам вреда, — сказал Рут. — Дело в том, что рабочие союзы доставляют нам все большее беспокойство, особенно в Чикаго. Мы еле пробились в Огайо, где президент приложил особые старания, и хотя Марк Ханна истратил даже больше денег, чем обычно, Джон Маклин обеспечил демократам внушительную победу в Кливленде.
— Из двенадцати штатов, где проходили выборы, мы победили в восьми, — оживился Рузвельт. — Против нас голосовали только подонки…
— В нашей собственной партии, — вставил Хэй.
— В каждой партии свои лунатики. — Этот афоризм Рузвельт придумал недавно и радостно делился им с миром. — К счастью для нас, демократов возглавляет Брайан. Он только что победил в своей Небраске, состряпав коалицию. Это означает, что его выдвинут, а это означает, что победим мы.
— Если только адмирал не услышит не подлежащий сомнению призыв благодарной нации, — сказал Хэй, с трудом поднимаясь со стула, — и выставит свою кандидатуру против той самой империи, которую он под вашим руководством, Теодор, для нас завоевал. Вот тогда это будут прелестные большие выборы.
— Это будет кошмар, — сказал Рут.
— Этого не будет, — сказал Рузвельт.
В проеме двери вновь возник Эйди.
— Полковник Рузвельт, адмирал Дьюи спрашивает, не согласитесь ли вы подвергнуться, — Хэй подумал, что сегодня Эйди по какой-то неведомой причине больше чем обычно крякает по-утиному, — некоему действу фотографического свойства, которое прозвучало вроде бы как — в нашем телефоне сегодня появились какие-то странные морские звуки, как в морской раковине, когда вы подносите ее к уху…
— Мистер Эйди абсолютно глух, — сказал Хэй, отворачиваясь от Эйди, чтобы тот не смог ни расслышать, ни прочитать сказанное по губам.
— Как же это прозвучало? — глаза Рузвельта заблестели. Он обожал все формы рекламы.
— Биограф, губернатор.
— Биограф? — удивленно переспросил Хэй.
— Так называются движущиеся фотографии, — объяснил Рузвельт, направляясь к двери. — До свидания, джентльмены.
— Не предпринимайте ничего, губернатор, — просияв, сказал Рут, — пока не услышите не подлежащий сомнению глас народа.
— Вы, — сказал Рузвельт, погрозив кулаком Хэю, — вместе с Генри Адамсом в ответе за этот издевательский иронический тон, который ничем не отличается от… желтой лихорадки, этот ваш нескончаемый цинизм, — и скрылся за дверью.
Хэй посмотрел на Рута.
— Тедди скорее забавен, чем глуп.
— «Нескончаемый цинизм», — засмеялся Рут. — Он приезжает в Вашингтон кандидатом в вице-президенты при поддержке Платта и Куэя, двух самых продажных политических боссов во всей Америке.
— Не сомневаюсь, он собирается их добродетельно предать во имя честного правительства и, разумеется, реформы…
— Признаюсь, предательство без цинизма это признак высшего политического мастерства, — задумчиво сказал Рут.
— И уж конечно, признак оригинальности. — Хэй направился к двери. — Мне нужно зайти к Майору.
— А мне пора приниматься за работу. — Рут открыл дверь и отступил, пропуская вперед старшего члена кабинета министров. Хэй задержался в дверях. Эйди сидел за столом спиной к ним и, следовательно, погруженный в непроницаемую тишину. Хэй повернулся к Руту.
— Вам известно, кого Майор хочет сделать вице-президентом?
— Только не говорите, что Тедди…
— Никогда. Он хочет, — Хэй следил за выражением лица Рута, — вас.
Рут остался безучастным.
— Меня хочет Национальный комитет республиканской партии, — сказал он, четко выговаривая каждое слово. — Не знал, что президент прислушивается к их мнению.
— Вот уж, нет.
— До следующего лета, — сказал Рут, — еще очень далеко, как и до вашего, не моего, двадцатого столетия.
За спиной Эйди Хэй заключил с Рутом пари на десять долларов, что новое столетие начнется первого января 1900 года, а не годом позже, как утверждал Рут.
Свадьба Каролины и Дела была отложена на год, до его возвращения из Претории. Да, она приедет в Южную Африку его навестить. Нет, она не хочет официальной помолвки. «Девушка делает это ради матери, а я сирота». Вот о чем они договорились в просторной карете, которой государственный секретарь пользовался в дни свадеб и похорон.
Под легким дождичком они пересекли площадь Фаррагут-сквер[285] и подъехали к дому на Кей-стрит, что принадлежал миссис Вашингтон Маклин, которая вместе со своей невесткой миссис Джон Маклин в качестве вице-королевы правила вашингтонским обществом, что было бы не под силу любой Первой леди, даже если бы она не была эпилептичкой. Старший Хэй решил не присутствовать на дневном приеме в честь дочери миссис Вашингтон Маклин, Милли, ставшей супругой адмирала Дьюи. Как глава демократической партии штата Огайо и владелец газеты «Цинциннати инквайерер», Джон Маклин, ныне зять адмирала, был бельмом на глазу администрации. Но Дел не видел оснований отказываться от приглашения, а что касается Каролины, то она сгорала от нетерпения познакомиться с мистером Маклиным, коллегой-издателем. Их пути в вашингтонских джунглях пока еще не пересеклись. Ведь Каролина была поглощена собственными проблемами все лето, оказавшееся, как и предупреждал кузен Джон, тропическим. Но к счастью, и Каролина сама этому немало поразилась, она превозмогла жару, как и обещала. Она не бежала в ужасе в Ньюпорт, штат Род-Айленд или в Бар-Харбор, штат Мэн. Огнедышащий сезон она делила между Джорджтауном и Маркет-сквер и в середине июля заметила, что город стал чисто африканским. Президент удалился на озеро Шамплейн. Члены конгресса разъехались по домам, а добропорядочная публика сбежала на прохладные северные курорты. Но она никогда еще не получала от Вашингтона такого удовольствия. Первым делом надо было вникнуть в дела газеты. Юридическое маневрирование Хаутлинга и кузена Джона шло своим чередом. Стратегия Хаутлинга состояла в том, чтобы дело вообще не двигалось — и оно не двигалось. А тем временем Тримбл обучал Каролину газетному делу, которое имело очень малое отношение к новостям, и еще меньшее — к бизнесу, если иметь в виду прибыль. Правда, тираж понемножку начал расти, благодаря отважному подражательству Херсту. И «Пост», и «Стар» посылали репортеров взять у нее интервью, но она отказалась с ними говорить.
В городе, где власть основывается на известности, ее считали эксцентричной особой — богатая молодая женщина наперекор правилам играет в газетного издателя. Ее не огорчало то, что о ней пишут. Теперь она знала не понаслышке, что написанное в газете никогда не следует принимать всерьез. Возможно она не имеет представления о том, как обеспечить газете успех, но она по крайней мере научилась читать газеты. К тому же Тримбл обнаружил неожиданный, хотя и неподдельный интерес к коррупции городских властей, и хотя Каролина сомневалась, что эта тема представляет значительный интерес для публики, она поощряла его к разоблачению как можно большего количества преступлений. Одновременно она всякий раз бурно радовалась, когда из реки вылавливали тела красавиц, зачастую буквально истерзанных в клочья в порыве преступной страсти. Теперь она экспериментировала с живыми младенцами, выброшенными на помойку, особенно после того, как ее попытки вызвать сочувствие горожан к брошенным собакам и кошкам кончились неудачей.