Смех у мистера Нанси был старческий, дребезжащий, одышливый — но столько в нем было самой искренней радости, что Тень едва ли не против собственной воли поймал себя на том, что этот старик ему нравится.
Среда вернулся из туалета и поздоровался с Нанси за руку.
— Тень, ты не хочешь перекусить? Кусочек пиццы? Или там сэндвич?
— Я не голоден, — ответил Тень.
— Позволь дать тебе один совет, — сказал мистер Нанси. — Может так случиться, что от трапезы до трапезы пройдет изрядное количество времени. Если кто-то предлагает тебе поесть, соглашайся. Годы у меня уже не те, я понимаю, но вот что тебе скажу: никогда не отказывайся, если у тебя есть возможность отлить, поесть или полчасика вздремнуть. Понимаешь?
— Понимаю. Но есть мне действительно совсем не хочется.
— Здоровый ты парень, — сказал Нанси, уставившись Тени прямо в глаза, насыщенный цвет красного дерева против светло-серого, — долго по тебе вода бежит, но вот что я тебе скажу: особым умишком ты не блещешь. Есть у меня сын, тупой, как тот парень, что пошел на распродажу тупости и купил себе две по цене одной, — так вот, ты мне его напоминаешь.
— С вашего позволения, приму это как комплимент, — сказал Тень.
— То, что тебя сравнили с человеком, который решил выспаться в то самое утро, когда раздавали мозги?
— То, что меня сравнили с членом вашей семьи.
Мистер Нанси загасил сигарку и щелчком смахнул с перчатки воображаемую частичку пепла.
— Ну что ж, судя по всему, наш Одноглазый сделал не самый худший выбор, — он перевел взгляд на Среду. — Ты хоть представляешь себе, сколько наших сегодня сюда заявится?
— Я постарался известить об этой встрече всех, кого только смог отыскать, — поднял голову Среда. — Приехать, понятное дело, смогут далеко не все. А найдутся и такие, — он выразительно посмотрел на Чернобога, — которые приехать не захотят. Но я думаю, в том, что наберется несколько дюжин, мы можем быть уверены. А дальше информация разойдется сама собой.
Они проследовали мимо выставки рыцарских доспехов («Викторианская подделка, — вещал Среда, пока они шли вдоль застекленной витрины, — современная подделка, шлем двенадцатого века на имитации, выполненной в семнадцатом веке, а вот перчаточка латная — это пятнадцатый…»), а затем Среда толкнул наружную дверь, провел их по крытой галерее вокруг здания («В жизни бы не запомнил всех этих входов и выходов, — проворчал Нанси, — я уже не тот, каким был в молодости, да и климат в тех местах, откуда я родом, помягче»), потом распахнул еще одну, входную, и они очутились в зале с каруселью.
Играла каллиопа: вальс Штрауса, с чувством, но временами не в такт. Стена перед ними была увешана сотнями старомодных карусельных лошадок; некоторых не мешало бы подкрасить, других как следует пропылесосить. Над лошадками висели десятки ангелов, по которым было отчетливо видно, что основой для фигур послужили отбывшие свой срок в витринах женские манекены — у некоторых была видна бесполая грудь, другие успели потерять где-то крылья и смотрели теперь широко раскрытыми слепыми глазами прямо перед собой, в пустоту.
А дальше была — карусель.
Табличка гласила, что перед ними находится самая большая в мире карусель; дальше шли сведения о том, сколько она весит, сколько тысяч электрических ламп вкручено в люстры, что свисали с потолка в поистине готическом изобилии, а также строжайший запрет забираться на подиум и садиться верхом на зверей.
И что это были за звери! Тень во все глаза разглядывал их, стесняясь признаться самому себе в охватившем его чувстве восторга: сотни и сотни животных, в натуральную величину, по всей глубине и окружности платформы. Существа природные и существа мифологические, и все возможные варианты смешения тех и других — и ни единой повторяющейся фигуры. Здесь были русалка и тритон, кентавр и единорог, слоны (один большой и один совсем крошечный), бульдог, лягушка и феникс, зебра, тигр, мантикора и василиск, запряженные в карету лебеди, белый бык, лиса, пара моржей, здесь была даже морская змея, — все яркие и натуральные настолько, что казались живыми: и все они двигались по кругу под музыку вальса, который как раз закончился и тут же сменился другим. Карусель даже не притормозила.
— Зачем это все? — спросил Тень. — Ну то есть ладно, самая большая в мире, сотни зверей, тысячи лампочек — но она же крутится не останавливаясь, и никто никогда на ней не катается.
— Она здесь не для того, чтобы на ней катались, по крайней мере, не для того, чтобы на ней катались люди, — сказал Среда. — Она здесь для того, чтобы ею восхищались. Просто, чтобы она была.
— Вроде молитвенного барабана, который вертится без остановки, — подхватил мистер Нанси. — И аккумулирует силу.
— А где все? — спросил Тень. — Судя по твоим словам, место сбора назначено было здесь — по крайней мере, я тебя понял именно так.
Среда раздвинул губы в невеселой, на шрам похожей усмешке.
— Тень, — сказал он. — Ты задаешь слишком много вопросов. А деньги тебе платят совсем не за то, чтобы ты задавал вопросы.
— Прошу прощения.
— А теперь иди сюда и подсади нас наверх, — сказал Среда и направился к краю платформы, туда, где висела табличка с описанием карусели и запретом ею пользоваться.
Тень собрался было что-то ему ответить, но вместо этого помог им, одному за другим, забраться на подиум. Среда оказался тяжелым неимоверно, Чернобог залез сам, позволив себе разве что опереться для равновесия о плечо Тени, Нанси был легким как пушинка. Забравшись наверх, каждый из стариков проделал один и тот же номер: шаг вперед, прыжок, и он уже на карусели.
— Ну? — рявкнул Среда. — И долго мы будем тебя ждать?
Тень, после некоторых колебаний, оглядевшись на всякий случай вокруг, — а вдруг кто-нибудь из служащих Дома-на-Скале стоит сейчас неподалеку и смотрит, — тоже вскарабкался на подиум. Мысль о том, что правила пользования каруселью он боится нарушить куда сильнее, чем несколько часов назад боялся совершить действия, которые любой суд счел бы пособничеством и содействием в организации мошеннической операции, позабавила его и слегка озадачила.
Все три старика уже успели выбрать себе по верховому зверю. Среда уселся на золотого волка. Чернобог сидел на спине закованного в латы кентавра, с лицом, скрытым за металлическими нащечниками шлема. Нанси, хихикнув, скользнул на спину огромного льва, собравшегося перед прыжком и раскрывшего пасть в немом рычании. И — похлопал льва по боку. Вальс Штрауса волшебным образом уносил их все дальше и дальше.
На лице у Среды играла улыбка, Нанси хохотал во всю глотку рассыпчатым старческим смехом, и даже вечно мрачный Чернобог, судя по всему, откровенно наслаждался аттракционом. У Тени вдруг как будто гора с плеч упала: трое стариков веселятся от души, катаясь на Величайшей в Мире Карусели. Ну и что с того, что их в любой момент могут выставить из заведения? Разве это того не стоит? Не стоит права говорить потом, что ты из тех, кто прокатился на Величайшей в Мире Карусели? Прокатился на одном из этих великолепных чудищ?
Тень примерился к бульдогу, потом — к тритону и слону с золотым паланкином, взобрался в конце концов на спину существа с орлиной головой и телом тигра. И — постарался покрепче усесться в седле.
Ритм «Голубого Дуная» лился, звенел и пел у него в голове, свет тысяч и тысяч ламп сливался в единый радужный поток, и в долю секунды Тень вновь превратился в того ребенка, которым был когда-то и которому для счастья только и нужно было, что прокатиться на карусели: он сидел как влитой верхом на орлотигре, в самом центре бытия, и весь мир вертелся вокруг него.
Сквозь музыку Тень услышал смех и понял, что смеется он сам. Он был счастлив, такое чувство, словно последних двух дней вовсе никогда не было, как не было последних трех лет его жизни, да и сама эта жизнь в единый миг волшебным образом претворилась в невнятную грезу маленького мальчика, что катается на карусели в парке возле Золотых ворот в Сан-Франциско, в свой первый приезд в Соединенные Штаты, и позади у него — бесконечное путешествие, сперва на корабле, потом на машине, а рядом с каруселью стоит мама и смотрит на него, и гордится им, а он облизывает тающее в руках мороженое на палочке, держится изо всех сил и мечтает только о том, чтобы музыка длилась и длилась, чтобы карусель никогда не останавливалась, чтобы скачка продолжалась вечно. Он ехал и ехал, и круг оставался за кругом, за кругом, за кругом…
А потом вдруг погас свет, и Тень увидел богов.
Глава шестая
Ни створок, ни стражи при наших вратах,
Течет через них многолюдный поток:
Здесь волжский бурлак и татарский пастух,
Безликий кули с берегов Хуанхэ,
Малаец ли, скиф, тевтон или кельт,
Бедствия Старого Света вкусив,
Несут к нам неведомых, странных богов
И темных страстей тигриный оскал;
И улицы наши покинул покой,
И чуждая речь пятнает наш слух:
И новый пред нами предстал Вавилон.
Буквально только что Тень ехал на Величайшей в Мире Карусели верхом на орлиноголовом тигре — и вдруг в единый миг свет красных и белых ламп вспыхнул ярче прежнего, запульсировал и погас, и Тень рухнул лицом вперед в исполненный звезд океан, а механический вальс сменился гулким ритмическим рокотом, будто невидимые барабанщики били в огромные барабаны или океанские валы в отдалении обрушивались на бетонные волноломы.
Иного света, кроме света звезд, не осталось, зато в этом, последнем, все вокруг виделось с хрустальной ледяной ясностью. Зверь под ним потянулся и переступил с ноги на ногу: и под левой рукой Тень почувствовал теплый мех, а под правой — перья.
— Славно прокатились, а? Как тебе кажется? — голос шел сзади, но слышал его Тень не ушами, а как-то иначе, словно внутри самого себя.
Тень обернулся, медленно, настороженно, рассыпав вокруг себя собственные отражения, замороженные осколки каждого движения, и каждое как в янтарь было оправлено в крохотную долю секунды, и каждое наималейшее движение длилось вечность. Образы, которые потоком хлынули в его мозг, не имели ровным счетом никакого смысла: словно взираешь на мир сквозь фасеточный, разбитый на отдельные переливчатые кристаллы глаз стрекозы, но только каждая фасетка показывала свое, и он был положительно не в состоянии свести воедино, в осмысленное целое то, что видел — или то, что ему представлялось.