— А как же еда?! — крикнул Среда. — Ты не можешь все тут бросить!
Она улыбнулась и показала ему на девочку с собакой, а потом распростерла руки, чтобы обнять Хайт-стрит и весь мир.
— Пусть наедятся как следует, — сказала она, шагая вперед, а Среда и Тень пошли за ней.
— Не забывай, — сказала она Среде, — я богата. У меня все в шоколаде. С какой стати мне тебе помогать?
— Ты одна из нас, — сказал он. — Тебя забыли, как и всех нас, никто тебя не поминает и не почитает. Тут и думать нечего, чью сторону занять.
Они дошли до уличной кофейни, прошли вглубь и сели за столик. Там была только официантка: бровь проколота колечком, и она носила его так, словно это был знак принадлежности к высшей касте, плюс еще одна женщина за стойкой, которая готовила кофе. Официантка подошла, натянув на лицо улыбку, и приняла заказ.
Пасха накрыла тонкой ладошкой серую квадратную лапу Среды.
— Я же тебе говорю. У меня все замечательно. В мой праздник люди по-прежнему лакомятся и яйцами, и крольчатиной, и сластями, и мясом, и ощущают чувство возрождения и воссоединения друг с другом и с вечностью. Дарят друг другу цветы и украшают ими шляпы. И с каждым годом таких людей становится все больше. Они делают это в мою честь. В мою честь, старый волк!
— Это от их любви и почитания тебя так распирает? — холодно спросил он.
— Не будь сволочью, — в ее голосе вдруг послышалась жуткая усталость. Она сделала глоток моккачино.
— Вопрос не праздный, моя дорогая. Конечно, я признаю, что миллионы и миллионы людей угощают друг друга и дарят подарки в твою честь, что в твой праздник они по-прежнему совершают обряды, вплоть до того, что яйца спрятанные ищут. Вот только знают ли они, кто ты такая? А? Простите, мисс, — обратился он к официантке.
— Еще чашку эспрессо? — откликнулась та.
— Нет, милочка. Не могли бы вы разрешить наш спор? Мы тут с друзьями не сошлись во мнениях о том, что значит слово «Пасха». Вы случайно не знаете?
Девушка уставилась на него так, будто у него изо рта полезли зеленые жабы.
— Я про всю эту рождественскую ерунду не в курсе. Я вообще язычница, — сказала она. — Это на латинском, кажется, значит что-то типа «Христос Воскрес».
— Правда? — удивился Среда.
— Да, точно, — сказала женщина. — Пасха. Это как солнце, которое воскресает на востоке.
— Воскресение сына. Конечно, логичнее всего.
Женщина заулыбалась и снова принялась молоть кофе. Среда поднял взгляд на официантку:
— Думаю, я выпью еще одну чашку эспрессо, если не возражаете. Вот только скажите мне как язычница — кого вы почитаете?
— Почитаю?
— Да-да. Я так понимаю, у вас широкий выбор. Кому вы возвели свой домашний алтарь? Кому поклоняетесь? Кому возносите молитвы на рассвете и закате?
Официантка только беззвучно пошевелила губами.
— Женскому началу, — наконец выдавила она из себя. — Я за раскрепощение. Вы меня понимаете?
— Конечно понимаю. А у этого вашего женского начала есть имя?
— Богиня есть в каждой из нас, — сказала официантка с проколотой бровью, заливаясь краской. — Ей не нужно никакое имя.
— Вот как, — по-обезьяньи осклабился Среда. — Так, может, вы устраиваете в ее честь безудержные вакханалии? Пьете в полнолуние вино пополам с кровью и зажигаете алые свечи в серебряных подсвечниках? Заходите голышом в морскую пену, исступленно воспевая свою безымянную богиню, пока волны плещутся у ног, облизывая ваши бедра, как тысяча леопардов?
— Вы шутите? — удивилась она. — Мы ничего такого не делаем. — Она сделала глубокий вдох. Тени показалось, что она считает про себя до десяти. — Принести еще кому-нибудь кофе? Еще моккачино, мэм? — Она снова улыбалась почти такой же улыбкой, с какой подошла к ним в самом начале.
Они отрицательно покачали головами, и официантка поспешила к другому посетителю.
— Вот вам одна из тех, — заключил Среда, — «кто не верует, а посему и не возрадуется», как сказал Честертон. Самая настоящая язычница. Ладно. Ну что, Пасха, дорогая, выйдем на улицу, повторим эксперимент? Посмотрим, знают ли прохожие, что название их Пасхи произошло от имени «Эстер» — «Заря», «Белая». Спорим, я выиграю? Зададим вопрос сотне человек. За каждого, кто знает, отрежешь мне палец на руке, закончатся руки — режь на ногах; а ты за каждого двадцатого, кто не знает, проведешь со мной ночь. У тебя в любом случае больше шансов — в конце концов, это Сан-Франциско. На здешних суетливых улицах наверняка полно дикарей, язычников и ведистов.
Она посмотрела на Среду. Глаза у нее были зеленого цвета — цвета весеннего листа, сквозь который просвечивает солнце, решил Тень. Ответа не последовало.
— Ну ведь попробовать-то можно, — продолжал Среда. — Но в результате я останусь при своих пальцах, да еще проведу пять ночей кряду в твоей постельке. Так что не говори мне, что тебя почитают и празднуют твой праздник. Они произносят твое имя, вот только для них оно не имеет ровным счетом никакого значения. Ни малейшего.
В глазах у нее стояли слезы.
— Знаю, — тихо сказала она. — Я не дура.
— Конечно, не дура, — согласился Среда.
Он зашел слишком далеко, подумал Тень.
Среда пристыжено опустил взгляд.
— Прости, — сказал он. В его голосе была неподдельная искренность. — Ты нам нужна. Нам нужна твоя энергия. Нам нужна твоя сила. Ты будешь сражаться на нашей стороне, когда надвинется буря?
Она медлила. Вокруг левого запястья у нее была наколка — браслет из голубых незабудок.
— Да, — сказала она через какое-то время. — Думаю, да.
Видимо, правду говорят, подумал Тень, если сумеешь разыграть искренность, значит дело в шляпе. От этой мысли ему стало стыдно.
Среда поцеловал палец и дотронулся им до ее щеки. Потом он подозвал официантку и расплатился за кофе. Внимательно отсчитал деньги, перегнул купюры пополам и вместе с чеком вручил официантке.
Когда она отошла на несколько шагов, Тень ее окликнул:
— Простите, мэм. Вы, кажется, обронили. — Он поднял с пола десятидолларовую бумажку.
— Да нет, — сказала она, посмотрев на сложенные в руке банкноты.
— Я видел, как она упала, мэм, — вежливо настоял Тень. — Пересчитайте.
Она пересчитала деньги и растерянно призналась:
— Боже мой, вы правы. Спасибо. — Она взяла у Тени десятидолларовую банкноту и удалилась.
Пасха вышла из кофейни вместе с ними. Только-только начало смеркаться. Она кивнула Среде, а потом, тронув Тень за руку, спросила:
— Что тебе приснилось прошлой ночью?
— Гром-птицы, — ответил он. — Гора из черепов.
Она кивнула.
— Ты знаешь, чьи это были черепа?
— Я слышал чей-то голос. Во сне. Он мне сказал.
Она кивнула, ожидая продолжения.
— Он сказал, что они мои. Мои старые черепа. Там их сотни, тысячи.
Она перевела взгляд на Среду и сказала:
— Я думаю, он — хранитель.
На ее лице засветилась улыбка. Она похлопала Тень по плечу и зашагала прочь. А он смотрел ей вслед, стараясь — впрочем, безуспешно — не думать о том, как ее ляжки трутся друг о друга при ходьбе.
В такси, на обратном пути в аэропорт, Среда повернулся к Тени.
— Что это за представление ты устроил с десятидолларовой бумажкой?
— Ты обсчитал ее. У нее бы из зарплаты вычли.
— А тебе какая разница? — похоже, Среда и в самом деле был взбешен.
Тень задумался на мгновение и сказал:
— Ну, я бы не хотел оказаться на ее месте. Она не сделала ничего плохого.
— Да неужели?! — Среда отвернулся и уставился куда-то вдаль. — Когда ей было семь лет, она закрыла в шкафу котенка. И несколько дней слушала, как он мяукает. Когда мяуканье прекратилось, она достала его из шкафа, положила в коробку из-под обуви и похоронила на заднем дворе. Очень уж ей хотелось кого-нибудь похоронить. Она ворует везде, где бы ни работала. Обычно по мелочи. В прошлом году она навещала бабушку, которую заперли в доме престарелых. Стащила у нее из тумбочки старинные золотые, а потом обчистила еще несколько комнат, украла у людей, которые уже наполовину успели перебраться в сумеречное царство смерти, мелкие деньги и личные вещи. Пришла домой и не знает, что со всем этим награбленным добром делать, испугалась, что ее вычислят, и выкинула все, кроме наличности.
— Понятно, — сказал Тень.
— А еще у нее бессимптомная гонорея, — продолжал Среда. — У нее есть подозрения, что она что-то подцепила, но она ничего не предпринимает. А когда дружок обвинил ее, что она его заразила, она обиделась, надулась и отказалась с ним встречаться.
— Можешь не продолжать, — встрял Тень. — Я же сказал, что понял. Ты ведь про любого так можешь — наговорить гадостей, да?
— Конечно, — подтвердил Среда. — Все люди творят одно и то же. Им может казаться, что они грешат неповторимо, но по большей части в их мелких пакостях нет ничего оригинального.
— И поэтому можно спокойно обсчитать ее на десять баксов?
Среда расплатился с таксистом, они зашли в аэропорт и двинулись к посадочному терминалу. Посадка еще не началась.
— А что, по-твоему, мне еще остается? Они не приносят мне в жертву ни баранов, ни быков. Не отправляют ко мне души убийц и рабов, вздернутых на виселице и обглоданных воронами. Они меня сотворили. Они предали меня забвению. Я просто беру у них то, что мне причитается. Разве это не справедливо?
— Моя мама обычно говорила: «Жизнь — штука несправедливая», — сказал Тень.
— Естественно, говорила, — сказал Среда. — Мамочки всегда такие вещи говорят, типа «Если все твои друзья прыгнут с крыши, ты тоже сиганешь?»
— Ты наколол ее на десять баксов, я ей подсунул их обратно, — упорствовал Тень. — И правильно сделал.
Объявили посадку на рейс. Среда встал.
— Пусть с выбором у тебя всегда все будет так же просто, — сказал он.
Посреди ночи Среда высадил Тень у дома. Морозы в Лейксайде шли на убыль. Было по-прежнему зверски холодно, но уже терпимо. Когда они проезжали мимо Эм-энд-Эй банка, на светящемся табло попеременно загоралось то 3:30, то 5°F.