Со ствола на плечо Тени спрыгнула белка, вонзив ему в кожу остренькие коготки. «Рататоск!» — протрещала она. Ее влажный нос коснулся его губ. «Рататоск!» И — скакнула обратно на дерево.
Кожа у него зудела и горела, будто он отморозил сразу все тело, а теперь вошел в теплое помещение, и оно начало отходить — но только гораздо сильнее. Ощущение было совершенно невыносимое.
Вся его жизнь лежала внизу, под деревом, завернутая в саван из гостиничных простыней: метафора приобрела буквальный смысл, словно на какой-нибудь дадаистской или сюрреалистической инсталляции: он видел и озадаченный взгляд матери в американском посольстве в Норвегии, и глаза Лоры в день свадьбы…
Он коротко рассмеялся сквозь растрескавшиеся губы.
— Что тут такого смешного, а, бобик? — спросила Лора.
— Да свадьбу нашу вспомнил, — сказал он. — Ты дала органисту на лапу, чтобы он вместо свадебного марша сыграл песенку из «Скуби-Ду», когда ты будешь идти ко мне по центральному проходу. Помнишь?
— Ну конечно помню, дорогой! «И я бы тоже так хотел, когда б не спиногрызы».
— Я так тебя любил! — сказал Тень.
Он почувствовал на губах ее губы, и они были теплыми, влажными и живыми, а не холодными и мертвыми — и отсюда он сделал вывод, что это очередная галлюцинация.
— Тебя ведь здесь нет, правда? — спросил он.
— Нет, — ответила она. — Но ты зовешь меня, в последний раз. И я к тебе приду.
Дышать становилось все труднее. Веревки, которые врезались в тело, превратились в абстрактное понятие вроде свободы воли или вечности.
— Поспи пока, бобик, — сказала она, хотя с тем же успехом это мог быть и его собственный голос. И он уснул.
Солнце было — как потускневшая монета на свинцовом небе. Тень медленно начал осознавать, что не спит и что ему холодно. Но та его часть, которая начала это осознавать, была от него где-то очень далеко. Откуда-то оттуда, издалека, он понял, что рот и горло у него горят невыносимо, что они пересохли и потрескались. Иногда, среди бела дня, он видел, как падают звезды; а еще — огромных птиц размером с большегрузные фуры, которые на полной скорости неслись к нему. Но ни одна так и не долетела; и ни одна его не тронула.
— Рататоск. Рататоск, — в беличьей трескотне слышались откровенно бранчливые нотки.
Белка бухнулась, как утюг, но только оборудованный острыми когтями, ему на плечо и уставилась прямо в лицо. Интересно, подумал он, брежу я или нет: в передних лапках зверушка держала скорлупку от грецкого ореха, словно миску из кукольного домика. Потом она прижала скорлупку к его губам. Тень почувствовал воду и, сам того не сознавая, всосал ее, мигом опорожнив крохотную чашечку. Он покатал воду по растрескавшимся губам, по сухому языку, смочив, как мог, рот, а то, что осталось, проглотил. Впрочем, осталось совсем немного.
Белка прыгнула обратно на дерево и побежала вниз, к корням, а потом, по прошествии нескольких секунд, или минут, или часов, этого Тень сказать не мог (наверное, часы у меня в голове сломались, подумал он, и теперь все эти колесики, винтики и пружинки валяются где-нибудь под деревом, в пожухлой траве), белка вернулась со своей скорлупкой, аккуратно держа ее перед собой, и Тень выпил воду, которую она принесла.
Глинистый, с металлическим оттенком вкус воды наполнил рот, охладил саднящее горло. И от этого и усталость, и накатывающее безумие стали восприниматься легче.
После третьей по счету скорлупки пить ему уже не хотелось.
И тогда он начал бороться, растягивая веревки, молотя о ствол всем телом, пытаясь освободиться, спуститься вниз, уйти. И — застонал.
Узлы были завязаны на совесть. Веревки были крепкие, и держали они как надо, и вскоре он снова выбился из сил.
В своем бреду Тень стал деревом. Корни его ушли глубоко в здешний суглинок, в самые далекие глубины времени, в скрытые от людского глаза источники. Он нащупал источник женщины по имени Урд, что означает Прошлое. Она была огромна, как подземная гора, эта женщина, она была великаншей, и воды, которые она охраняла, были водами времени. Другие корни протянулись в иные места. Некоторые из этих мест были тайными. Теперь, если ему хотелось пить, он просто-напросто тянул воду корнями, тянул вверх и питал ею сущность свою.
У него была сотня рук, которые заканчивались сотней тысяч пальцев, и все эти пальцы достигали неба. Вес неба тяжело давил на плечи.
Удобнее не стало, но боль теперь была уделом тела, которое висело на дереве, а не самого дерева. Тень в своем безумии сделался намного просторнее, чем человек на дереве. Он был и деревом, и ветром, который свистит в ветвях мирового древа; он был небом и низко нависшими облаками; он был Рататоск, белкой, что снует от самых глубоких корней к самым высоким ветвям; он был ястребом, который, с безумным взором, сидел на самой высокой ветке и озирал мир; он был червем в самой сердцевине дерева.
Звезды кружились по небу, и он запустил свою сотню рук в эту звездную круговерть, и начал их перекатывать, перебрасывать из ладони в ладонь, прятать…
Момент ясности, вспышка безумия и боли: Тень почувствовал, что поднимается на поверхность. Он знал, что это ненадолго. Утреннее солнце слепило глаза. Он закрыл их и пожалел, что не может поднести к ним руку.
Совсем чуть-чуть ему осталось. И в этом он тоже отдавал себе отчет.
Когда Тень открыл глаза, рядом с ним на дереве был еще какой-то человек, совсем молодой.
Кожа у него была темно-коричневого цвета. Высокий лоб, густые завитки черных волос. Он сидел на ветке, высоко у Тени над головой. Если Тень вытягивал шею, то видел его яснее некуда. И человек этот был безумен. Такой у него был взгляд.
— Ты голый, — сказал безумец надтреснутым голосом. — Я тоже голый.
— Я вижу, — прохрипел в ответ Тень.
Безумец посмотрел на него, потом кивнул и принялся вертеть головой во все стороны, будто у него затекла шея и он пытался ее размять. Потом спросил:
— Ты меня знаешь?
— Нет, — сказал Тень.
— А я тебя знаю. Я наблюдал за тобой в Кейро. И потом за тобой наблюдал. Ты нравишься моей сестре.
— Значит, ты… — имя вылетело у него из головы. Ест мертвечину при дороге. Ну да, конечно. — Ты Гор.
Безумец кивнул.
— Гор, — сказал он. — Я сокол утренний и ястреб полуденный. Я солнце, совсем как ты. И еще я знаю истинное имя Ра. Мама мне сказала.
— Круто, — вежливо сказал Тень.
Безумец молча и безотрывно смотрел на землю под деревом. А потом упал с ветки.
Ястреб камнем рухнул на землю, потом вышел из пике по широкой плавной дуге, тяжело работая крыльями, и вернулся обратно, неся в когтях крольчонка. Приземлился он на ветку, что росла гораздо ближе к Тени, чем в первый раз.
— Есть хочешь? — спросил безумец.
— Нет, — ответил Тень. — Надо бы, наверное. Но совсем не хочется.
— А я хочу, — сказал безумец. И стал быстро есть кролика, разрывая его на части, высасывая юшку, хрустя костями. Закончив есть, он сбросил перемолотые кости и клочья меха вниз, на землю. Потом пошел по ветке в сторону Тени и остановился на расстоянии вытянутой руки. Гор стал беззастенчиво его разглядывать, пристально и внимательно, с головы до пят. На подбородке и на груди у него осталась кроличья кровь, и он вытер ее тыльной стороной руки.
Тень почувствовал, что нужно хоть что-то сказать.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — тут же откликнулся безумец. Он выпрямился, отвернулся от Тени и пустил вниз, на луговую траву, длинную струю темной мочи. Мочевой пузырь у него был объемистый. Закончив, он сел на корточки.
— А тебя как называют? — спросил Гор.
— Тень, — ответил Тень.
Безумец кивнул.
— Да, ты тень. А я свет, — сказал он. — Все, что есть на земле, отбрасывает тень. — А потом добавил: — Скоро начнут драться. Я смотрел, как они начали прибывать.
Но Тень больше говорить не мог. Ястреб встал на крыло и медленными кругами пошел вверх, скользя на восходящих потоках в ясное весеннее утро.
Лунный свет.
Тень пробил приступ кашля, жестокого, выворачивающего наизнанку, который будто лезвием полосовал по груди и по горлу. Он хватанул ртом воздух.
— Эй, бобик! — раздался знакомый голос.
Он посмотрел вниз.
Лунный свет жарил сквозь голые ветви отвесно и ярко, как свет дневной, и в этом свете под деревом он увидел женщину: вместо лица — белый овал. По веткам дерева прошелся ветер.
— Привет, бобик, — сказала женщина.
Он попытался заговорить, но снова сорвался на кашель, и кашлял надсадно и долго.
— Знаешь, что я хочу тебе сказать, — заботливо сказала она, — кашель у тебя нехороший.
Он прохрипел:
— Привет, Лора.
Она подняла на него мертвые белые глаза и улыбнулась.
— Как ты меня нашла? — спросил он.
Она помолчала какое-то время, в призрачном свете луны. А потом сказала:
— Ты — единственное, что связывает меня с жизнью. Ты единственное, что у меня осталось, единственное — не серое, не плоское, не тусклое. Если бы мне даже завязали глаза и бросили в океанскую пучину, я и тогда знала бы, где тебя искать. Если бы меня зарыли на сто миль под землю, и тогда я знала бы, где ты.
Он посмотрел вниз, на эту женщину в лунном свете, и на глаза у него навернулись слезы.
— Я срежу веревки, — сказала она чуть погодя. — Я, кажется, только и делаю, что спасаю тебя, разве нет?
Он снова закашлялся, а потом сказал:
— Не надо, пусть все будет как есть. Я должен это сделать.
Она посмотрела на него снизу вверх и покачала головой.
— Ты псих ненормальный, — сказала она. — Ты там умрешь. Или калекой сделаешься, если уже не сделался.
— Может, оно и так, — сказал он. — Но я живой.
— Да, — сказала она, после секундной паузы. — Наверное, так и есть.
— Помнишь, что ты мне тогда сказала? — спросил он. — На кладбище.
— Столько времени прошло с тех пор, бобик, — сказала она. А потом добавила: — Мне здесь легче. Не так больно. Понимаешь, о чем я говорю? Только я вся сухая.