и с такой силой била ее ножом, что переломила ей позвоночник. Убийство совершалось настолько изуверским способом, что Эбигейл Фолджер, чья белая ночная сорочка уже насквозь пропиталась кровью, взмолилась: «Стой! Хватит! Я уже умерла!»
Какие жуткие, прискорбные слова!
Бессмысленные убийства. Смерть не из-за чего.
Я старалась не думать о маме, но это было невозможно. Ей надо будет пройти химиотерапию. Она, наверное, облысеет. Возможно, ей отрежут обе груди. Она станет больной, печальной и совсем непохожей на себя. Есть даже шанс, что я ее не узнаю, когда вернусь домой. Глаза у меня наполнились слезами, а я знала: стоит дать им волю, я уже не смогу остановиться.
А потом мне вспомнилось письмо на двери моей сестры. Моей красивой сестры. И еще я мимолетно вспомнила Пейдж Паркер с ее безупречной кожей и гигантской грудью, и как она нравится мальчикам, и как сильно Дун ее ненавидит. Грохот в голове усилился, я крепко зажмурилась, чтобы выдавить буквы, лежавшие в конверте, из своего сознания, чтобы заставить их уйти оттуда. Они были написаны не кровью, но все равно производили зловещее впечатление. А сестра не придала им значения – как и служанка, которая открыла Мэнсону дверь и сказала, что он ошибся адресом, не придала этому эпизоду ни малейшего значения, а на следующий день Мэнсон отправил в этот дом своих «учеников» с наказом убить всех, кто там окажется. И я теперь вот живу с Делией. А моя мать считает, что я токсична, как самый настоящий зомби-хиппи. И она, возможно, умирает, но мне не говорит. Я приняла две таблетки аспирина и стала ждать, когда мне станет лучше, но лучше не стало.
У сестры окна выходили на расстилающуюся внизу долину; комнату, в которой я сидела, от темной ночи отделяли лишь металлические жалюзи и больше ничего. Когда сестра зажигает свечи и любуется луной, вид-то, может, открывается прекрасный, да только неизвестно, кто в это время из темноты любуется тобой. Я, съежившись, забралась поглубже на диван и накрыла голову пледом, вглядываясь в угольно-черные небеса сквозь узенькую щелочку, как делала, бывало, в раннем детстве, когда мне становилось страшно в темноте.
Интересно, а переживает ли мама из-за того, что она мне сказала? И беспокоится ли сестра, что бросила меня одну в доме, где для самообороны у меня есть только коробка из-под пиццы и пластиковые нож и вилка? По соседству начали дико лаять собаки, а я сидела и повторяла про себя: «Наверное, это кролик; наверное, это кролик; наверное, это кролик», пока они не успокоились. Я закрыла глаза и попыталась уснуть, но вместо этого снова услышала, как мама говорит, что я повинна в ее болезни, что я канцерогенна: эдакая человекообразная сигарета, на которую забыли приклеить предупреждающий ярлык.
В конце концов я оставила попытки заснуть и снова раскрыла книгу, потому что в эту ночь думать о женщинах «Семьи» Мэнсона было все-таки легче, чем думать о женщинах моей семьи.
6
Ночью мама оставила мне длинное послание на автоответчике. «Анна, дорогая, мне очень жаль. Даже не думай, что ты не можешь вернуться домой. Я просто считаю, что этим летом тебе будет намного лучше и веселее там, у сестры. Бёрч пойдет в детский сад на работе у Линетт, а я хочу отдохнуть, по-настоящему исцелиться и перенастроить свои жизненные ориентиры. Времени у меня совсем мало. Нам с тобой нужно хорошенько поговорить; мы сейчас очень далеки от того, чтоб быть такими матерью и дочерью, как мне хотелось бы. Может, начнем писать друг другу письма, простые или электронные, или еще как-нибудь попытаемся снова узнать и понять друг друга. А когда мы обе будем готовы, мы сможем стать друзьями. Я надеюсь, это лето принесет исцеление всем нам. Если захочешь, позвони мне позже, а скоро твой папа вернется из Мексики и наверняка сразу свяжется и со мной, и с тобой. Я тебя очень люблю. Не забывай об этом».
Типичный и излюбленный мамин приемчик: сначала дает под дых, а потом говорит, что любит. Едва ли не хуже действий какого-нибудь тривиального психопата, поскольку, помимо прочего, появляется ощущение, что ты вообще не умеешь отличать правду от лжи. Вероятно, маме следовало бы перебраться в Лос-Анджелес, ей бы это подошло больше, чем кому-либо. «Мы сейчас очень далеки от того, чтоб быть такими матерью и дочерью, как мне хотелось бы». Будто реплика из дурной постановки Теннесси Уильямса.
В этом учебном году мы на уроках английского читали «Трамвай „Желание“», и временами мама на полном серьезе напоминала мне куканутую Бланш Дюбуа. И не потому, что она тоже вся такая южанка-южанка, а потому, что собственные представления о реальности ей нравятся больше, чем сама реальность, и она не способна осознавать свои поступки и нести ответственность за них. Однажды она мне сказала: «Ты была таким легким ребенком, чистой радостью. Примерно лет до пяти. А потом я как-то потеряла твой след». Бедный Бёрч. Интересно, а его срок годности окажется длиннее моего? Или же мама отвернется и от него, как только в нем начнет формироваться личность?
Я была далека от того, чтобы отождествлять себя с Патрицией Кренвинкль, однако невольно обратила внимание, как после ее ареста родичи постарались создать иллюзию идеальной семьи. А на самом деле ее родители вели себя как самые настоящие дезертиры, когда над ней в школе измывались из-за лишнего веса, а позже они разошлись, оставив у Патриции ощущение, что это ее вина. Похоже, никому и дела никакого не было, что она пьет и курит косяки, что она сбежала из дому, до тех самых пор, пока сообщение о массовом убийстве в новостях не заставило родителей оглянуться. Да-а-а, их, этих Кренвинклей, послушать, так они были зашибись какой семьей. Возможно, именно в этом отчасти и заключалась привлекательность банды Мэнсона: не семья, а миф о семье, своего рода кривое отражение плохого родительства и гнева, направленного совсем не туда. И – о, адово безумие! – все это напоминало самые жуткие заголовки из газет, да еще набранные крупным шрифтом. И вы могли вечерком ткнуть в них пальцем и сказать: «Нет, ну я-то не настолько ужасен, да и жизнь у меня все-таки не такая дерьмовая».
Я собиралась осмотреть дверь снаружи, проверить, не наведывался ли к нам кто-нибудь ночью, но не успела: в замке уже звякали ключи сестры. У нее на дверях были засов и цепочка наверху, с которой, как я знала из реконструкций по телику настоящих преступлений, можно справиться за три с половиной секунды. Сигнализация не работала, хотя снаружи возле двери по-прежнему висел значок, указывающий на обратное. Ночью мне послышалось, что под окнами ездит туда-сюда какая-то машина, и я включила свет и дальше спала укрывшись с головой. Окна выходили на большой отлогий холм, а поскольку занавески были практически прозрачные, я попыталась закрепить на окне простыню, но у меня не очень-то получилось. При желании все равно можно было найти щелочку и заглянуть с улицы внутрь. Мне никак не удавалось понять, почему это вообще не беспокоит сестру. Она, похоже, совершенно не парилась.
Делия мне сказала, что, если внимательно приглядеться, выше по холму можно увидеть дом, над которым по воскресеньям выбрасывают радужный флаг, поскольку в это время там снимают порно и по двору расхаживают абсолютно голые люди, болтая по телефону и пожирая пиццу. Как она объяснила, пока люди могут увидеть нечто подобное, просто выглянув в окно, любые события в ее гостиной покажутся им пресной тягомотиной.
– Ну и как все прошло? – спросила Делия. – Пицца приехала?
– А мне придется ночевать здесь каждую ночь?
– А что? Подыскала себе отель, где тебе больше нравится?
Она прошла в ванную и полуприкрыла за собой дверь. Жужжание электрической зубной щетки мешало мне четко разобрать ее реплики. Что-то насчет огромной любезности, которую она мне оказывает.
– Нет, – сказала я. – Просто мне как-то стремно.
– Анна, – вздохнула она, – ты знаешь, во сколько мне обходится жизнь в этом районе? Здесь ничего стремного нет и быть не может.
– А ты знаешь, что Чарльз Мэнсон вообще никого не убивал? А жертвы жили в районах еще и поприличнее твоего.
Она выключила щетку и пустила воду.
– Да, знаю. Ты что, читаешь эту книгу по ночам? Естественно, после такого не заснешь. Мэнсон – дневное чтение. Договор? Пожалуйста, читай сколько влезет на съемках «Чипов на палубе!», но не ночами, когда ты тут сидишь одна и ждешь рассыльного с пиццей. Иногда мне кажется, что тебе нравится быть несчастной.
Мне хотелось поговорить с ней о маме: спросить, насколько серьезно, по ее мнению, мама больна, и следует ли мне перезвонить ей, но мне не нравилась перспектива эмоционального облома. По Делии было заметно, что сезон эмоциональных откровений для нее закрыт. Моя сестра умеет так делать: сегодня она полностью сломлена, а назавтра смотрит на тебя так, словно ты в неадеквате и та сцена, где она вела себя как живой человек, была ничем иным, как только лишь твоей галлюцинацией.
– Мне не нравится быть несчастной. – Я достала кусок ледяной пиццы из холодильника и отгрызла окаменевший уголок.
– В сумке есть бананы. – Сестра показала на сумку с короткими ручками. – Декс за тобой заедет в одиннадцать. Хорошо? Только, пожалуйста, не встречай его ударом молотка по голове, если тебе покажется, что он пришел тебя убить. И, умоляю, ни слова о вчерашнем вечере.
– Ты о косяке?
– Я о Коре.
– Ладно, – сказала я. Бананы оказались слишком зелеными, и есть их было невозможно, но сестра купила еще ванильного миндального молока и органических шоколадных печенюшек. – А почему ты не хочешь, чтобы он знал про маму?
– Потому что мне не нравится каждый раз объясняться по поводу наших семейных дел.
Она ополоснула лицо и теперь подсушивала его салфеткой. Ее слова прозвучали как обвинение, как будто она только что разобралась с одной сумасшедшей и совершенно не хочет пускаться в объяснения с другой. Совершенно очевидно, с точки зрения моей семьи я несла ответственность за все зло мира. Но разве главный смысл отношений с парнем не в том, что он готов прийти на помощь в по-настоящему трудный момент?