и были настоящими президентами. А Джеральд Форд стоит ровно в одном ряду с Миллардом Филлмором и с Бушем Первым в перечне заурядных белых мужчин, которые, да, правили этой страной, да, пробились во все учебники по истории, но во всем остальном были как снотворные таблетки в образе человека. Если представить всех президентов в виде телешоу, то, думаю, Джеральд Форд стал бы унылым марафоном по сбору средств бесплатного канала PBS. Готова поспорить на что угодно: попытка убить Джеральда Форда, Джеральда Рудольфа Форда, вряд ли хоть кому-нибудь покажется прикольной и остроумной, даже в его лучшие дни. А Фромм, как следует из описаний, нарядилась как персонаж из «Монти Пайтона»: вся в красном, с полуавтоматическим пистолетом под псевдомонашеской накидкой. Она все бормотала и бормотала: «Он не слуга народа», пока не облажалась с выстрелом из своей гигантской пушки по президенту. «Пистолет не сработал», – такой блистательный довод в свою защиту она привела, когда агенты секретной службы выводили ее из зала слушаний в Сакраменто. Sic semper tyrannis[8] совсем не получилось.
Линетт как-то заявила, что я «принадлежу к поколению исторически невежественных людей», – в ответ на мои слова, что я считаю шестидесятые годы нелепыми. Не борьбу за гражданские права и все такое, нет, – а свободную любовь, нечесаные волосы и доморощенные философские учения. «Посмотрите-ка на меня, я хожу вся голая, я занимаюсь сексом с первым встречным и обдалбываюсь каждый день», – зашибись как круто. «Волосы были вопросом политическим, – сказала мне тогда Линетт. – Любовь была политикой. Люди хотели изменить мир. Ты, разумеется, предпочитаешь видеть только поверхностные вещи. Как и все твое поколение. Может, вас перекормили таблетками до полного безразличия». Дай Линетт волю, она закатит многочасовую лекцию об «апатии молодых». Правда, нельзя сказать, чтобы она сама делала что-то для спасения нашей планеты. Вот разве что пластик сдает в переработку.
– Для столь юного существа ты чрезвычайно цинична, – сказала мне Линетт через несколько месяцев после того, как они с мамой начали сожительствовать.
Терпеть не могу, когда взрослые начинают так говорить и при этом еще и видят в тебе убогую, если ты не рукоплещешь каждому из их идиотских решений. Ей хотелось, чтобы я радовалась за них с мамой от всей души, ликовала вместе с ними. Какая круть, развод! Какая круть, смена ориентации в среднем возрасте! Я ей тогда сказала, что к тому времени, как мама перевалит за пятьдесят, возможно, изобретут еще один способ заводить детей, и мама родит четвертого, так что Линетт, пожалуй, стоит разработать отступной план, прежде чем они с мамой начнут вышивать свои монограммы на полотенцах. Никакого цинизма, просто житейский опыт.
– Я не жду, что ты меня полюбишь, – заметила Линетт. – Но я тебя попрошу относиться ко мне уважительно.
Я решила, что и этого она от меня не дождется, но у меня хватило ума воздержаться от дальнейших пререканий.
И хоть они обе и раздражали меня страшно, все же иногда, глядя в зеркало, я начинала беспокоиться, что мама с Линетт подспудно на меня влияют. Они почти не пользовались косметикой и старались ничего не покупать в торговых центрах. Одна подруга Линетт делает пряжу из шерсти животных, которых сама разводит, и вяжет свитеры. Они у нее получаются, конечно, очень мягкие, удобные и теплые, но будет большой натяжкой назвать их ультрамодными. Вероятно, из Линетт получилась бы отличная девочка Мэнсона. Я легко могла себе представить, как она вытаскивает «прекрасные, пригодные к употреблению продукты» из мусорных контейнеров, вышивает орнамент на юбке или переплетает шнурком свои немытые и нечесаные волосы.
Стоило ей увидеть на одной из моих вещей ярлык «сделано в Китае», как она тут же начинала читать мне нотацию о том, в каких ужасных условиях находятся дети, которым приходится вырезать шаблоны или сидеть целыми днями за швейными машинками. Это действительно трагично, я все понимаю и не отрицаю. Вот только с недавних пор я, разбирая свой гардероб, начала задаваться вопросом: может, тут тоже своего рода социальная несправедливость, преступление против меня, ведь при нормальных мамах я могла бы выглядеть совсем иначе. И раз уж Джереми Тейлор повадился меня расспрашивать, что я читаю и надолго ли приехала, мне теперь совсем небезразлична собственная внешность. Джинсы у меня неправильной длины, сейчас такие уже не носят. А если их закатать, я превращаюсь в Гекльберри Финна, жалкого оборванца с Юга, который жмется по углам на съемочной площадке. Я хотела носить штаны в обтяжку и длиной чуть ниже колена, как у Делии, и футболки, которые сидят получше. Не помешала бы и стрижка, но, поскольку даже новую одежду я не могу себе позволить, об этом уж тем более и речи нет. Я понимаю, мне не дано выглядеть, как Делия, но если она согласится свозить меня на шопинг, есть некоторый шанс, что я смогу стать облегченной версией своей сестры, демократичным и бюджетным вариантом спортивного автомобиля класса «люкс».
– Похоже, Делия уже дома, – заметил Декс. Ее машина стояла на втором парковочном месте Декса, хотя Делия собиралась вернуться не раньше десяти.
– Вот и хорошо, – сказала я. – Мне надо с ней кое о чем поговорить.
И не девочки Мэнсона будут темой разговора.
8
Зайдя в дом, мы действительно застали Делию, и выглядела она так, будто только что восстала из гроба: пол-лица в крови, челюсть с одной стороны изгрызена очень натуралистичными и объемными личинками. Я знала, что Делия участвует в пересъемке некоторых сцен киношки про зомби, но, как правило, к тому моменту, как мы встречались, она уже успевала помыться и переодеться. Очевидно, режиссер получил пищевое отравление и актеров отпустили домой пораньше. Она не стала снимать грим, потому что, по ее словам, водители в пробках начинали вести себя намного, просто намного любезнее. Самое отвратительное, что даже с червяками на лице она выглядела почти сексуально, хоть и в жутковатом смысле.
– Ты будто призрака увидела, – сказала она мне, рассмеявшись.
Но смех нельзя было назвать добродушным. Формально говоря, мы еще находились в ссоре. Накануне вечером она высадила меня у своего дома, который в темное время суток нравился мне все меньше и меньше. Записок на дверь никто не приклеивал, но по ночам я слышала странные звуки на подъездной дорожке, а сами ночи казались все более длинными и одинокими. Делия уверяла, что скорее всего шумят белки или у кого-то сбежала собака, только вот в жутковатые ночные часы все это звучало совсем иначе. А прошлой ночью раздался твердый и уверенный стук в дверь. Я не ответила, потому что услышала, как женщина, стоящая за дверью, сказала: «Я знаю, что ты там». Тогда она начала стучать громче.
Может, до проекта «Мэнсон и его девочки» я бы и распахнула двери настежь, но после такого чтения целыми днями – нет, извините, нет. И вот я спряталась, а женщина сказала, на этот раз громче: «Я тебя видела. Я видела тебя у двери». Я так испугалась, что чуть не закричала. Я попыталась «заговорить» свой страх, убеждая себя, что закрыла двери на все замки. Но тут же вспомнила, что в ночь убийства в доме Тейт все двери тоже были заперты, и только одно окно оставалось открытым – чтобы просохла свежеокрашенная детская. Горячо взмолившись, чтобы в моей маленькой крепости не оказалось ни одного уязвимого места, я позвонила из ванной Делии, стараясь даже не дышать, поскольку не сомневалась, что психопатка слышит из-за двери каждый мой вздох.
Делия приехала домой. По-моему, она не очень сильно разозлилась, но и не обрадовалась тоже, это точно. Она сухо указала мне, что через два дома гуляет бурная вечеринка. Разве я не слышу музыку и крики? Или же я теряю не только разум, но и слух? Она считала, что кто-то из гостей перепутал адрес, и да, возможно, это страшновато, но не настолько же, чтобы портить ей весь вечер? Только ведь о Мэнсоне говорили точно так же: люди, которых он убил, случайно оказались не в том месте. Так я сестре и сказала, а она ответила, что я веду себя как истеричка и что, если бы она не оставалась хоть иногда наедине с Дексом, она, наверное, уже давно бы сошла с ума или как минимум потеряла бы свои с ним отношения, и не могла бы я вести себя чуть потактичнее. У меня мелькнула мысль сказать ей про записку, которую я якобы не читала, но я побоялась, что Делия тут же отошлет меня домой, и не важно, хочет меня видеть наша мама или нет. Я ей сказала, что, когда полиция будет обводить мелом на полу мой труп, она, наверное, будет с жаром всем объяснять, насколько безопасен ее дом. Делия осталась со мной на всю ночь, но ушла из дома до того, как я проснулась. После того ночного разговора мы больше не виделись.
– Чумовой грим, – сказала я. – Я такой жути не припомню.
– А раньше он таким и не был. – Делия разрезала яблоко на четыре части и выковыривала сердцевину. Она всегда ест яблоки только так. – Полагаю, решено все сделать несколько более кровавым. Наш бесстрашный «режиссер», – она очертила пальцами в воздухе круг, прежде чем изобразить кавычки, – впал в панику, потому что при просмотре чернового монтажа люди просто ржали. Скорее всего меня будут звать на пересъемку этого фильма до тех пор, пока я не состарюсь до такой степени, что мне самой понадобятся органы на замену.
– Прекрасно, – сказал Декс и поцеловал ее в изуродованную щеку. – Вот пусть он и страдает. Я целую неделю не видел тебя при дневном свете.
Я сказала сестре, что мне хотелось бы заняться шопингом.
– О, настоящий разговор двух сестер, – заметил Декс. – Простите, я вас оставлю ненадолго.
– А ты что, так хорошо зарабатываешь? – спросила Делия, прекрасно зная, каким будет ответ.
– Я думала, ты мне поможешь. Пусть это будет подарком мне на Рождество.
– Ты меня удивляешь, – сказала она как бы шутя, но на самом деле нет. – Я-то считала, вот это все и есть подарок тебе на Рождество.
Она вытащила из холодильника остатки куриных крылышек и стала есть. От вида ее деликатных тонких пальцев на фоне разрисованной щеки мне стало дурно.