Я, однако, в основном смотрела на Шэрон Тейт. Раньше я никогда не видела ее в кино. В Интернете было полно фотографий с ней, по большей части иллюстрирующих историю ее убийства, попадались и воспоминания о ней, но даже в чужих мемуарах она выглядела только персонажем, а не живым и настоящим человеком. На экране она казалась огромной куклой Барби. Она не была безумно красивой и, несмотря на стройную фигуру, обладала плавными формами и была немножко в теле, как и все актрисы в старых фильмах, даже самые худенькие. Когда она первый раз появляется в этом фильме, она одета как танцовщица с гигантским головным убором из ярких перьев; камера скачет с ее попы на ее сиськи, а потом и на лицо. Несколькими сценами позже, когда она говорит по телефону со своей жуткой пробивной мамашей, та просит ее не забывать, что она, Дженнифер, – всего только тело.
Всего только тело.
Эти слова задели меня за живое: читая об убийствах, я не раз замечала, что о и девочках Мэнсона, и о самом Мэнсоне пишут гораздо больше, чем об их жертвах. Шэрон Тейт оставалась просто именем, или просто красивой блондинкой, или актрисой, или женой режиссера, или женщиной, которая по-настоящему прославилась только в момент смерти. Когда она из тела на экране превратилась в тело в черном мешке для трупов. Мне хотелось, чтобы кино ее оживило, но камера упорно и, казалось, преднамеренно сводила ее личность только к красивому лицу и роскошному телу. Мне показалось это несправедливым – по отношению к ней, во всяком случае.
Но не стану врать, что я думала только о Шэрон Тейт. Вероятно, Роджер все-таки навел на меня профессиональную порчу, потому что всякий раз при виде Шэрон Тейт я вспоминала Пейдж Паркер. Они даже внешне были похожи: обе высокие, со светло-русыми волосами и огромными грудями. Пейдж не дотягивала в смысле гламурности, но она старалась. Даже в спортивном зале на уроках физкультуры она носила розовые кеды с маленькими кристалликами по бокам, и телефон у нее тоже был розовый и со стразами. Но у обеих было то, чего обычно не бывает у красивых, – ищущий взгляд, словно им есть дело до мнения других людей. Словно они хотят понравиться.
Вот что странно: вне нашего общения с Дун у меня, в общем-то, и не было никакого собственного мнения о Пейдж, ни положительного, ни отрицательного. Пейдж начала ходить в мою школу в прошлом году, а с Дун они вместе посещали балетные классы. К концу года Пейдж сделалась для Дун намного хуже самой горькой редьки. То есть Дун совершенно не выносила Пейдж. Если вы спросите меня, Пейдж не настолько яркая личность, чтобы вызывать ненависть. Там и ненавидеть-то нечего. Она скорее вроде Шэрон Тейт: дико хорошенькая, но и дико скучная. Однако дружба иногда напоминает покер. У меня не было никакого личного отношения к Пейдж, но у меня был джокер, который мог стать чем угодно, и я поддакивала Дун, когда она говорила, насколько Пейдж ужасна, и какая она шлюха, и что пусть бы ее собака сдохла, а сама Пейдж растолстела. Нет, кривлю душой. Я не просто поддакивала Дун, но сейчас мне об этом думать не хотелось.
– Ну и как тебе? – спросила я Декса, когда пошли титры.
– Что именно? – откликнулся он.
После первых десяти минут фильма Декс погрузился в работу над своим проектом и только изредка поглядывал на экран. Он и сейчас, отвечая мне, не сводил глаз с экрана компьютера и скорее всего с головой ушел в шлифовку какой-нибудь сцены будущего шоу. Я постепенно научалась чувствовать ритм его работы: когда с ним можно заговорить, когда лучше оставить в покое, а когда предложить вдарить по пончикам.
– Да этот фильм, – сказала я. – Почему он считается культовой классикой? Потому что в нем снялась Шэрон Тейт?
– Вероятно. – Декс закончил печатать и закрыл ноутбук.
– Полагаю, мне это пригодится для доклада. Но мне не понравилось смотреть на Шэрон Тейт. Слишком депрессивно.
– Депрессивнее, чем до потери пульса читать про девочек Мэнсона?
– Да. Но ведь так быть не должно, правда? Означает ли это, что я ужасный человек? Очень часто я даже не могу припомнить имен других убитых. Я помню Эбигейл Фолджер, потому что есть такой кофе, но как же остальные? Они будто испарились. Почему вся слава достается убийцам? Если бы Шэрон Тейт не была по-настоящему красивой и уже знаменитой, я ведь и ее имени не вспомнила бы, верно? Какая-то фигня.
– Не то слово.
– И все? Я надеялась услышать от тебя что-нибудь более умное.
Декс издал утробный смешок, и я невольно улыбнулась, хотя и не думала шутить.
– С точки зрения сюжетной линии, – сказал Декс, – возможно, фокус в том, что повествование о жизни любой из жертв уже закончено, настал финал. А поскольку они не сделали ничего плохого, то из их жизни и не извлечешь никаких уроков, а?
Я не была уверена, что он ошибается, и все-таки говорить такие вещи, по-моему, ужасно.
– Но и в историях убийств не так уж много смысла или уроков. Ведь как эти девчонки всех убивали – это же безумие, разве нет? А на фотках они всегда такие улыбчивые, милые, спокойные, такие хиппи-хиппи – все люди типа братья. Просто как-то дико. Я-то считала, что девушки убивают только своих парней, или мужей, или насильников. Но уж никак не беременных дам. Какой урок можно извлечь отсюда? Что женщины – тайные психопатки?
– Тайные? – Декс мастерски изобразил вдумчивого педагога, склонив голову набок и проницательно прищуриваясь. – Анна, с чего ты вообще решила, будто женщины лучше мужчин? Кто тебе сказал такое? Неужели в школах все так далеко зашло?
У меня в голове снова зароились мысли про Пейдж Паркер, но я решительно их отогнала.
– Думаю, нет. Но у женщин все как-то немножко по-другому, разве нет? Как думаешь, почему все постоянно говорят, какими хорошенькими были те девушки? Не Шэрон Тейт, нет, а убийцы. На мой-то вкус, они все выглядят как ненормальные, как сумасшедшие. Вот, полюбуйся: «Некоторые считали Сьюзен Аткинс самой хорошенькой из них». При чем здесь вообще это?
– Ни при чем. Но Шэрон Тейт была прекрасна.
Ко мне упорно возвращалась одна и та же мысль: стайка симпатичных девушек убивает настоящую красавицу. И я все время думала об этом не потому, что преступление настолько жуткое, а потому, что его, в конце концов, не так уж трудно понять. Мне приходилось все время себе напоминать, что те убийства замышлялись по-другому. Шэрон Тейт там появилась случайно, по воле судьбы.
– А вот эта твоя работа – скажи-ка мне, ты собираешься в ней освещать расовый вопрос?
– Думаю, эссе должно быть посвящено исключительно девушкам.
– Но ты же знаешь, что они были бандой белых расистов, да? – Декс закинул ноги на стол и принял расслабленную позу.
– Типа того. Я про это еще подробно не читала.
И тут я испытала страшную неловкость, почувствовала себя поверхностной, пустоголовой белой девкой. Такое существо не может вызывать никаких чувств, кроме глубочайшего разочарования.
– Чарльз Мэнсон собирался взять всех своих белых дамочек и скрыться с ними в какой-то дыре в земле. И оттуда править чернокожими, которые останутся после великой американской войны двух рас.
– Ты серьезно?
– Давно ты уже исследуешь вопрос?
– Не знаю. Пару недель, наверное.
– Тебе стоит почитать еще какие-нибудь книги по теме.
Наверное, он был прав, только я точно знала, что Роджеру до этого нет дела. Ему есть дело только до того, чтобы моя сестра смотрелась призрачно и прекрасно и чтобы по сюжету у нее было какое-нибудь навороченное вымышленное прошлое. Если бы я заговорила с ним о расовой войне, скорее всего он осыпал бы меня проклятьями на польском языке.
– Как думаешь, Оливия Тейлор когда-нибудь вернет мне деньги?
– Оливия Тейлор? Ни малейших шансов.
– Серьезно? Но ведь она богата.
– Думаешь, богатые остаются богатыми, раздавая свои деньги?
– Но у меня же вообще нет никаких денег. И отец меня прибьет, когда увидит списание средств за тот дурацкий рюкзак. Вот как так вышло: я вроде бы украла тысячу баксов, а в результате у меня теперь нет ни цента и все на меня ужасно злятся?
– Юное создание, – изрек Декс, – над этим тебе стоит поразмыслить самостоятельно. По пончику?
Декс разбирался в пончиках даже лучше моей сестры. Он признался, что только из любезности ест то, что покупает Делия, а по-настоящему крутые штуки, с совершенно безумными вариантами вкуса, бывают в «Пон-Чике» – месте, которое находилось в еще более отвальной части города, чем те районы, где снимал свои фильмы Роджер. Но пончики там были неземные. Я подсела на витушки со вкусом бекона и соленой карамели.
– Детка, мне нужно поработать, – сказал Декс, и это означало, что мне пора притвориться, будто я читаю.
Я украдкой за ним наблюдала, стараясь делать это совсем незаметно. Если мне удавалось правильно настроиться, я могла вообразить, что на диване сидит Джереми. Вот он читает очередную книжку про медитацию, которые вечно таскает с собой, и время от времени мне улыбается и спрашивает, как дела. Тот самый Джереми, который вчера днем смотрел со мной в Интернете видео о Барбаре Хойт – той девочке Мэнсона, которая съела бургер с убойной дозой ЛСД. Я рассказала Джереми, что она дала в суде показания против всех своих бывших друзей. Она настолько их ненавидела, что и сорок лет спустя пришла убедиться, что Лесли Ван Хоутен откажут в досрочном освобождении. Но вот что страшно по-настоящему: когда мы смотрели это видео, Хойт выглядела там ровно настолько же безумной, как и остальные. Если бы мне сказали, что она была одной из убийц, я бы без колебаний ответила: «Конечно, ведь сразу видно, что она совершенно ненормальная». Она хихикала, говоря о судебных заседаниях, да и вообще держалась так, словно прошла в финал какого-нибудь отстойного реалити-шоу.
– Напоминает тебе о твоих деньках в секте? – спросила я Джереми.
Он тут же очень убедительно перевоплотился в хиппи с пустым взглядом и произнес:
– В моем бургере не было… картофеля фри!
И говорил он точно как Барбара Хойт. Где-где, а здесь Джереми не откажешь: при желании он может потрясающе играть. И, хоть шутка была дурацкая, мы целый день потом подкалывали друг друга, спрашивая, где же бургер и почему же в него не напихали картофеля, и страшно хохотали.