– Кладбище Святого Креста, – пояснил он. – Там похоронен дедушка.
Я совсем не знала, что сказать в ответ. Если бы меня спросили, куда, по моему мнению, мы можем отправиться в этот день, кладбище получило бы примерно одну миллионную долю вероятности.
– Правда? – сказала я. – Ты к нему ездишь и говоришь с ним?
– Иногда. А иногда езжу туда просто потому, что там очень спокойно и фотографов туда не пропускают. Для меня важен фактор низкой проходимости папарацци. В детстве нас дедушка возил туда, потому что нам нравился Дракула. Ты знаешь, кто такой Бела Лугоши?
– Он играл Дракулу?
– Лучший Дракула всех времен и народов.
– Да, тогда знаю, – сказала я.
– А тебе известно, что его похоронили в том знаменитом плаще с капюшоном? Мы с Джошем любили строить планы, как мы туда вернемся однажды ночью и проверим, на месте ли еще плащ. И как, если никого поблизости не будет, мы этот плащ тайно украдем. Понятное дело, так и не отважились.
– Идея довольно занятная, – заметила я.
Я слишком давно наблюдала, как Джереми играет в кино ребенка, и почти забыла, что когда-то он действительно им был.
Он припарковался, и мы пошли на кладбище. Вообще-то мне раньше не доводилось гулять по кладбищам. Возможно, в таких местах и страшно по ночам, но сейчас, при свете дня, здесь было очень красиво. Мы миновали металлические ворота тонкого красивого литья, пошли по кладбищу, и у нас под ногами раскинулся весь Лос-Анджелес. В склонах холмов были вырублены усыпальницы, в которых кое-где горели, а кое-где уже потухли свечи, статуи Девы Марии повсюду присматривали за усопшими. Я о католиках знаю немного, но одно могу сказать точно: они без ума от Марии.
Местами пейзаж напоминал Средиземье, но только без хоббитов. На вершине одного из холмов, в отверстии, выдолбленном в склоне небольшой горушки, росли два дерева. А под деревьями был устроен маленький алтарь. Внутри стояли десять-двенадцать свечей в высоких прозрачных цилиндрах. Кто-то их зажег и оставил там гореть.
– Красиво, – сказала я Джереми, который шел впереди, но при этих моих словах остановился. – И так спокойно.
– Знаю, – ответил Джереми. – Думаю, дедушке здесь хорошо. Бабушка у нас довольно шумная. – И мы дружно расхохотались, как будто бы я точно знала, на что он намекает. – Кстати, я тут кое-что на днях вспомнил и решил, что ты оценишь.
Мы пошли вниз по очень пологому холму, испещренному гладкими гранитными надгробиями, которые, если не присматриваться, терялись в траве. Однажды мы с мамой были на кладбище в центральной части Атланты, и там у меня сложилось впечатление, что даже в смерти южане стараются перещеголять друг друга. Каждая следующая могила выглядела еще больше и еще вычурнее предыдущей. Здесь все было прямо противоположным образом. Кто бы ни был дизайнером этого кладбища, он как следует постарался, чтобы могильные камни почти исчезали в земле, сливались с ней. Но, как ни странно, в результате смерть чувствовалась сильнее.
– Мы пойдем на могилу твоего дедушки? – спросила я.
– Обязательно, – сказал Джереми. – Когда я здесь бываю, то всегда зажигаю для него свечу. Но сначала я должен кое-что найти.
Некоторое время он сканировал землю взглядом, а потом показал на один ничем не отличавшийся от остальных серо-черный камень.
– Шэрон Тейт, – сказал он.
Однажды, когда я пела на занятиях в хоре, а на улице было жарко, я слишком долго простояла по стойке «смирно», и, прежде чем кто-нибудь успел заметить и даже прежде чем я сама поняла, что происходит, я вдруг будто очутилась одновременно и в огне, и под водой, и у меня случился глубокий обморок. Следующее, что я помню, – кто-то дает мне воды, кто-то помогает сесть, а кто-то обсуждает у меня над ухом, отправлять ли меня в больницу. Когда Джереми показал на ту могилу, я себя почувствовала так же: земля словно изогнулась подо мной, и я поняла, что сейчас рухну.
– Ты как?
– Все хорошо, – пробормотала я, опускаясь на колени, чтобы не упасть со всего маху. – Просто все так реально.
Я сказала «реально», но искала другое слово; я хотела сказать: «печально». И это была печаль такого типа, которая, если просидеть с ней рядом слишком долго, проглотит тебя полностью и без остатка. Плита предназначалась для четырех умерших. Вверху было написано: «Светлой памяти», дальше слева шло продолжение: «нашей любящей дочери и любимой жены Романа – Шэрон Тейт Полански». Потом шли даты ее жизни, разделенные тоненьким крестиком: 1943–1969. Рядом были указаны годы жизни ее матери, а в самом низу – сестры. И, как это ни ужасно, прямо под именем Шэрон значилось имя, которое меня так и подкосило: «Пол Ричард Полански», а ниже: «Их дитя», без всяких дат. Никаких дат под крошечным существом, которое и было и не было, но обладало именем. Я подумала о Бёрче, о том, как он пинался внутри мамы, а живот у нее был такой огромный, что я могла раскладывать на нем чипсы; и как у него тоже уже было имя, было лицо, которое мы рассматривали на крошечных снимках УЗИ; и как мне не терпелось познакомиться с ним лично.
– Извини, – сказал Джереми. – Сам не знаю, почему мне это показалось хорошей идеей. Дать тебе воды? Может, позвонить Дексу?
– Нет, – ответила я. – Со мной все в порядке. Честно. Я рада, что увидела.
Так и было, потому что это важно. Потому что я должна воспринимать убийства как реальное и очень печальное событие, а иначе в моей работе и смысла никакого нет.
– А можно теперь проведать твоего дедушку?
– Конечно, – кивнул Джереми. – И можно сказать «здрасьте» Графу, раз уж мы здесь.
– Если застанем его на месте, – пошутила я, стараясь выбраться из того пространства, куда меня затянуло.
– У тебя лицо делается нормального цвета, – сказал Джереми.
Он протянул мне бутылку воды, которая была у него с собой. Я сделала глоток, и рот наполнился слюной. Я отдала себе приказ не потерять сознание.
– В жизни не видел, чтоб у кого-то лицо стало в буквальном смысле абсолютно белым. Это было круто.
– Отлично, – сказала я. – Рада это слышать.
По пути с кладбища я достала листок бумаги, который теперь всегда носила с собой, и записала имя Пола Ричарда Полански рядом с именем его матери – Шэрон Тейт Полански, после Джея Себринга, Розмари Лабианка, Лено Лабианка, Стивена Парента, Эбигейл Фолджер и Войтека Фрайковски. Имена мертвых, которые, как и их могильные камни, могли слишком легко затеряться в той шумихе, которая вокруг них поднялась. Потом я снова сложила листок и сунула его обратно в карман.
– Что это? – спросил Джереми.
– Список, – ответила я. – Кое-какие имена, которые мне нужно помнить.
Он улыбнулся мне, как несмышленому кутенку:
– Клево, что ты составляешь всякие списки и носишь их с собой.
– Разве? Мама всегда ругается, что они закрашивают белье, когда растворяются во время стирки.
– Можно задать тебе вопрос? – произнес он. Мы застряли в пробке, но Джереми смотрел не на меня, а на стоявший перед нами кабриолет. – И ты не обязана на него отвечать. Скажи, ты действительно украла пятьсот долларов у своих родителей?
Он спрашивал безо всякого осуждения, не как моя сестра, но я видела, что ему действительно нужно знать. Я начала мысленно сочинять лживый ответ, но, когда он был готов и я уже открыла рот, внезапно поняла: стоит мне пойти по этой дорожке, и я закончу, как сестра. И тогда я взяла да и рассказала ему всю правду. Развернула перед ним всю сцену в кинематографических деталях, чтобы, если уж он решит, что я ему нравлюсь и он и дальше хочет тусить со мной, он хотя бы понимал, с кем имеет дело.
Начала я с самого начала. За неделю до того, как я воспользовалась кредитной картой, мама с папой устроили встречу в верхах под названием «семейный совет» в моем любимом «Старбаксе». Я рассказала Джереми, как первое время после развода родителей, если они оба опаздывали на нашу общую встречу, я садилась и начинала слушать, о чем говорят парочки на первом свидании или как бариста мерзко прикалываются, гадая, кто из посетительниц сейчас блюет в женском туалете. Мне нравилось надеть наушники, притворяясь, что слушаю музыку, и сидеть шпионить. Мои родители, когда только разошлись, постоянно орали друг на друга как резаные, они вопили о своих «потребностях» и прочих чрезвычайно важных вопросах, задалбывая меня этим до полного отвала. И в какой-то момент они решили, что «Старбакс» – прекрасное нейтральное место, благодаря которому вступит в действие фактор нежелания позориться публично. Они тогда учились ненавидеть друга друга вежливо и с приглушенным звуком.
– Мои папа с мамой общаются только по электронной почте, – вставил Джереми. – Когда мы с Джошем были маленькими, они через своих представителей обменивались нами, точно секретными документами. Джош тогда шутил, что, если один из родителей застанет нас с другим в неположенное время, ему придется нас убить. – Последние слова он произнес с русским акцентом, как персонаж шпионского фильма, и я засмеялась.
– Не сомневаюсь, будь у моих родителей возможность нанять представителей, они не преминули бы.
Ту нашу встречу я помнила во всех подробностях. На папе была розовая рубашка на пуговках, которую ему скорее всего купила его новая подружка Синди. Синди – стилист, то есть взрослые люди платят ей за то, чтобы она их одевала неподобающим их возрасту образом, а потом говорила им, что они выглядят «улетно». В Атланте полным-полно блондинистых тугожопых женщин, которые сзади смотрятся лет на двадцать, но стоит им оглянуться, как во всем блеске открывается их накачанная ботоксом и украшенная вздутыми венами восьмитысячелетняя «зрелость». Это и есть клиенты Синди.
– Папа познакомился с ней в Интернете, том самом Интернете, против которого он меня всегда предостерегал, – сказала я Джереми.
– Ох уж эти родители, – заметил он. – Врач, исцели себя сам, да?
Я кивнула.
Мама в тот день выглядела усталой, но, с другой-то стороны, она всегда выглядит усталой. Она оставила Бёрча дома с Линетт, из-за чего без конца ощупывала грудь, проверяя, не лопнет ли она от молока.