– Мама!
– Ой, – сказал она. – Извини. Я иногда забываюсь.
– Ты забываешься все время.
Она на мгновение закрыла глаза, а потом снова их открыла. Сомневаюсь, что она вообще меня услышала.
– Анна, – произнес папа печальным авторитарным голосом. Тот самый папа в розовой рубахе и с соевым латте. Прости, папа, я не могу воспринимать тебя всерьез. – Ты должна научиться относиться к Линетт уважительно. И к Синди тоже.
Бедные, бедные полуродители. У обоих был такой искренний, такой честный-пречестный вид, как будто их действительно волновало, притворяюсь ли я глухой или действительно не слышу просьбу Линетт послужить часок-другой Золушкой, и не оскорбляю ли я чувства Синди, когда не желаю идти с ней выбирать бешено дорогие пурпурные джинсы для третьесортной звезды хип-хопа. Я почти убедила себя, что смогу утрясти ситуацию, выторговав себе новенький телефон, когда мама вдруг перешла к выступлению с прекрасным и явно заранее отрепетированным цирковым номером:
– И поскольку папа начинает собственный бизнес, а я хотела бы посидеть еще с Бёрчем и не работать, мы больше не сможем платить за твою школу. На предстоящий год на твои потребности у нас выделена тысяча долларов. Пятьсот на осень и пятьсот на весну. Если подумать, сумма совсем неплохая, но только при условии, что мы заберем тебя из Лейквуда и переведем в Маккинли.
Папа смотрел сквозь меня на столик у меня за спиной.
Мама снова ощупала правую грудь.
Одна из девиц за стойкой подняла выщипанную в ниточку бровь, будто даже у нее не укладывалось в голове, что такое может происходить в «Старбаксе».
– Мы посмотрели экзаменационные баллы, в Маккинли они практически такие же. И это рядом с домом, ты всегда сможешь при необходимости зайти домой. – Мама посмотрела на меня так, как обычно смотрит на цыпленка, проверяя, готов ли он. – Мы понимаем, что в Лейквуде у тебя друзья, но ты заведешь новых.
– Ты и заводи новых друзей, – сказала я. – Мне нравятся старые.
По утрам, когда мама тащила меня в Лейквуд, я всегда ныла. Но сейчас родная школа казалась мне сказочным островком на Карибах. В небольшом и уютном Лейквуде был прекрасный парк, куда мы выходили съесть свой ланч. В Маккинли же все учителя походили на воскресных педофилов, а школьная столовая ничем не отличалась от тюремной. И я достаточно наслушалась рассказов Дун об этом месте, чтобы не повестись на мамину усердную рекламу.
– Ну, Анна, – вступил папа, – нам тоже нелегко тебе это говорить.
– Так и не говорите. Вы же не обязаны? Вы просто хотите мне это сказать, потому что одному из вас юная анорексичка покупает розовые рубахи, а другая после родов разленилась и не желает идти на работу. Между прочим, если ты не заметила, Бёрч уже вовсе не такой маленький. И он был бы счастлив, если бы ты вернулась на работу. Я бы, например, не хотела целыми днями сидеть в нашем домашнем дурдоме. Почему ж ты думаешь, что он этого хочет?
Моя речь заставила маму на какое-то время отвлечься от груди.
– Довольно, Анна. Я и не жду, что ты поймешь, какая это серьезная работа – заботиться о Бёрче и о тебе.
Женщина за соседним столиком чуть не свернула шею, пытаясь получше нас рассмотреть, но мне уже было наплевать.
– Меня вычеркни из списка, – заявила я. – Обо мне ты не заботишься. Ты заботишься о себе. И перестань трогать грудь.
– Прости, – сказала она. – Я думала о Бёрче.
В том-то и дело. Для них обоих я была отработанным материалом. Бедный Бёрч. Он все еще по полдня проводит, присосавшись к маминой груди. А между прочим, она уже давным-давно могла бы распрекрасно отлучить его и дать ему стакан молока или еще чего-нибудь нормального. В будущем ему придется извести тысячи долларов на психотерапию. Нет, миллионы. Круто будет, если у них в наличии окажется только пятьсот, когда ему исполнится тринадцать.
Я рассказывала Джереми все это точно так же, как раньше прокручивала эту сцену у себя в памяти примерно миллион раз, но сейчас до меня вдруг кое-что дошло. Возможно, там, в «Старбаксе», мама уже знала об уплотнении в груди. И она не просто проверяла, наполнилась ли грудь молоком, как миллион раз делала в моем присутствии после рождения Бёрча. Может, она проверяла грудь, потому что та разрывала ей сердце. А я там такая сидела и делала только хуже.
– Все нормально? – спросил Джереми. – Ты куда-то отлетела.
Я действительно отлетела. И как бы он мне ни нравился, как бы я ни хотела понравиться ему, я не могла рассказать ему про маму.
Так что я поведала Джереми остальную часть исходной правды. Как взяла пятьсот долларов, потому что рассудила так: если это все, что им удалось на меня выкроить, то я, по крайней мере, сама решу, как этим капиталом распорядиться. Настоящим воровством можно было считать те семьдесят четыре доллара, которые я тоже прихватила из бумажника Линетт, но я прикинула, что им бы не хотелось, чтобы по прилете в Лос-Анджелес я дальше перемещалась автостопом. Даже они в конечном итоге не смогут упрекнуть меня в неправильным использовании денег.
Я снова замолчала. Казалось бы, я рассказала ему все. Но это было не совсем так. Я выпустила из своей исповеди ту часть, насчет которой взяла с матери клятву ничего не говорить отцу; возможно, настоящую причину, по которой мама впервые задумалась о смене школы; поступок, который больше всего делал меня похожей на девочку Мэнсона, – хотя, увидев могилу Шэрон Тейт, я точно поняла, что Роджер на самом деле спятил, если уж ему в голову приходят такие параллели. Пусть я мерзкий человек, но только такой идиот, как Роджер, может равнять меня с ними. Я не такая. И близко не такая.
И все же.
– Было и еще кое-что, – сказала я. – Одна девочка. Пейдж Паркер. Моя подруга Дун ее ненавидит, потому что парню, который ей нравится, больше нравится Пейдж.
Сама ситуация, когда я о ней заговорила вслух, превратилась в полную тупость и убожество. Но я, зажмурившись, выпалила остальное:
– Короче, Дун предложила отправлять Пейдж анонимные сообщения по телефону. И мы стали их посылать. Всякую чепуху, которая должна была слегка поднапугать Пейдж, типа: «Так и вижу тебя, жирная корова, в балетной пачке». Потом письма стали более гнусными, и мы начали прикреплять кое-какие картинки. Например, Дун написала, что лучше бы Пейдж не рождалась вовсе, и прикрепила картинку с могилой и с ружьем. – Я на секунду задержала дыхание, а потом закончила: – И хотя идея принадлежала Дун, именно я отправила самую отвратную картинку. Когда Дун уже пошла спать, я на сайте борьбы с абортами нашла изображение мертвого эмбриона. Он выглядел как нечто из настоящего фильма ужасов – думаю, именно это меня и вдохновило. Я отправила фотографию Пейдж и приписала: «Лучше бы мама тебя выскоблила на раннем сроке».
Я почувствовала, что голос у меня начинает дрожать, еще крепче зажмурилась и продолжила:
– И дело даже не в том, что я ненавижу Пейдж. Понимаю, звучит дико, но я о ней вообще на тот момент забыла. Я думала только о Дун: как она заценит такое письмо и как бы мне скорее его ей показать. У меня в сознании все как-то так сложилось, будто у нас вообще нет адресата, живого человека, который получает и читает сообщения.
Я не представляла, что́ к этому моменту Джереми думает обо мне, и мне не хотелось открывать глаза и проверять.
– Короче, оказалось, что письма наши вовсе не были анонимными. И еще оказалось, что Пейдж любит иногда слегка себя порезать, а в телефоне, когда ее мама застукала ее за этим делом, была открыта как раз та картинка. Ну и тогда ее мама позвонила моей маме, а моя впала в полное бешенство из-за картинки про аборт. Сказала, что, раз уж ее деньги идут на взращивание какого-то исчадия ада, лучше бы она их просто спускала в унитаз. Я не могла ей объяснить, что я ничего такого не вкладывала в картинку с зародышем и что даже тут идея скорее шла от Дун, а не от меня, ведь я точно знала: стоит мне навлечь на Дун беду, и она больше никогда в жизни со мной не заговорит. Откуда, скажите мне на милость, я могла знать, что безупречная Пейдж Паркер склонна резать себя? Она же самая крутая, самая клевая, зачем ей-то сходить с ума? И с того дня мама обращалась со мной так, будто ждала, что я вот-вот куплю ружье, пойду в кафе и всех перестреляю. Это было ужасно. Она и слышать ничего не хотела. Родители притворялись, что переводят меня в другую школу из-за нехватки денег, ну а на самом деле, думаю, они просто махнули на меня рукой. Кому охота тратить деньги на пропащего человека, правильно?
Я открыла Джереми правду во всем ее безобразии, пересказала всю свою дерьмовую прошлую жизнь в Атланте. И то, что было полностью моей виной, и то, что было ею отчасти, не совсем. И, что ужасно, когда я говорила о Пейдж Паркер, я все еще больше злилась на нее, чем ее жалела. Может, мой поступок и подлее, чем мне представлялось, но все-таки это просто дурацкая картинка. Я ведь не отправила ей по почте настоящий эмбрион. И вот теперь Пейдж разрушает мою жизнь с расстояния в три тысячи километров. Ну, вот и все, дело сделано. Больше я Джереми не нравлюсь. С этим покончено. Когда я завершила свой рассказ, мы уже въезжали на парковку возле студии; кажется, я говорила целую вечность. Я открыла глаза, чтобы посмотреть, что делает Джереми. Он просто глядел в окно, полуотвернувшись от меня.
– Извини, – сказала я. – Полагаю, мне следовало изложить укороченную версию. Ты теперь, наверное, считаешь, что я ужасный человек.
– Нет, – ответил он, поворачиваясь ко мне. – Я хотел все это знать. И вижу, насколько тебе было трудно говорить об этом. Спасибо, что рассказала правду. Кто-то мне сказал на днях: когда что-то произносишь вслух, оно теряет силу. – Похоже на рассуждения Линетт или моей мамы. Тревожный знак. – Я рад, что ты поехала со мной. Можно, я тебя высажу здесь? Я забыл о времени и теперь опаздываю на встречу на другом конце города.
Круто. Я официально его отпугнула. Может, не зря меня никто не спрашивает о моей жизни. На то есть причины. Я как доисторическая тетушка, которую тебя родители силой заставляют навещать раз в год: без умолку трещу, будто только что научилась говорить, ношу в кармашке диковатые списки, а к концу дня оказываюсь не такой уж милой.