Премьера фильма совпала с началом проблем у моих родителей, и я полюбила Оливию Тейлор отчасти потому, что папы у нее никогда толком не было, а безумие мамы, сколько его ни старались затушевать, все равно просачивалось на экран. Ее семья была ненормальной в другом роде, чем моя, но все же определенно ненормальной. В самом начале фильма показывают группу фанаток Оливии, девочек-подростков: они говорят, как сильно любят Оливию Тейлор, как она дарит им чувство, что их кто-то понимает, и даже когда им очень-очень грустно, они знают, что счастье находится от них на расстоянии «Конфетного поцелуя». А потом – опа! – Оливия Тейлор собственной персоной выходит из гастрольного автобуса и осыпает их воздушными поцелуями и дорогими конфетами, уверяя, что это они служат источником вдохновения для нее. В фильме показаны три месяца ее турне. Три месяца они ведут с мамой баталии из-за сценических костюмов, из-за ее бойфренда, из-за размеров ее жопы. Близнецы как раз только что отхватили роли в сериале «Тише, мыши» – он продержался примерно секунд десять и был, возможно, даже хуже «Чипов на палубе!». Однако все равно было очевидно, что внимание мамаши стремительно переключается на новичков и что Оливию вот-вот бросят на произвол судьбы, с баталиями или без. Как раз после премьеры Оливия и начала судиться за выход из-под родительской опеки.
Вот что забавно: судя по фильму, у Оливии толпа друзей. Показывают там и ее лучшую подругу, с которой они вместе занимались танцами и которая никогда не бросит; в фильме она исполняет (ужасно плохо) отдельный номер с чечеткой под «Рок-поп рулит». Я уж молчу о целом взводе менеджеров, стилистов, хореографов и всех прочих, которые клятвенно заверяют, что все они – точно связка воздушных шариков, наполненных любовью и танцующих вокруг Оливии. Прямо-таки бескорыстные поклонники таланта, которым ничего не надо, лишь бы у нее все было хорошо. Кино завершалось сценой, где Оливия смотрит в камеру и говорит: «Если у меня получится сделать счастливее хотя бы одного человека, значит, я справилась со своей работой. Я просто хочу, чтобы наш мир стал немного слаще». Воздушный поцелуй и затемнение.
Когда пошли титры, пришла эсэмэска от Джереми: «Как думаешь, игуана выживет?» Я написала: «Не знаю. Разве это жизнь?» А Джереми ответил: «ЛОЛ. Надеюсь, тебе лучше».
И всё.
Я решила: хватит пережидать и прятаться. Завтра же перестану распускать нюни, надену новые штаны и вернусь на съемки. И наплевать, что мне по-прежнему стыдно и я понятия не имею, что сказать Джереми, когда его увижу. Я даже не знаю, что делать с этим идиотским рюкзаком, ведь на чеке четко напечатано: «Возврат возможен только за кредит в магазине». Мне тут ловить нечего. Но если просмотр «Конфетных поцелуев» меня чему-то и научил, так это тому, что нельзя принимать на веру даже самую прекрасную картинку. И раз уж тут все собрались притворяться, что они чуть лучше, чем на самом деле, чуть более уверены в своем праве на место под солнцем, – никто не мешает мне примкнуть к этой команде.
14
На съемочной площадке я старалась вести себя совсем неприметно. Забившись в холле в уголок, я читала книгу, которая, по замыслу автора, должна была осветить события с точки зрения семьи Шэрон Тейт. Там был воссоздан воображаемый обычный день всех родственников Шэрон, и как тот день шел и шел своим чередом, пока они не узнали новости о своей дочери и сестре. Она была убита накануне вечеринки-предрожденчика; подарки уже были нарядно запакованы: ботиночки, одеяльца, колыбель. А потом вдруг зазвонил телефон, и с этой минуты их жизнь переменилась навсегда. Убийства Мэнсона, конечно, застали врасплох всю Америку, но эту конкретную семью – особенно. Я знаю, что это такое, – ненавидеть телефон и каждый раз испытывать легкий, но ощутимый ужас, когда раздается звонок или приходит эсэсмэска в неположенное время, например ночью. С тех пор как мама рассказала о своей болезни, все новости сделались потенциально плохими новостями.
Вот только по большей части они не были плохими. Мама продолжала регулярно мне звонить с рассказами, как прекрасно идут дела. Вокруг нее сложился кружок мамочек, которые станут донорами грудного молока для Бёрча (нет подходящих слов, чтоб описать, насколько мощный рвотный позыв я испытала). Она неустанно занимается медитацией и представляет меня в центре светового круга. «Как воронка урагана», – сказала я, а мама даже не стала притворяться, что ей понравилась моя шутка. Но она так и не извинилась передо мной, так и не признала, что говорила совершенно ужасающие вещи. «Ох, Анна, тебе вечно слышится то, чего я не говорила. Не припомню ничего такого. Уверена, я бы такого никогда не сказала». Все это просто сводило меня с ума. То я до полуобморока боялась, что она умирает, а то была готова разорвать с ней отношения навсегда.
Будет преувеличением сказать, что у меня появилось настоящее предчувствие, когда я сидела в своем обычном уголке на съемках «Чипов на палубе!» и на телефоне высветился номер Делии, однако же странноватое ощущение, что дело плохо, у меня безусловно возникло сразу. Группа только что закончила читку сценария, и тут позвонила Делия и каким-то мутным голосом велела мне ехать в больницу. Я далеко не сразу сообразила, что она говорит не о маме, а о себе, настолько расплывчато она выражалась.
– Анна, – сказала она, – просто найди кого-то, кто тебя привезет. И ничего, я повторяю, абсолютно ничего не говори Дексу. Сочини для него что-нибудь.
– У тебя все в порядке?
Она начала плакать:
– Нет, не в порядке. У меня сломан нос.
– Сломан нос?
– Не повторяй вслух. Поняла? Вообще молчи. Просто приезжай и забери меня домой. У меня нет денег на такси. На меня напали. Украли кошелек.
– Какой кошмар!
– Прошу тебя, – сказала она, – поторопись.
Видимо, тревога отразилась на моем лице:
Джереми, круживший вокруг стола с едой, тут же подошел ко мне и спросил, что случилось.
– Сестра, – сказала я. – Ее ограбили. Она в больнице, и нужно отвезти ее домой.
– Я позову Декса. Только что его видел.
– Нет, – сказала я, с отвращением понимая, что сейчас я прозвучу уже не как маленькое и начинающее, а как самое настоящее большое ку-ку из семьи кукунделей. – Она не хочет ему рассказывать. По-моему, ее накачали лекарствами. Она говорит, у нее сломан нос.
– Я могу отвезти тебя, – предложил Джереми.
– Правда? Это было бы просто прекрасно.
– Без проблем.
– Спасибо, – сказала я. – До меня только сейчас дошло, что я даже не знаю, в какой она больнице.
– А в какой она части города?
– В центре. Она снимается в инди-фильме. – И даже у меня хватило ума не добавить: «У своего бывшего бойфренда».
– Думаю, я знаю, где ее искать.
Джереми всегда ездил медленно. Я, кажется, и раньше это замечала, только тогда не переживала. Я тупо списывала это на то, что он хочет показывать мне чудеса Лос-Анджелеса на такой скорости, при которой я смогу их хорошенько рассмотреть. Теперь же, когда мне нужно было оказаться в больнице еще десять минут назад, его ужасающие навыки вождения поминутно становились все очевиднее с каждой остановкой на желтый свет и с каждой долгой паузой перед поворотом. Да, Джереми был сама осмотрительность. И под осмотрительностью я подразумеваю не просто «безопасное вождение» в традиционном понимании. Нет, он был как напуганный старик, который упорно едет со скоростью двадцать километров в час. С первых же минут поездки я видела лица обгонявших нас разъяренных автомобилистов, которые показывали жестами, что мы им чудовищно мешаем. Как я могла раньше этого не замечать?
– А тебе не нужно маме позвонить? – спросил Джереми.
– Я не могу, – сказала я и, предупреждая его следующий вопрос, добавила: – Я не могу, потому что она сама больна. Она не будет знать, что делать. У нас в семье никто никогда не знает, что делать.
Джереми вдарил по тормозам, потому что мы подъезжали к перекрестку. Потом он медленно через него пополз; моя сестра или Оливия уже давным-давно бы пронеслись мимо. Нет, в нас точно кто-нибудь сегодня впилится. И уж тогда вся моя семья заляжет по больницам.
– Ужасно жаль. Это я о твоей маме, – сказал он. – А что с ней?
– Рак, – ответила я и поняла, что не произносила этого слова вслух с того самого вечера, когда мы с Делией узнали диагноз. И слово это прозвучало некрасиво и тяжеловесно.
– Анна, – произнес Джереми, – почему ты мне сказала? Я очень вам сочувствую.
– Помнишь, ты как-то говорил, что если рассказать о чем-то, оно вроде как теряет силу? Так вот, с моей мамой это не работает. Как раз наоборот. Если не говорить, то все как бы и не на самом деле. Знаешь, будто, стоит назвать ее больной, она действительно становится больной. Пусть это и может показаться странным. Плюс, сестра ненавидит говорить о таких вещах. У меня в семье все ненормальные. Ты ведь уже понял, правда?
Мамину операцию назначили на завтра. Вчера Линетт нам позвонила, чтобы сообщить: хотя врачи настроены оптимистично, они ничего не могут обещать наверняка, пока не увидят, что внутри. Мама решила, что не будет ампутировать обе груди, только одну, потом ее ждет пластическая хирургия, а потом – химия. Еще Линетт сказала, что мама находится в депрессии. Бёрч капризничает, а мама, когда начинает его укачивать, каждый раз впадает в безутешное состояние. «Мне кажется, она была бы очень рада, если бы вы ей позвонили или, может, прислали бы букет цветов, как-то поддержали ее своим вниманием и любовью. Как сумеете. Ее душевное состояние меня беспокоит». Позже я позвонила маме, и она сказала, как сильно меня любит, как скучает, как ждет не дождется, когда я вернусь домой. И что я ее ребеночек, и ей хотелось бы, чтобы сейчас все дети были рядом с ней.
Но сейчас мне уже не так хотелось оказаться дома, как в первое время после того, как узнала.
– Ей будто бы так сейчас лучше, без меня. Хотя по ее словам не скажешь. По-моему, временами на нее накатывает настоящая депрессия. Чем больше она рассказывает мне о том, как старается визуализировать свое тело в качестве пространства исцеления, тем сильнее я начинаю подозревать, что ей намного хуже, чем она мне говорит. Она не может справиться с ситуацией, но не признается в этом. Мама кормила моего брата грудью, а теперь ей пришлось это дело бросить. И она считает, что мой побе