– А запасной голем не чепуха?
– Послушай, Аарон, он обрезан? – спросил Исаак шепотом.
– Откуда я знаю, обрезан он или нет? Шлонг, говорят, у него длинный. Еще говорят, его прикрыли, чтоб дети и женщины поменьше нервничали. Про обрезание не говорят ни слова.
– А они бы тебе сказали?
– Если бы он был обрезанный, они бы меня повесили.
– Может, потому они его и прикрыли. Чтоб никто не видел, что он обрезан.
– На днях я схожу и посмотрю сам, дедушка Исаак. И пришлю тебе телеграмму.
– Я всегда про себя думал, что, если бы ребе Лев обрезал своего голема, он, может, и уберегся бы от беды. Обрезанный голем вел бы себя лучше.
– Эту теорию уже не проверить. Но не упусти оригинальную мысль. Напиши письмо в «Глоб».
– У истукана, которого ты нашел, может быть и язык, и кое-что под языком. Он может быть тоже из бесформенной субстанции.
– Я его не находил. Они сами его нашли. И он скорее Голиаф, чем Давид. Сомневаюсь, что этот каменный мужик так уж любит евреев.
– Нам нельзя рисковать.
– Чем рисковать?
– Тем, что чудовище вырвется на свободу. Сам знаешь, кто потом будет виноват.
– Их исполин там просто лежит. Он никого не трогает.
– Он лечит больных. Как голем, чтобы заслужить репутацию. Зато потом, Вэй’з-мир![38]
– Ты, должно быть, устал, дедушка Исаак. Я достану одеяло. Поспи немножко.
– Его надо обрезать.
– Хочешь шнапса? А яблочного бренди?
– Обещай мне, Аарон.
– Что обещать? Я что, мохель? Я здесь живу. А не хожу по округе и не обрезаю всех подряд.
– У каждого из нас есть в жизни цель. Мы здесь не просто так.
– Верю. Но у меня другая цель.
– Слушай торговца, лозоходец. Аарон Бапкин, ты должен сделать то, о чем твоему дедушке не стыдно будет рассказать в синагоге.
– Переночуешь у меня. А завтра домой в Бостон. Исполин не имеет отношения ни к тебе, ни ко мне, ни к двенадцати Израилевым коленам.
– Что должно свершиться, то свершится, – сказал Исаак. – Алевай.[39]
Кардифф, Нью-Йорк, 29 октября 1869 года
Александр Ньюэлл разрыхлял под шатром землю. Он отставил грабли и задней стороной лопаты сровнял борозды. Взял одолженную у матери метлу, перепрыгнул через веревку, что отгораживала исполина от этих шухов, и провел по гигантскому лицу индюшачьим пером. Над камнем поднялись хлопья пыли.
Александр не любил оставаться наедине с этим созданием. Он говорил себе, что это всего лишь статуя, которую положил сюда дядя Джордж, и нечего тут злиться. Но даже клубы белого песка заставляли мальчика ежиться. Они плыли, как облака под луной.
Не глядя вниз, он смахнул пыль из-под набедренной повязки. Этот исполин как папа. Когда Чурба разгуливал голым, Александр таращился в потолок и думал, что хорошо бы его папаше вести себя поскромнее и не выставлять напоказ свое хозяйство. Александр подозревал, что отцу вообще негоже демонстрировать органы сыну, чтобы тот сравнивал их со своими. Чурба же, нарушая все природные законы, тряс причиндалами и шутил, что ему приходится смотреть под ноги, дабы не наступить ненароком на собственные яйца.
Александр вспоминал сегодняшние заботы. Через ферму прошло не меньше тысячи человек, и даже после того, как стемнело, оставалось несколько сотен. Он старался как мог пропустить их всех до полуночи. Несколько семейств до сих пор сидели в кукурузном поле: они не зажигали огонь, опасаясь пожара, а холод им был нипочем: женщины, мужчины, дети – им некуда было идти, они хотели сидеть здесь, чтобы не пропустить чудо. Александру не давала покоя мысль, какими глупыми бывают люди.
Еще его жгла обида: и родители, и дядя Джордж не верили, что Александр способен хранить секрет. Чурба взбеленился, увидав, как человек из «Горна» записывает слова Александра, хотя мальчик говорил лишь то, что все и так знают.
– Ничего и никому, сколько раз тебе повторять? – заорал Чурба и влепил Александру затрещину.
Мальчик похлопал метелкой по каменному лицу, подняв новые клубы. Если у кого-то и были основания кому-то не доверять, то у самого Александра Ньюэлла. Он стоял рядом с шатром, когда излечились от своих недугов калека, слепец и глухая девушка. Он слышал слова преподобного Локка о том, что статуя – это окаменевшая плоть. Он видел, как благодарные люди опускались на колени и даже сам папа едва не валялся на земле. Черт возьми, про все это написано в газетах. Так где правда и кому верить? Александр прижался ухом к каменной груди, вслушиваясь, не бьется ли сердце.
Мой час без молящих глаз. Я вновь во временах Творения. Вихрь звезд. Танец комет. Я веселюсь с моим Истоком. Оседлав метеоры. В брызгах лавы. У-и-и-и. Гип-гип-ура. Руки прочь, Прыщавая Рожа. Пшел вон.
Однажды тетя Анжелика показывала Александру раковину. Он подносил ее к уху, прислушиваясь к шуму всех морей мира и стонам русалок. Сейчас из огромной, как сарай, грудной клетки доносились те же звуки. Не вода ли струится глубоко под землей, посылая вверх отголоски? Александр закрыл глаза. Он видел морских свиней, дельфинов, китов и огромных змей. Кальмары просовывали щупальца сквозь ливень жемчужин. Над радугой скакали крылатые рыбы. Какой-то корабль – его собственный корабль – то поднимался, то нырял в пурпурные волны. Александр отнял ухо от волшебной музыки, открыл глаза и закрыл видения.
– Я замерз, как собака, и вспотел, как мышь в норе, – сказал он исполину. – Несчастный сукин сын, что бы ты там себе ни думал, с меня хватит.
Бриджпорт, Коннектикут, 30 октября 1869 года
Генерал-с-Пальчик был представлен, поклонился, ворвался в комнату, затем запрыгнул на обширные колени Барнума, где и повис безвольно. Хозяин помахал Пальчиковыми руками и повертел головой – из стороны в сторону, вверх-вниз.
– Привет, Пальчужка, – проговорил Барнум, пока гость клацал зубами.
– Привет, ваше мошенничество, – фальцетом ответил Пальчик. – Говорят, вы тут ртом щелкаете.
– Ртом я не щелкаю. – Барнум наклонил голову Пальчика к полу. – Я его вообще не открываю. Я величайший чревовещатель, а вы худшая из кукол, сотворенных Господом. И зачем я только вытаскивал вас из помойки?
– Меня бросили в нее куда аккуратнее, чем вы бросаетесь словами.
– Вы напрашиваетесь на звучную трепку, недомерок.
– Для звучной трепки вам недомерили храбрости, – возразил Пальчик; Барнум теперь молотил воздух его руками.
– Осторожнее, Пальчужка. Мое терпение может лопнуть.
– И не только терпение.
– Вы осмелились намекнуть, что Барнум тучен? Вы тупица.
– Неужели не слыхали? В своем затворничестве Барнум стал тучной тупой тушей.
– В затворничестве? Я выдающаяся фигура. Кто только не повторял моих слов!
– Фигура у вас выдающаяся, сэр, с этим я не спорю. Однако слова и слава быстро изнашиваются. Вас могут знать в вашей провинции, но у Нью-Йорка короткая память.
– Если в свои преклонные года я обхожусь без поклонников и преклонения, значит ли это, что меня забыли?
– Нет, вашу исполинскую фигуру они будут вспоминать еще долго, Ф.Т. Однако фигура уже не та, что была раньше. И кстати, об исполинских фигурах…
– Не надо, Пальчужка. – Барнум подергал Пальчика за редеющие волосы. – Я пока умею читать ваши мысли, хоть они и мелковаты. Не о Кардиффском ли исполине вы намерены поговорить?
– Значит, Барнум гоняется за новостями, вместо того чтобы творить их самому?
– Я в курсе текущих событий, – сказал Барнум.
– А когда вы читали об окаменевшем исполине, сие странное событие не изменило курс жидкости, текущей в ваших обширных кишках?
– Признаться, Пальчужка, там произошел спазм.
– М-да, – проговорил Генерал. – Я бы сказал, что там произошли спазм, спертость и спекание.
– Вы моя кукла, сэр. Вы говорите то, что хочу я.
– Кукла говорит, что газовый мешок Барнума слишком крепко привязан к прошлому и не может подняться.
– Правда? – Барнум хлопнул Генерала по ляжкам. – А что бы вы сказали, если бы я сказал, что отправил своего посла с секретным поручением к одной твердокаменной персоне?
– Если б Барнум так сказал, я б его расцеловал.
– Тогда он не станет так говорить.
– Возможно ли, сэр, чтобы ваше воскрешение было столь близко?
– Возможно, и Генерала-с-Пальчика также. Если его расписание не слишком плотно.
Барнум хлопнул в генеральские ладоши.
– Я слыхал, у Генерала расписаны все танцы, – сказал Пальчик. – От предложений нет отбоя.
– Жаль, но что поделаешь? С Голиафом готовы вальсировать множество мелких мужчин.
– Но среди них вы не найдете ни одного столь же грациозного.
– Увы, это правда, – сказал Барнум. – Как ни тяжело признать. А теперь, Пальчужка, обедать с нами будете?
– Я оголодал в пути. Готов съесть блоху.
– Для вас в меню найдется и блоха, – сказал Барнум, поднимая гостя в воздух. – Господи, до чего приятно видеть вас в добром здравии, Пальчик, и в такой хорошей форме.
– Столь же радостно наблюдать, как вы не пасуете даже на выпасе, Ф. Т. За последний месяц вы ничуть не изменились.
– Чего-нибудь освежающего для аппетита, Генерал? Капля портвейна наведет порядок в ваших частях?
– Мои части в боевом порядке, мистер Барнум.
Барнум разлил вино в уотерфордовский хрусталь.
– За библейского колосса и его судьбу-малютку.
– Не больше и не меньше, – ответил Пальчик, поднимая бокал.
Кардифф, Нью-Йорк, 31 октября 1869 года
Джордж Халл сидел в кухне у Ньюэллов, просматривая гроссбух, куда Чурба записывал расход и приход. Цифры ласкали взор сильнее, чем Джордж мог представить.
Он очень старался не показывать слишком открыто своей радости.
– Впечатляет, – сказал Джордж.
– Все текут денежки да текут, – ответил Чурба. – Такое творится, трудно поверить.
– Это только начало, – сказал Джордж. – Верхушка айсберга.