– Вы говорите о каменном человеке, которого сделали для вас в Чикаго?
– Конечно.
– Вы говорите так, будто он реальное живое существо. Джордж отодвинул от себя тарелку и сдержал отрыжку.
– Должен выразить вам признательность, мистер Рак, за то, что уберегли от неудобств мою жену. Полагаю, вы знаете о ее положении. Упоминание ее имени стало бы катастрофой. Миссис Халл, моя Анжелика, никогда не знала об этих планах и ни в чем не участвовала. Настоящим сообщником был только Чурба Ньюэлл, но вряд ли он понимал, что делает. Я и сам не знал, куда уведет нас исполин. Не знаю и до сих пор. Куда-нибудь уведет, наверное.
– Ваша жена и лозоходец?…
– «Жена и лозоходец»? Это что, басня Эзопа? Теперь ваша очередь прояснять.
– Вы ничего не знаете? – удивился Барнаби.
– Чего я не знаю? Что еще я должен знать?
– Бренди и сигару, мистер Халл?
– Пить и курить с драконом? Вы храбрый человек, мистер Рак. Так что там еще за новости?
Бостон, Массачусетс, 14 февраля 1870 года
Исаак Бапкин зажег поминальный светильник. Из голубого стакана, в котором находился сейчас белый воск с фитилем, потом можно будет пить. В его возрасте, когда поумирало столько народу, у Исаака этими стаканами был забит весь буфет.
Комната отвергала день. Перекрытые шторами окна не пропускали естественный свет. В занавешенном зеркале оставались щели, в которых должно было быть видно лицо Исаака. Фитиль вспыхнул, и свеча из питьевого стакана добавила комнате что-то не то. Огонек выглядел чересчур легкомысленно.
В дверь постучали. Исаак понадеялся, что это или Аарон пришел просить прощения, или ангел смерти – за новой душой. «С другой стороны, – подумал Исаак, – это может быть плохая новость».
– Эй! Кто там?
– Здесь живет Бапкин?
– О чем это вы? Что вам здесь надо?
– Поговорить с мистером Аароном Бапкином.
Открыв дверь, Исаак увидел в коридоре одинокого человека ненамного моложе себя. На незнакомце был цилиндр, черное кашемировое пальто, шелковый шарф, модные перчатки, кожаные ботинки. Не из соседей.
– В этом доме горе, – сказал Исаак. – Аарон Бапкин умер. Алева шолем.[95] Уходите.
– Я не знал о его смерти. Примите мои искренние соболезнования. Если вы его родственник, уделите мне, пожалуйста, несколько минут. Поверьте, я весьма уважаю ваше горе.
– Ладно, входите. Угощать буду шнапсом и фруктами.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, мистер…
– Бапкин. Исаак Бапкин. – (Вслед за Исааком незнакомец прошел в комнату, терявшуюся в полумраке.) – Если вы продаете могилы, нам их не надо.
– Я не продаю могилы.
– Снимайте пальто и шляпу. Садитесь куда-нибудь. – Исаак заметил, как гость таращится на его матерчатые тапочки. – Импортные. Я сижу шиву по моему внуку. Неделю нельзя носить обувь.
– Ужасная потеря. Я выбрал неудачное время.
– Раз уж пришли, говорите, чего собирались.
– Сначала позвольте заверить, я мог прислать своего представителя, но, будучи в Бостоне, решил лучше зайти сам. Меня зовут Корнелиус Вандербильт. Вам известно это имя?
– Это у которого поезда?
– Мне нелегко говорить, мистер Бапкин, так что отнеситесь, пожалуйста, с пониманием. До меня дошли определенные слухи, и я послал агентов разбираться. Обнаруженное не очень для меня ясно, однако многообещающе.
– Дошли слухи? Послали агентов?
– В Кардифф, Нью-Йорк. Насколько мне известно, покойный Аарон Бапкин жил неподалеку от этой деревушки.
– Мой благословенной памяти внук как раз нашел им каменного человека. Это его и убило.
– Как он умер?
– Не спрашивайте.
– Мистер Бапкин, позвольте мне говорить прямо. В Нью-Йорке я имел случай видеть Кардиффского исполина. Сейчас, когда пресса занялась разоблачениями Голиафа и насмешками над ним, я готов признаться, что у меня создалось иное впечатление.
– Насмешками? Разоблачениями? Я ничего не знаю.
– Это было в сегодняшнем «Глобе».
– Мне нельзя читать газеты. Никакого шума, никаких газет, ничего до следующего шаббеса.[96]
– Не так уж это важно. Перейдем к делу. Слухи в Кардиффе некоторым образом подтвердили мои подозрения о том, что определенная интимная часть Голиафа стала жертвой отнюдь не эрозии времени.
– То есть?
– Недостает фрагмента его мужской части.
– Помню я эту болтовню. Говорили, оно само отвалилось.
– Я убежден, что орган пострадал не в результате природных циклов, но был отделен преднамеренно группой или группами неизвестных.
– Простите, не понял.
– Кто-то отколол ему кусок пениса.
– Кто бы мог такое сделать? Есть доказательства?
– Говоря откровенно, местные слухи указывают в связи с этим делом на вашего покойного внука.
– Слухи? Насчет Аарона? Эти казаки вешают на него домашних мух, прыщи, кукурузу и мозоли. Он еврей. Был евреем. А еврей в Кардиффе должен отдуваться за плохую погоду. Особенно если этот еврей нашел исполина.
– Я не говорил ни о какой ответственности. Я здесь не для того, чтобы указывать пальцами.
– Указывайте, если хотите. Какая разница? Он умер.
– Скажем так если – я подчеркиваю: если – если вдруг окажется, что ваш внук, да пребудут с ним ангелы небесные, по чистой случайности, лучше скажем по незнанию, отнюдь не намеренно, как-то оказался обладателем этой определенной части, мне хотелось бы, чтобы вы знада: одна персона, обладающая немалым весом, некоторым образом заинтересована в приобретении этого единственного в своем роде объекта.
– Вы хотите купить Голиафов шмекель?
– Ответ – да, мистер Бапкин. За разумную сумму.
– Что вы будете с этой штукой делать? Прилепите туда, где была, и сделаете собственного голема?
– Причины, по которым я намерен найти и сохранить у себя сей объект, не обсуждаются. Если вас заботит перспектива соединения исполина с потерянным придатком, оставьте эти мысли. Такого не случится.
– Поклянитесь.
– Я не клянусь, мистер Бапкин. Я обещаю. Если, как предполагаемому обладателю личного имущества Аарона Бапкина, вам что-либо известно о судьбе части окаменевшего фаллоса, скажите мне об этом, и мы обсудим детали. Могу вас уверить, и тому свидетельством мое сегодняшнее здесь присутствие, я готов к серьезному разговору.
– Чисто предположительно, если у меня есть что продать, какую цену мне надо назначить? Ткани я знаю до последнего пенни, но шесть дюймов камня?
– Какова, по-вашему, должна быть цена?
– Мистер Вандербильт, я знаю, вы человек небедный. Но раз уж вы пришли лично, я не стану пользоваться своим преимуществом. Вы могли прислать дядю Сэма, если б захотели. Предположим, у меня есть то, что вам надо, и я готов торговаться Я бы сказал вам тогда, что мой внук положил глаз на участок земли в Вишневой долине. Десять, может, двадцать акров. Вместо дома там какие-то развалины. Как бы нам взять эту землю, починить дом и добавить бунгало по соседству?
– Двадцать акров и два дома?
– Проявите великодушие. Добавьте тысячу на пару мешков с семенами. Мой внук любит свежие овощи. Где он взял такой вкус? Точно не с моей стороны.
– Но ваш внук умер.
– Определенно умер. Ушел и умер. Хотя всякое бывает.
– Ваша цена чрезмерна.
– Вот и хорошо. Ищите шмекель у других исполинов. Вон их сколько посреди дороги валяется. – Исаак принял задумчивый вид и потянул себя за бороду. – Перед тем как уйти, мистер Вандербильт, окажите любезность. Скажите, сколько бы запросил Аладдин, когда б кому-то приспичило потереть его лампу.
– Восемь акров, один дом, и ни цента больше.
– Десять акров, дом, крепкий флигель, пять сотен наличными.
– Гнусный семит.
– Бумаги оформляйте на мое имя.
– Вам стоило бы поразмыслить над девизом нашей семьи: «Честь прежде выгоды», – сказал Вандербильт.
– Будь у вашей семьи другой девиз, вы могли бы стать по-настоящему богатым человеком, – ответил Исаак.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 15 февраля 1870 года
К концу экскурсии по «Хумидору Халлов» у Саймона в глазах стояли слезы. Он обнял Лоретту, затем Бена.
– Я о таком и не мечтал, – проговорил старик. – Помню, как много лет назад, еще юношей сидел я на скамье и одна только ваша мать помогала мне сворачивать листья. У нее были поразительные руки, а еще интуиция, чтобы чувствовать миг, когда волокнистая недоспелость сменяется истинной зрелостью, и превращать бестолковое растение в нежного и долго не сгорающего младенца. А какой скромности женщина. Как бы я хотел, чтобы она была здесь и разделила со мной радость.
– Она и так здесь, – сказала Лоретта. – Где ж ей еще быть?
– Да, Лоретта, я представляю, как она ходит из угла в угол, от полки к полке, принюхивается и улыбается, суетится и вытирает пыль. Если все это разрушится из-за Джорджа…
– Может, и наоборот, – сказал Бен. – По крайней мере, Нью-Йорк теперь знает наше имя.
– Даже Эдвина Бута простили за преступление брата, – вступилась Лоретта. – Говорят, Нью-Йорк не успевает ничего запоминать. Каждый день – первый. Я не верю, что мы разоримся, какой бы грех ни совершался по соседству.
– Но посмотри в окно. – Саймон указал на трещину, что, словно молния, исполосовала стекло. – Какая еще нам предстоит расплата?
– Это все сумасшедший беспризорник, – сказал Бен. – Пацан со ржавым молотком сорвал злость на непонятно кого. Вряд ли это связано с Джорджем или Голиафом. В городе целый букет ненормальных, приходится терпеть. К завтрашнему дню стекло заменят.
– Хорошо, если бы все разрушения чинились с такой же легкостью, – вздохнул Саймон. – Бен, Лоретта, я должен сказать, что долгие годы Джордж был нам чужим. Да, он мой сын и ваш брат, и это неизменно. Но ему не было места в нашем деле, и он никогда не понимал всей прелести заботливо скрученной сигары. Он не подозревал, что курение – это молитва. Когда придет художник рисовать вывеску, пусть напишет на новом оконном стекле «Хумидор. Саймон Халл и сын», ибо только один из моих сыновей заслужил это звание.