Акли, Айова, 8 июля 1868 года
Обложившись самыми проверенными книгами, брошюрами и плакатами, преподобный мистер Генри Турк готовился к проповеди, которую ему предстояло прочесть десять дней спустя. Он оторвался от размышлений, закрыл глаза и представил себя на сцене гигантского шатра, где на ежегодное собрание прибудут тысячи заблудших агнцев.
В этот раз он сам придумал обстановку. В очищающем театре не будет ни украшений, ни развлечений. Лишь восстанут на пустой сцене суровый, как Божий суд, черный амвон да большой дубовый крест с брызгами красной краски там, где Господь пролил свою кровь. По обеим сторонам сцены, позади ораторской трибуны, будет распевать гимны и восхваления детский хор из школы для индейцев.
Преподобный воображал, как обратится к жаждущей толпе. Его слова, точно воробьи в гнезда, полетят в страждущие уши. Беда в том, что эти воробьиные слова не желали с той же легкостью лететь с пера на бумагу. Преподобный этому не удивлялся, ибо проповедь должна была вызвать в зрителях по меньшей мере изумление. Банальности неуместны. Всякая произнесенная фраза должна вспыхнуть молодым пламенем. Ничто иное не в состоянии выжечь укоренившуюся в умах чуму самодовольства.
Турк встал из-за стола и потянулся. Его собственная апатия, не коренится ли она в неуверенности? Не откусил ли он больше, чем способен прожевать? Кто он – пророк или всего лишь резонатор? Трудная, однако почетная задача: преодолев преграды, войти в покой мерцающих откровений.
Как честный человек, преподобный Турк допускал слабую возможность провала. Это была дань скромности. Он был уверен, что с помощью Спасителя и собственными стараниями все же отыщет путь. И независимо от этой убежденности необходимо было продолжить работу.
Требовалось срочно чем-то взбодриться. Турк выдвинул нижний ящик шкафа, где он держал письма, дневники, разные мелочи и бутылку виски из кислого сусла. Алкоголь считался злом, если только не нужно было унять боль. Однако муки ускользающего языка казались худшими из возможных. Преподобный Турк откупорил бутылку, помолился, чтобы виски обратились в чернила, и попробовал на вкус плод своей алхимии.
После этого он обратился к книге, оставленной падшей голубкой, которая называла себя Патрисией Бездонной и некогда торговала благосклонностью в салуне «Голубые глазки». Ей был сон, побудивший верную шлюху отвергнуть привычный образ жизни и отправиться на восток чтобы примкнуть там к безбрачным трясунам.[7] Преподобный мистер Турк с неохотой благословил ее в дорогу.
Ее подарок включал в себя виски и подозрительный учебник трясунских правил. В нем подробно описывались мерзкие танцы, с помощью которых трясуны достигали духовного экстаза. Сие безобразие сопровождалось вульгарными иллюстрациями.
Преподобный любопытства ради полистал учебник и позволил себе повторить кое-какие фигуры и шаги – все эти притопы, прихлопы и привороты, что скорее ублажат Пана, чем помогут достичь истинного блаженства. Во время эксперимента преподобный Турк обнаружил в себе некую приподнятость, возбуждавшую приятный ритм, особенно когда капли виски смазали скованные артритом колени. Нельзя не признать: описанные в книге подскоки будили к жизни остатки некой субстанции, что могла сойти за благодать.
В комнате вдруг стало жарко. Преподобный Турк стянул с себя рубашку и брюки. Хлопая руками и топая ногами, он приступил к повторениям самых сложных, по его мнению, трясунских прыжков, за которые секта сулила простые дары.
Следуя инструкции, Турк сперва стал медленно описывать круги, потом завертелся вокруг своей оси, чувствуя, что вот-вот хлопнется оземь. Он крутился и вертелся, вертелся и крутился, и по лицу его струился пот. Срамной орган крепчал и бился.
Преподобный мистер Генри Турк хлопнул ладонью о выпуклость на исподнем комбинезоне, ухватился за собственную рукоятку и, так держась, потащил самого себя круг за кругом. Уста его извергали совиное уханье. Можно было не сомневаться: навстречу преподобному радостно спешил творческий импульс. Увидав в дверях Саманту Бейл, Турк с трудом поборол момент вращения, рухнул, словно остановившийся волчок, на пол и свернулся калачиком.
– Я принесла вам хлеб и печенье.
Глядя в потолок, Саманта протянула преподобному полотняный мешочек с вышитыми на нем лебедями. Лицо у нее было цвета зари.
– Как хорошо, что вы пришли, миссис Бейл, – отозвался преподобный Турк, дотягиваясь до штанов, а затем и до рубашки. – Что вы должны думать о моем поведении? Нет, я не сошел с ума. Вон там учебник ритуалов радикального культа, приверженцы которого именуются трясунами, причисляют себя к христианам и умудряются привлекать в свой бастион новобранцев. Они обещают эпифанию через постыдные танцы под аккомпанемент слаженных хлопков. Понимаете ли, я счел своим долгом испытать сию ересь лично.
– Я, пожалуй, пойду.
– Нет. Погодите. Не хотите ли чего-нибудь освежающего?
– Я собиралась кое о чем поговорить, если только не отрываю вас от работы.
– В чем же дело? Работа подождет. Трясуны пускай себе трясутся, хе-хе, авось не дотрясутся до смерти. У них, понимаете ли, целибат, и они целиком зависят от новообращенных. Но довольно о трясунах. Говорите, пожалуйста, с чем вы пришли.
– Это все мой брат Джордж, – сказала Саманта. – Он вскоре приедет вместе с женой.
– Так это же замечательно, миссис Бейл.
– Надеюсь, что так, преподобный Турк. Я получила от отца письмо, и оно меня очень расстроило.
– Чем же, если не секрет?
– Джордж – беспокойная душа. Хороший человек, но слишком легко увлекается и лезет в ссоры. На следующей неделе я надеюсь привести его к вам на проповедь, – может, выберете минутку для разговора? Более всего ему необходимы наставления и руководство – я уверена, ваша речь его тронет.
– Ну разумеется, я поговорю с вашим братом, миссис Бейл. И помолюсь за его благополучное прибытие.
– Спасибо большое. Да, хорошо будет увидеться с Джорджем. Последний раз он был в Акли шесть лет назад, когда скончался мой доктор Бейл.
– Упокой Господи его душу. Скажите, наш хор молодых серафимов готов к выступлению? Мальчик по имени Герберт Черная Лапа хоть немного выучился повиноваться?
– Хор потрясающий, – ответила Саманта. – Они начали с такой малости и так далеко продвинулись! Герберт, увы, исключение. Отказывается петь вместе с другими детьми. Прямо не знаю, чего от него ждать.
– Позвольте попросить вас об одолжении. Приведите мальчика ко мне на проповедь. Пусть послушает, как я буду говорить. Именно он.
– А если он что-нибудь выкинет?
– Выгоню вон. Но дайте ему шанс, пусть поет.
– До чего же вы милосердны, преподобный.
Преподобный мистер Генри Турк похлопал Саманту Бейл по руке.
– А теперь мне пора за работу, – сказал он. – Спасибо еще раз за толковое предложение. Я с радостью встречусь с вашим братом Джорджем. Позвольте проводить вас до ворот, миссис Бейл. И простите великодушно за то смущение, которое я вам причинил.
– Это я должна извиниться. Когда я постучала, а вы не ответили, то сперва подумала, что вы нездоровы. Но булочки такие теплые и свежие, прямо из печи, мне так хотелось, чтобы вы попробовали, а тут еще дверь не заперта…
Вернувшись в кабинет, преподобный Турк заметил, что на столе красуется бутылка из-под виски. Видела или нет? Этикетки не было. В бутылке могла храниться мазь для растираний. Или даже одеколон. И потом, женщина она сдержанная, незлопамятная, а сегодня так озабочена своим братом, что вряд ли задумается, с чего это вдруг ее духовный наставник надумал крутиться, как дервиш, с кукурузным початком в кальсонах. Невинные примут все. В этом их невинность.
Кардифф, Нью-Йорк, 10 июля 1868 года
Уильям С. Ньюэлл, или Чурба для всех, кто его знал, обозревал свой убогий надел. Пруд вонял серой, почва не желала принимать семена, скряги-деревья производили настолько кислые плоды, что даже летучие твари не решались доверять свои личинки всем этим яблокам, персикам и гнусным вишням; сарай заваливался набок, дом напоминал пещеру, коровы были мрачны, козы сердиты, куры плешивы, кот обрюзг, у пса повыпадали зубы, жена-неряха, сын-балбес – ферма лежала перед ним ошибкой Создателя.
Бесплодный участок окружали зеленеющие поля, мягкие холмы, голубые озера, в которых плавали толстые утки и плескалась форель, а еще леса, полные оленей, зайцев и фазанов. Вокруг трудились благочестивые фермеры, их акры процветали, покрываясь зрелой пшеницей, превосходной кукурузой и пряной люцерной, сады ломились от изобилия, а огороды пучились несметным числом дынь и кабачков. Господь наградил этих фермеров богобоязненными женами, выпускавшими из радушных утроб детей, а также довольной жизнью скотиной и прочными домами, потому у сих мужей были все основания благодарить Небеса за их щедрость.
Даже погода, нависая над фермой Чурбы Ньюэлла, вредила всему живому: летом удушала, зимой вымораживала, осенью напускала сырость, а весной не давала подняться побегам. Как Чурбину ферму занесло в прекрасную Онондагу, оставалось для всех загадкой.
Местный священник однажды объяснил, что, если бы Творец, перед тем как предаться отдыху, потрудился бы еще часок – пусть вышло бы не ровно шесть дней, а шесть и утро седьмого, – жизнь Чурбы была бы куда легче. А раз уж так получилось, Чурба Ньюэлл делал все, что мог.
Его ферма, и без того бедная, беднела еще больше стараниями неуемных болтунов. Предыдущий владелец как-то вырыл из земли цепочку костей, очень похожую на человеческий позвоночник, а следом бритву; после чего ему хватило ума раззвонить о своей жуткой находке всему Кардиффу. Этот человек слыхал, что новый музей штата дает неплохие деньги за любые редкости – от индейских бус до иезуитских ребер, – что выкапывают из земли по всей долине.
Об одном позабыл фермер – о добром гражданине Кардиффа, пропавшем год назад и оставившем после себя только окровавленную шляпу. Стоило музейному работнику объявить, что кости недостаточно стары, а ржавая бритва сделана по недавней моде, как поползли слухи, будто бы того пропавшего бедолагу убили на земле, которая потом стала собственностью Чурбы.