Пока Элинор принимала ванну, я услыхала, как к дому подъезжает машина. Глядя сквозь планки венецианских жалюзи, я видела, как Джексон едет по мощеной дорожке к самому крыльцу. Он постучал, но я все стояла и думала: стоит ли открыть ему или лучше подождать, пока он уедет? Во мне кипела злоба. Старый коричневый фургон стоял в гараже, и его присутствие выдавало меня с головой (Джексон знал, что Элинор никуда не ездит после наступления темноты). Мне и хотелось его увидеть, и в то же время не хотелось. С Сэмом мы не говорили уже несколько дней. Внезапно я поняла, почему женщины заводят себе любовников. Разочарования копятся, как вода на продавленной крыше, и не успеешь оглянуться, как твой брак превращается в скопище обид.
— Иду-иду, — крикнула я так устало, словно пробежала сквозь длинную галерею комнат. Я открыла дверь, и холодный ветер раздул мою ночную рубашку. Точнее говоря, рубашку Элинор, скроенную из светло-желтой фланели и с вышитыми цыплятами на груди.
— Да ты уже в ночной сорочке. — Он оглядел меня и улыбнулся.
— Самого модного фасона, — ответила я и проделала пируэт. Закончив кружиться, я объявила: — Элинор принимает ванну.
— Так я не вовремя? — огорчился он.
— Смотря для чего. — Я втащила его в коридор и захлопнула дверь ногой.
ЭЛИНОР
Джо-Нелл частенько приводила домой кавалеров, а потом поила бурбоном и хихикала над всеми их глупыми шутками. Дальше она валила их на пол и сосала им пальцы ног, пока те не начинали вопить. Ужасно нелепое зрелище: взрослые мужики катаются по полу и молят о пощаде. Хорошо хоть они никогда не будили Минерву, не то бы она побежала вниз, споткнулась об меня, рухнула с лестницы и сломала себе шею.
Теперь я подглядывала за Фредди и Джексоном. На кухонном столе, рядом с тостером, стоял магнитофон Джо-Нелл. Песня была безобразная: какой-то зловещий баритон пел про длинноногих женщин и про то, что у них совсем нет сердца. Но Фредди и Джексон его не слушали. Они сидели за столом и попивали горячий чай, а рядом с ними стояла бутылка яблочного бренди. Я мысленно поздравляла себя, что хоть одна из моих сестер может сидеть на стуле, как все нормальные люди. Без проигрывателя, ревущего «Болеро» Равеля, и без оголенных тел, залитых взбитыми сливками.
— Но должен же быть какой-то выход, — говорил Джексон. Он поднял свою чашку и подул так, что чай покрылся рябью. — Ты могла бы жить здесь с марта по ноябрь, а потом лететь в Мексику.
— Вряд ли Сэм согласится.
— Но он же такой продвинутый, — сказал Джексон, — ты, кажется, говорила, что он — вегетарианец.
— Веган.
— Да, точно. Я и забыл. — Он отставил чашку и уставился на нее своими голубыми глазами. — Но есть и другие моря, Фредди. И другие киты.
— Но труд всей моей жизни посвящен серому киту. Я так же не могу от него отказаться, как ты не смог бы оставить педиатрию.
— Может, и смог бы, — сказал он, отпив еще глоточек. — Это предложение?
— Что ты, о таком просить невозможно. — Она протянула руку через стол и сжала его ладонь. — На Западе жизнь как-то… быстрее, что ли?
— Я видел Запад, Фредди. Бывал на медицинских конференциях в Лос-Анджелесе и в Сан-Диего.
— Да ладно! Рафинированные конгрессы в рафинированных отелях — ничего общего с реальной жизнью.
— Так что ты хочешь сказать? Что мне не выжить на Западе? Что я южанин до мозга костей?
— Этого я не говорила.
— Но думала.
— Нет, я…
— А остаться тут ты не можешь?
— Не для меня это все. Я вечно буду не так одета. Буду шарахаться от добропорядочных прихожанок и дам, что каждый день закупаются в Нашвилле. Меня объявят дикаркой и будут то и дело спрашивать, когда я наконец уеду в Калифорнию.
— А тебе-то что? Ты же из тех, кто плюет на чужое мнение. Как Торо.
— Ага. Но Торо уже умер, — вздохнула Фредди.
Магнитофон надрывался, выводя рулады о длинноногих красотках, готовых кувыркаться в постели с утра до вечера. Боже мой! Меня аж стало подташнивать.
— Я думала об этом, — говорила Фредди, — но для того, чтобы остаться, мне пришлось бы измениться. А я не уверена, что смогу.
— Но я не хочу, чтоб ты менялась.
— Нет? — Она подмигнула ему. — Но я же даже не южанка.
— Ты родилась и выросла на Юге. Кто же ты, как не южанка?
— Я выросла на светлых бобах и окороке, на печенье и сорго. Никто из моих предков не принимал участие в Гражданской войне, хотя одного из них едва не убили при Аламо. И, насколько я знаю, ни Прэи, ни Мак-Брумы никогда не владели плантацией и не надевали белых балахонов.
— У моего отца хранятся часы Джорджа Уоллеса, — сказал Джексон, — мы нашли их, когда он уехал. А моя мать как-то провела распродажу старья, и мистер Юбэнкс купил у нее целый ящик всякой рухляди за пятьдесят центов. Примерно через час он прибежал обратно, держа в руках какой-то странный колпак.
— Смотрите, что вы мне продали, мисс Марта, — восклицал он, — это же настоящий колпак куклуксклановца.
— Так и оказалось?
— Ага. Мама потом клялась и божилась, что в жизни его не видала. Говорила, что он, видимо, валялся в одном из ящиков, которые оставили на чердаке прежние хозяева дома.
— Хм, — пробормотала Фредди.
— Неужто ты не скучаешь по здешнему безумию?
— Да, бывает иногда, — улыбнулась она.
— Тогда оставайся со мной, малышка.
— Не могу, — всхлипнула она, — не могу и все тут.
И она кинулась в его объятия. «О господи, — вздохнула я, — вот и началось. Сейчас пойдут разговорчики об усталости, потом — о „Болеро“ Равеля, потом — о фильмах „Почтальон всегда звонит дважды“ и „Последнее танго в Париже“. А там они расчистят место на столе и начнут повторять все киношные кульбиты». Я решила, что у меня все же самые тупые сестры на свете. Они думают не мозгами, а тем, что между ног. Тут послышались отвратительные чмокающие звуки, не имеющие никакого отношения к чаепитию.
Мне стало ужасно скучно. Я столько лет смотрю сериалы, что, по правде говоря, ожидала чего-то большего. И мне жутко хотелось перекусить. Было бы, возможно, чуть лучше, играй на заднем плане приятная песня в исполнении Трейси Чэпмен или Вайноны. Но мне уже надоело подглядывать. Я прокралась в спальню, забралась в постель и укрылась с головой. Сама я буду только рада, если Фредди останется. Мы бы ходили с ней за продуктами. Ходить в «Винн-Дикси» с Джо-Нелл — настоящая пытка: она вечно боится наткнуться на жену кого-то из любовников. В результате я тоже дрожу, хотя, бог свидетель, сама-то невинна, как овечка. Однажды мы с ней стояли в отделе замороженных продуктов, и какая-то тетка залепила ей пощечину.
— Кто это? — спросила я, глядя вслед удирающей тетке.
— Лучше и не спрашивай, — пробурчала Джо-Нелл и прижала к щеке коробку с замороженными сливками.
Было бы просто здорово иметь под боком сестру с чуть менее жуткой репутацией. Последние годы я живу с Минервой и Джо-Нелл. У нас даже кошки нет. В общем-то, семейка совсем крошечная, но другой мне и не надо. Разумеется, мы трое много ссоримся, при такой-то разнице в возрасте нетрудно и возненавидеть друг дружку. Но семья есть семья. Я закрыла глаза, но уснуть смогла еще очень нескоро.
МИНЕРВА ПРЭЙ
Когда я снова открыла глаза, крутом была непроглядная тьма, а на груди у меня словно лежал кирпич. Я попыталась сесть и стряхнуть его, но из-за всех этих трубок мне было даже не повернуться. «Господи, — подумала я, — ну и тяжесть. Кто-то швырнул кирпич и угодил им прямо в меня».
Тут, скрипя туфлями по кафелю, прибежала сестричка.
— Миссис Прэй, — затараторила она, — давайте-ка ляжем в постель.
— Деточка, — сказала я, едва переводя дух, — а я и не заметила, что свалилась.
— Вы ушиблись? — спросила она.
— Нет-нет! Вот только кирпич ужасно давит.
— Что, простите?
— Мне как-то не по себе, — сказала я, и это было чистой правдой. В желудке у меня как-то странно заныло. Вот так же он ноет, когда стоишь у духовки и ждешь звоночка. Если прослушать его, пирог подгорит и весь труд пойдет насмарку.
— А что такое? — спрашивала сестричка.
— Да даже и не знаю.
— Вот что, давайте-ка ляжем в постель.
— Деточка, будь добра, позвони моим внучкам.
— Сейчас-сейчас. Садитесь сюда, во-от так. А теперь положим ножки.
Она помогла мне забраться в постель, и я откинулась на подушку. (По правде говоря, в больницах безбожно экономят на подушках и на одеялах.) И тут вокруг стемнело.
— Спасибо, милая, что выключила свет. А то мои старые глаза разболелись, — сказала я или, может быть, подумала, что сказала.
Но она, похоже, не расслышала, потому что уже через секунду свет снова зажегся — такой мягкий и теплый свет, что я вспомнила, как в конце апреля мы с Амосом выкапываем дикий папоротник вдоль ручья. Амос становится прямо на колени на лесной мох. Его фигура залита солнцем, которое светит на нас сквозь кроны берез, а с неба доносится пение соек. Течение в Церковном ручье очень быстрое, но мне кажется, что вода бежит в обратную сторону. Я слышу голоса детей: Руфи, Джози и Амоса-младшего. Но, погодите, тут что-то не так: Джози ведь не умеет говорить, а Амос-младший умер… Господи, как давно это было!
Но в воздухе звенит детский смех, чистый, как ключевая вода. Я вижу маму и папу, ждущих меня на крыльце, а рядом с ними — Берла и Хэтти. Позади них сидят все прочие Прэи, что когда-то едва-едва вырвались из битвы при Аламо. И мне кажется, что они добирались сюда всю нашу жизнь, пока у нас бушевали войны и наступал мир, пока мои близкие рождались, умирали и разбредались по свету, — они все добирались в мой садик ради этого самого мига.
Солнце припекает мне затылок и наполняет мою душу восторгом. Я опускаюсь на коленки рядом с Амосом и чувствую его дыхание. Наши мысли порхают легко, словно бабочки; и я, вытащив из кармана столовую ложку, тоже начинаю копать.
ФРЕДДИ
Мне снилось, что я живу на ферме у Джексона, причем лето уже наступило и розовый куст в его саду вырос мне по грудь. Мы с Минервой сидим на веранде и шьем лоскутное одеяло. Ткань наших с ней жизней полна настоящих людей, а не вертлявых жеманниц вроде приятельниц Сисси. Еще вчера я ненавидела Таллулу, а сегодня мне приснилось, как я сажаю здесь циннии. Тут быстро понимаешь, что значит «чувство локтя», что такое поддержка окружающих, насколько уверенно и надежно ощущаешь себя среди тех, кто знал твою семью многие годы. Вернуться туда, где ты родилась, может быть очень приятно. Видимо, это и называется «вернуться к истокам».