Луис Каррузерс сидит в пяти столиках от нашего, одетый так, как будто сегодня утром на него напали злобные лягушатники: на нем неопознанный костюм от какого-то французского портного, и, если я не ошибаюсь, котелок на полу под креслом тоже его – это прямо написано у него на лице. Он улыбается мне, но я притворяюсь, что его не замечаю. Сегодня утром я провел в «Xclusive» два часа, и, поскольку мы все втроем взяли сегодня выходной, после обеда мы пойдем на массаж. Мы еще ничего не заказывали и даже меню еще не смотрели. Мы пока просто пьем. Крейг хотел заказать для начала бутылку шампанского, но Дэвид покачал головой и пробурчал: «Нет, нет, нет», так что мы просто заказали напитки. Я все еще смотрю на Луиса, а когда он поворачивается ко мне, запрокидываю голову и смеюсь, даже если Ван Паттен с Макдермоттом не говорят ничего забавного – а это всегда так. У меня это получается так естественно, что никто не замечает моих уловок. Луис встает, вытирает рот салфеткой и снова глядит на меня перед тем, как выйти – видимо, в сортир.
– Но есть же какой-то предел, – говорит Ван Паттен. – Я хочу сказать, мне не хочется проводить вечер в обществе Коржика.
– Но ты же все еще встречаешься с Мередит, так что какая разница? – говорю я. Он, естественно, не слышит.
– И все-таки пижонство – это круто, – говорит Макдермотт. – Пижонство – это очень круто.
– Бэйтмен? – оживляется Ван Паттен. – Что наш стилист говорит по поводу пижонства?
– Что? – рассеянно говорю я, вставая.
– Пижонство, а? – говорит Макдермотт. – Пижонство – это замечательно, comprende?[20]
– Слушай, – говорю я, отодвигая стул, – я просто хочу, чтобы все знали, что я – за семейные ценности и против наркотиков. Извините.
Удаляясь, я слышу, как Ван Паттен подзывает официанта и скучным голосом говорит:
– Это что, вода из-под крана? Я не пью воду из-под крана. Принесите мне «Эвиан» или что-нибудь в этом роде, ладно?
Интересно, если Луис умрет, буду ли я меньше нравиться Кортни? Ответ на этот вопрос мне еще предстоит узнать, но пока что ответа нет, и я иду через ресторан, маша рукой кому-то, похожему на Винсента Моррисона, кому-то, кого я совсем не узнаю, и кому-то, похожему на Тома Ньюмена. Будет ли Кортни уделять мне то время, которое она сейчас проводит с Луисом, если он сойдет со сцены, не будет больше мешать… если он будет мертв? Если Луиса убьют, расстроится ли Кортни? Смогу ли я искренне не смеяться ей в лицо, когда ярость клокочет во мне, подавляя все? Может быть, ее возбуждает, что она встречается со мной у него за спиной, или ей просто нравится мое тело или размер моего члена? В таком случае что нужно сделать, чтобы ублажить Кортни? Если ей во мне нравятся только мышцы и то, как я трахаюсь, тогда она просто сучка. Но физически совершенная сучка, потрясающе красивая сучка, и это извиняет все, ну кроме, может быть, запаха изо рта и желтых зубов (этого достаточно, чтобы порвать отношения). Как сложатся наши отношения, когда я задушу Луиса? Если я женюсь на Эвелин, будет она заставлять меня покупать ей халаты от Lacroix, пока мы с ней не разведемся? Интересно, южноафриканские колониальные войска и черножопые коммунистические обезьяны уже помирились в Намибии? Станет ли мир безопаснее и добрее, если порубить Луиса на кусочки? Мой мир, возможно, и станет лучше, тогда почему бы и нет? На самом деле здесь нет и не может быть… других мнений. На самом деле сейчас уже поздно задаваться вопросами, потому что я уже стою в мужском туалете, глядя на себя в зеркало – загар и прическа превосходны, – и рассматриваю свои зубы, которые тоже совершенно прямые, белые и блестящие. Подмигиваю своему отражению, натягиваю пару кожаных перчаток от Armani и направляюсь в кабинку, которую занимает Луис. В сортире никого нет, кроме нас двоих. Все кабинки пусты, кроме одной – с краю, дверца не заперта, оставлена чуть приоткрытой, слышно, как Луис насвистывает что-то из «Отверженных», звук становится все громче по мере моего приближения.
Он стоит в кабинке спиной ко мне. На нем кашемировый блейзер, шерстяные брюки в складку, белая рубашка из хлопка с шелком. Он писает в унитаз. Я понимаю, что он чувствует движение у себя за спиной, потому что напрягается, прислушиваясь, и струйка мочи останавливается. Мое тяжелое дыхание заглушает все остальные звуки, зрение расплывается – я очень медленно поднимаю руки, хватаю его за шею поверх воротника его кашемирового свитера и хлопчатобумажной рубашки, мои большие пальцы соединяются на затылке Луиса, а указательные – под кадыком. Я сжимаю руки, но пока не очень сильно, чтобы Луис смог повернуться ко мне. Теперь он стоит лицом ко мне, одна рука на свитере, другая поднимается как в замедленной съемке. Его глаза подрагивают, а потом широко распахиваются, что мне и требуется. Лицо Луиса уже скривилось и стало багровым, а я хочу, чтобы он знал, кто его убивает. Я хочу, чтобы мое лицо было последним, последним, что Луис увидит перед смертью, я хочу закричать: «Я ебусь с Кортни! Ты меня слышишь? Я ебусь с Кортни! Ха-ха-ха!» – и эти слова станут последним звуком, который услышит Луис, пока его собственные хрипы и треск позвоночника не заглушат все. Луис смотрит на меня, и я напрягаю мышцы рук, готовясь к борьбе, которая, к моему разочарованию, почему-то не начинается.
Вместо того чтобы сопротивляться, он смотрит на мои запястья и вдруг как бы в нерешительности вздрагивает, наклоняет голову и… целует мое левое запястье, потом опять поднимает глаза на меня и смотрит этак застенчиво и с выражением… любви и как бы небольшой неловкости. Он поднимает левую руку и нежно гладит меня по щеке. Я стою столбом, руки так и лежат у Луиса на шее.
– О господи, Патрик, – шепчет он. – Почему здесь?
Его рука играет с моими волосами. Я смотрю на заднюю стенку кабинки, где нацарапано: «Эдвин толкает клевую шмаль», – я все еще парализован и тупо таращусь на эти слова, на рамочку, окружающую буквы, как будто в ней содержится ответ, некая высшая истина. Эдвин? Какой такой Эдвин? Я трясу головой, чтобы сбросить оцепенение, и перевожу взгляд на Луиса, у которого на лице как будто прилеплена эта жуткая влюбленная улыбка, я пытаюсь крепче сжать его шею, но мое собственное лицо искажается от этого непомерного усилия, и я не могу этого сделать, мои руки никак не сжимаются, мои руки, все еще простертые вперед, кажутся нелепыми и бесполезными в таком положении.
– Я видел, как ты смотрел на меня, – говорит он с придыханием. – Я заметил, – он сглатывает, – как ты разгорячен.
Он пытается поцеловать меня в губы, но я отступаю и случайно закрываю дверцу кабинки. Я убираю руки с шеи Луиса, он тут же хватает их и кладет обратно. Я опять убираю их и стою, обдумывая, что делать дальше, но не могу даже пошевелиться.
– Не будь таким… робким, – говорит он.
Я глубоко вздыхаю, закрываю глаза, считаю до десяти, открываю глаза и делаю беспомощную попытку поднять руки, чтобы все-таки задушить Луиса, но руки кажутся совершенно неподъемными, руки меня не слушаются.
– Ты даже не знаешь, как долго я этого хотел… – Он тяжело дышит, поглаживая мои плечи дрожащими руками. – Еще с той рождественской вечеринки в «Аризоне – двести шесть». На тебе тогда был еще галстук от Armani в красную полоску.
Я только теперь замечаю, что его брюки все еще не застегнуты, и тихо и беспрепятственно выбираюсь из кабинки, чтобы помыть руки, но на руках у меня перчатки, и я не хочу их снимать. Мужской туалет Йельского клуба внезапно становится самой холодной комнатой на земле, и меня бьет озноб. Луис выходит следом, теребит мой пиджак, наклоняясь вместе со мной над раковиной.
– Я хочу тебя, – говорит он хриплым пидорским шепотом, и я медленно поворачиваю голову, чтобы посмотреть ему в глаза, и он ловит мой взгляд и добавляет: – Тоже.
Я выбегаю из сортира и сталкиваюсь, кажется, с Брюстером Уипплом. Я улыбаюсь метрдотелю и, пожав ему руку, бегу к закрывающемуся лифту, но опаздываю и громко матерюсь, стоя перед закрывшимися дверями. Я замечаю, что метрдотель разговаривает с официантом, и оба вопросительно поглядывают на меня, так что я выпрямляюсь и машу им рукой. Луис спокойно выходит из туалета, все еще улыбаясь, раскрасневшийся, а я просто стою и смотрю, как он подходит ко мне. Он молчит.
– Что… это? – наконец говорю я сквозь зубы.
– Ты куда собираешься? – смущенно шепчет он.
– Я… я собираюсь… – Обалдевший, я осматриваю заполненный ресторан, потом поворачиваюсь к Луису и вдруг понимаю, что меня всего колотит. – Мне нужно вернуть видеокассеты, – говорю я, тыча в кнопку вызова лифта, но потом, когда мое терпение иссякает, иду обратно за столик.
– Патрик, – окликает он меня.
Я оборачиваюсь:
– Что?!
Он шепчет: «Я позвоню тебе» – с таким выражением на лице, которое вроде как должно уверить меня, что он сохранит мой секрет.
– О боже.
Мне хочется проблеваться, меня всего трясет, и, когда я сажусь за наш столик, я понимаю, что полностью опустошен, я все еще в перчатках. Я залпом проглатываю остатки моего коктейля. И как только я сажусь, Ван Паттен спрашивает:
– Эй, Бэйтмен, как правильно надо носить булавку для галстука?
– С деловым костюмом булавка для галстука вовсе не обязательна, но, если она все-таки есть, она должна его дополнять. Аксессуар ни в коем случае не должен забивать сам галстук. Лучше всего выбрать простую золотую заколку и поместить ее у нижнего конца галстука, под углом в сорок пять градусов.
Убить собачонку
Звонит Кортни, она приняла слишком много элавила и не сможет пойти со мной ужинать в «Журавли», новый ресторан Китти Оатс Сандерс на Грэмерси-парк, где Джин, моя секретарша, заказала нам столик еще неделю назад. Я в замешательстве. И хотя о «Журавлях» были отличные отзывы (один в журнале «New York», другой – в «The Nation»), я не пытаюсь уговорить Кортни, потому что мне нужно разобраться еще с двумя контра