Рождественская вечеринка
Перед тем как пойти на рождественскую вечеринку к Эвелин, я зашел выпить с Чарльзом Мерфи к «Расти», чтобы собраться с духом. На мне двубортный четырехпуговичный костюм (шерсть с шелком), хлопчатобумажная рубашка с воротником на пуговичках от Valеntinе Couture, узорный шелковый галстук от Armani и кожаные туфли от Allen Edmonds. Мерфи одет в двубортный шестипуговичный габардиновый костюм от Courrèges, полосатую хлопчатобумажную рубашку и шелковый галстук-фуляр – и то и другое от Hugo Boss. Мерфи разглагольствует о японцах.
– Они купили Эмпайр-стейт-билдинг и «Нелль». Представляешь себе, Бэйтмен? Даже «Нелль»! – восклицает он после второй порции «Абсолюта» со льдом, и это что-то пробуждает во мне.
Покинув «Расти» и побродив по Верхнему Уэст-Сайду, я обнаруживаю, что притаился в арке, ведущей к «Карли Саймону», – еще недавно это был модный ресторан Джи Экейла, закрывшийся прошлой осенью. Когда мимо проезжает на велосипеде курьер-японец, я сбиваю его с велосипеда и затаскиваю в арку, ноги его запутались в велосипеде Schwinn, что очень кстати, поскольку, когда я перерезаю ему глотку (легко, без усилий), велосипед блокирует судороги, обычно сопровождающие эту процедуру, хоть парню и удается оторвать его от земли пять-шесть раз, пока он захлебывается собственной горячей кровью. Я открываю картонные коробки с японской едой и вываливаю их содержимое на парня, но, к моему удивлению, вместо суши и терияки, роллов и лапши соба на окровавленное, жадно глотающее воздух лицо падают курица с орехами кешью, говядина чау-мейн и креветки с рисом, на вздымающуюся грудь шлепается свинина му-шу[23], и это неприятное открытие (под руку случайно попал не тот азиат) вынуждает меня посмотреть, кому был предназначен заказ: Салли Рубинштейн. На обратной стороне квитанции ручкой Mont Blanc я вывожу: «Я и до тебя доберусь, сука» — и кладу квитанцию парню на лицо. Виновато пожав плечами, бормочу: «Извини, что ли». Сегодня утром темой «Шоу Патти Винтерс» были «Девочки-подростки, продающиеся за крэк». Два часа я провел в спортзале и теперь могу сделать двести подъемов на пресс меньше чем за три минуты. Неподалеку от кирпичного особняка Эвелин я вручаю мерзнущему бомжу одно из гадательных печений, которые взял у разносчика, и нищий, засунув его в рот вместе с бумажкой, благодарно кивает.
– Мудак ебаный, – говорю я так, чтобы он слышал.
Свернув за угол и устремляясь к дому Эвелин, я вижу, что дом ее обезглавленной соседки Виктории Белл все еще оцеплен полицейскими лентами. Перед домом Эвелин четыре лимузина, один с работающим двигателем.
Я опоздал. В столовой и гостиной – толпы людей, желания беседовать с которыми у меня нет. По обе стороны камина стоят высокие, пышные, усыпанные мерцающими белыми огоньками ели. Играют старые рождественские песни шестидесятых в исполнении Ronettes. Бармен в смокинге разливает шампанское, глинтвейн и мартини, смешивает коктейли «Манхэттен» и мартини, открывает бутылки пино-нуар «Калера Женсен» и шардоне «Шаппеле». Бутылки с портвейном двадцатилетней выдержки выстроились между вазами с пуансеттией. Длинный раздвижной стол покрыт красной скатертью и уставлен тарелками, блюдами и вазочками: жареные лесные орешки, омары, раковый суп, суп из сельдерея с яблоками, канапе с черной икрой, луковые кольца в сливочном соусе, жареный гусь с каштанами, икра в маленьких корзиночках из теста, овощные тарталетки с тапенадом, жареная утка, телячьи ребрышки с луком-шалотом, гратен из ньокки, овощной штрудель, вальдорфский салат, гребешки, тосты с маскарпоне, суфле из белых трюфелей и зеленого чили, куропатки гриль с луком, картофелем, шалфеем и клюквенным соусом, пирожки с изюмом и орехами, шоколадные трюфели, тарталетки с лимонным суфле и ореховый тарт татен. Повсюду горят свечи в серебряных подсвечниках Tiffany. И вокруг разгуливают одетые в красно-зеленые костюмы карлики с закусками на подносах (хотя я не уверен, что это не галлюцинация). Притворившись, что я их не заметил, я направляюсь прямиком в бар и одним махом выпиваю стакан неплохого шампанского, а потом иду к Дональду Петерсену, которому, как и большинству присутствующих мужчин, кто-то нацепил на голову бумажные оленьи рога. В другом конце комнаты – Дева Мария и пятилетняя дочь Дарвина Хаттона Кассандра, на которой семисотдолларовое бархатное платьице от Nancy Halser. После второго стакана шампанского я перехожу на мартини – с двойным «Абсолютом», и, успокоившись, я внимательно рассматриваю комнату, но карлики никуда не исчезли.
– Слишком много красного, – бормочу я. – Это меня нервирует.
– Привет, Макклой, – восклицает Петерсен. – Что ты сказал?
Я прихожу в себя и спрашиваю на автомате:
– Это британское исполнение «Отверженных» или нет?
– Веселого тебе Рождества, – пьяно тыкает он на меня пальцем.
– Так что это за музыка? – с раздражением переспрашиваю я. – И кстати, сэр, своими поздравлениями можете украсить холл.
– Это Билл Септор, – пожимает он плечами. – То ли Септор, то ли Скептор.
– И почему бы ей не поставить Talking Heads? – горько сетую я.
В другом конце комнаты стоит Кортни, в руках у нее стакан шампанского, и она полностью игнорирует меня.
– А может, это «Отверженные»? – предполагает Петерсен.
– Американское или британское исполнение? – Мои глаза сужаются. Я проверяю его.
– Мм, британское, – мямлит он, и в этот момент карлик вручает нам тарелки с вальдорфским салатом.
– Уж конечно, – бормочу я, глядя, как ковыляет прочь карлик.
Неожиданно к нам вихрем подлетает Эвелин. На ней соболий жакет и бархатные брючки от Ralph Lauren, в одной руке – ветка омелы, которую она поднимает над моей головой, в другой – леденец на палочке.
– Осторожно, омела! – восклицает она, сухо целуя меня в щеку. – С Рождеством, Патрик. С Рождеством, Джимми.
– С… Рождеством, – говорю я, не имея возможности оттолкнуть ее: в одной руке у меня мартини, в другой – вальдорфский салат.
– Опаздываешь, милый, – говорит она.
– Я не опаздываю, – открыто протестую я.
– Нет, опаздываешь, – нараспев произносит она.
– Я был здесь все это время, – осаживаю я ее. – Ты просто меня не видела.
– Ну, перестань хмуриться. Ты просто мистер Гринч. – Она поворачивается к Петерсену. – Ты знаешь, что Патрик – мистер Гринч?
– Глупости, – вздыхаю я, глядя на Кортни.
– Черт возьми, мы все знаем, что Макклой – это Гринч, – пьяно ревет Петерсен. – Как поживаете, мистер Гринч?
– А что мистер Гринч хочет на Рождество? – сюсюкает Эвелин. – Гринчик в этом году был хорошим мальчиком?
Я вздыхаю:
– Гринч хочет плащ от Burberry, кашемировый свитер Ralph Lauren, новые часы Rolex, автомагнитолу…
Эвелин вынимает леденец изо рта.
– Но у тебя нет машины, милый.
– А я все равно хочу, – вновь вздыхаю я. – Гринч все равно хочет автомагнитолу.
– Как вальдорфский салат? – озабоченно спрашивает Эвелин. – Как тебе кажется – вкусно?
– Восхитительно, – бормочу я, вытягивая шею. Я кое-кого заметил и с уважением говорю: – А ты не говорила, что пригласила Лоуренса Тиша.
Она оборачивается:
– О ком ты говоришь?
– Ну, как же, это ведь Лоуренс Тиш разносит подносы с канапе? – спрашиваю я.
– Господи, Патрик, это не Лоуренс Тиш, – говорит она. – Это один из рождественских эльфов.
– Один из кого? Ты хочешь сказать – из карликов?
– Это эльфы, – подчеркивает она. – Маленькие помощники Санта-Клауса. Боже, какой ты ворчун! Они такие милые! Вот тот – Рудольф, леденцы разносит Блитцен, там Доннер…
– Постой-постой, Эвелин, – говорю я, прикрывая глаза рукой, в которой я держу вальдорфский салат.
Меня бросает в пот от какого-то странного дежавю. Разве эти эльфы мне встречались раньше? Надо не думать об этом.
– Так зовут оленей Санта-Клауса. А не эльфов. Блитцен был оленем.
– Он единственный еврей среди них, – напоминает нам Петерсен.
– О… – Похоже, Эвелин озадачена этой информацией, она смотрит на Петерсена и ждет, что тот подтвердит ее. – Это правда?
Он пожимает плечами, задумывается, кажется, он смущен.
– Э, крошка, – олени, эльфы, Гринчи, брокеры… Какая, к черту, разница, пока «Кристал» льется рекой? – Он причмокивает и пихает меня в бок. – Верно, мистер Гринч?
– Неужели тебе не кажется, что они такие… рождественские? – с надеждой спрашивает она.
– Да, Эвелин, – говорю я ей. – Они очень рождественские, честное слово.
– А мистер Ворчун опоздал, – дуется она, укоризненно тряся передо мной проклятой веткой омелы. – И ни словом не обмолвился о салате.
– Знаешь, Эвелин, в этом мегаполисе миллион вечеринок, которые я мог бы посетить, но я выбрал твою. Возможно, тебе интересно почему? Я тоже спрашиваю себя почему. И не нахожу ответа. Так или иначе, но я здесь, так что, знаешь, будь благодарна, крошка, – говорю я.
– Ах вот что ты мне подарил на Рождество? – язвительно спрашивает она. – Как это мило, Патрик, с твоей стороны.
– Нет, вот твой подарок, – протягиваю я ей нитку лапши, застрявшую, как я только что заметил, за манжетой.
– О Патрик, я сейчас расплачусь, – говорит она, поднося лапшу к пламени свечи. – Это великолепно. Могу я ее надеть?
– Нет. Скорми ее кому-нибудь из эльфов. Вон у того особенно голодный вид. Прости меня, мне надо еще выпить.
Я вручаю Эвелин тарелку с вальдорфским салатом, отрываю один рог у Петерсена и направляюсь в бар, мурлыча «Silent Night». Меня расстраивает, что большинство женщин одеты в пуловеры, кашемировые свитеры, пиджаки, длинные шерстяные юбки, вельветовые платья. Холодная погода. Нет красивых тел.
Возле бара, с узким стаканом шампанского в руках, стоит Пол Оуэн и рассматривает свои антикварные серебряные карманные часы (из Hammacher Schlemmer), я уже собираюсь подойти и заговорить с ним об этих проклятых счетах Фишера, но на