– Ты не слишком-то, – предупреждаю я. – Мистер Оуэн сказал, что мы можем взять его машину. Меня зовут… о черт. Маркус.
– Ты только что сказал, что тебя зовут Пат.
– Нет. Я ошибся, – суровым голосом говорю я, глядя шоферу прямо в глаза. – Я ошибался, сказав, что меня зовут Пат. Меня зовут Маркус. Маркус Холберстам.
– Ты уверен? – спрашивает он.
– Слушай, мистер Оуэн сказал, что я могу взять его машину на ночь, так что… – я делаю паузу, – так что давай не рассусоливать.
– Я думаю, что мне нужно переговорить с мистером Оуэном, – играя со мной, говорит довольный шофер.
– Нет, погоди, – говорю я, но потом успокаиваюсь. – Слушай, я… все нормально. – Я начинаю чертыхаться про себя. – Но у мистера Оуэна очень плохое настроение.
– Мне не разрешается делать этого, – не глядя на меня, произносит водитель. – Это абсолютно незаконно. Никоим образом. Так что и не надейся.
– Послушай, командир, – говорю я.
– Это противоречит правилам компании, – заявляет он.
– Да на хуй правила компании! – рявкаю я.
– На хуй правила компании? – с улыбкой переспрашивает он.
– Мистер Оуэн сказал, что ничего страшного. Ты что, не слышал?
– Это невозможно, – качает он головой.
Я умолкаю, выпрямляюсь, провожу рукой по лицу, делаю вдох.
– Послушай меня… – Я снова набираю полную грудь воздуха. – У них там карлики, – я показываю назад, в сторону особняка, – и они вот-вот собираются запеть «О Танненбаум»… – Я смотрю на него умоляюще, с надеждой на сострадание и в то же время довольно испуганно. – Ты представляешь, как это ужасно? Эльфы, – сглатываю я, – поют хором… – и после короткой паузы говорю: – Ты только представь.
– Послушайте, мистер…
– Маркус, – напоминаю я ему.
– Ну, пусть Маркус. Я не могу нарушать правила. Ничего не могу сделать. Таковы правила. Я не собираюсь их нарушать.
Мы оба погружаемся в молчание. Я вздыхаю, смотрю вокруг, размышляя, стоит ли тащить Эвелин к третьему лимузину или лучше обратно к машине Баркера – он настоящий кретин, – но, черт возьми, я хочу лимузин Оуэна… Тем временем водитель тоже вздыхает:
– А если карликам охота петь, так пусть поют.
– Проклятье, – чертыхаюсь я, вынимая бумажник из газелевой кожи. – Здесь сто. – Я протягиваю ему два полтинника.
– Двести, – говорит он.
– Дерьмовый город, – бормочу я, передавая ему деньги.
– Куда хотите ехать? – со вздохом принимает он купюры, одновременно заводя машину.
– Клуб «Чернобыль», – говорю я, быстро открывая дверцу и усаживаясь в машину.
– Слушаюсь, сэр, – кричит он.
Как только я захлопываю дверцу, машина направляется в сторону Риверсайд-драйв. Я восстанавливаю дыхание и вытираю холодный пот со лба носовым платком от Armani, Эвелин сидит рядом. Повернувшись к ней, я вижу, что она вот-вот расплачется: губы у нее дрожат, она молчит.
– Не пугай меня. В чем дело? – Я испуган. – Что, ну что я сделал? Вальдорфский салат был изумителен. Ну что с тобой?
– О Патрик, – вздыхает она. – Это… прекрасно. Я не знаю, что сказать.
– Ну… – осторожно произношу я. – Я тоже… не знаю.
– Вот, – говорит она, показывая бриллиантовое ожерелье от Tiffany, это подарок Оуэна Мередит. – Помоги мне надеть его, дорогой. Ты не Гринч, милый.
– Но, Эвелин, – мямлю я, потом чертыхаюсь про себя, а Эвелин поворачивается ко мне спиной, чтобы я застегнул ожерелье.
Лимузин рванул вперед, и Эвелин со смехом падает на меня, целуя в щеку:
– Какая красота, как мне нравится… Ой, от меня, наверное, пахнет конфетами. Извини, милый. Налей мне шампанского, оно должно быть где-то здесь.
– Но… – я беспомощно смотрю на сверкающее ожерелье, – это не то.
– Что? – озираясь, спрашивает Эвелин. – Здесь есть стаканы? Что не то, милый?
– Это не то, – монотонно отвечаю я.
– Милый, – улыбается она, – у тебя есть еще что-то для меня?
– Нет, я имею в виду…
– Ну же, чертенок. – Она шаловливо ощупывает карман моего пальто. – Что это?
– Что «что это»? – холодно, с раздражением, спрашиваю я.
– Ты хочешь подарить мне что-то еще. Я сейчас угадаю. Кольцо, такое же, как ожерелье? – гадает она. – Браслет? Брошь? Вот оно что! – Она хлопает в ладоши. – Брошь к ожерелью!
Пока я пытаюсь оттолкнуть ее, завернув одну ее руку ей за спину, другая ее рука шарит за моей спиной и выхватывает что-то из моего кармана: это еще одно печенье с предсказанием, которое я подобрал у мертвого китайчонка. Она озадаченно смотрит на меня и говорит:
– Патрик, ты такой… романтичный, – а потом, рассмотрев печенье, уже с меньшим энтузиазмом добавляет: – Такой… оригинальный.
Я тоже смотрю на это печенье. Оно все в крови, я пожимаю плечами и как можно беззаботнее отвечаю:
– Ну, ты знаешь меня.
– Но в чем это оно? – Она подносит кусочек поближе к глазам. – Что это за… красный налет?
– Это… – Я тоже рассматриваю печенье, как будто пятна и меня заинтересовали, потом делаю гримасу. – Это кисло-сладкий соус.
Она с воодушевлением разламывает печенье и недоуменно читает предсказание.
– Что там? – вздыхаю я, пытаясь настроить радио, потом ищу взглядом портфель Оуэна, соображаю, где же может быть шампанское, как вдруг вижу безнадежно пустую коробку из-под шампанского «Тиффани» на полу и резко падаю духом.
– Тут написано… – Она замолкает, потом, прищурившись, перечитывает записку: – Тут написано: «Свежеобжаренная фуа-гра в „Цирке“ превосходна, а вот крабовый салат – так себе».
– Это мило, – бормочу я, продолжая искать фужеры для шампанского, кассеты, хоть что-нибудь.
– Здесь действительно так написано, Патрик. – Она передает мне записку, на ее лице проскальзывает легкая улыбка, которую можно различить даже в темноте. – Что бы это значило? – робко спрашивает она.
Я читаю записку, смотрю на Эвелин, потом снова на записку, потом в тонированное окно, в свете фонарей кружатся снежинки, люди на улицах ждут автобусов, по тротуарам бесцельно ковыляют нищие. Вслух я говорю:
– Все могло быть гораздо хуже. Гораздо.
– Милый, – она обнимает меня, гладит меня по голове, – обед в «Цирке»? Ты – самый лучший. Ты не Гринч. Беру свои слова обратно. Четверг? Четверг тебя устраивает? Ой, нет, я не могу в четверг, у меня травяные обертывания. А как насчет пятницы? И мы действительно хотим в «Цирк»? Может быть…
Я отталкиваю Эвелин и стучу в разделительную перегородку, колочу по ней костяшками пальцев до тех пор, пока водитель не опускает ее.
– Сид, то есть Эрл, как там тебя, в «Чернобыль» – не сюда.
– Нет, мы правильно едем, мистер Бэйтмен.
– Эй!
– Я имею в виду, мистер Холберстам. Авеню С, верно? – Он вежливо кашляет.
– Может быть, – говорю я, вглядываясь в окно. – Я не понимаю, где мы.
– Авеню С? – Эвелин поднимает взгляд от ожерелья, которое Оуэн купил для Мередит. – Что за авеню С? С как в… Cartier, да?
– Там клево, – заверяю я ее. – Там очень клево.
– Ты там был? – спрашивает она.
– Тысячу раз, – бормочу я.
– «Чернобыль»? Нет, только не «Чернобыль», – ноет она. – Милый, сегодня же Рождество!
– Ну и что, черт возьми? – спрашиваю я.
– Водитель, а водитель. – Эвелин тянется вперед, балансируя на моих коленях. – Водитель, мы едем в «Радужный зал». Водитель, в «Радужный зал», пожалуйста.
Я усаживаю ее на место.
– Не обращай на нее внимания. «Чернобыль». И как можно скорее.
Я нажимаю кнопку, и перегородка поднимается.
– Ну, Патрик! Сегодня же Рождество!
– Ты повторяешь это, как будто это что-то значит, – говорю я, не сводя с нее глаз.
– Но сегодня Рождество, – опять ноет она.
– Не выношу «Радужного зала», – твердо говорю я.
– Но почему, Патрик? Там самый лучший вальдорфский салат. Тебе понравился мой салат? Тебе понравился мой вальдорфский салат, милый?
– О боже, – шепчу я, закрывая лицо обеими руками.
– Только честно. Понравился? – спрашивает она. – Это единственное, что меня волнует, и еще фарш из каштанов… – Она замолкает. – Потому что фарш был… густой, понимаешь…
– Я не хочу ехать в «Радужный зал», – перебиваю я ее, все еще закрывая лицо руками, – потому что там я не смогу купить наркотиков.
– Вот как. – Она неодобрительно смотрит на меня. – Так-так-так. Наркотики, Патрик? О каких это наркотиках идет речь?
– Речь идет о наркотиках, Эвелин. О кокаине. О наркотиках. Я хочу сегодня кокаину. Поняла? – Я выпрямляюсь и в упор смотрю на нее.
– Патрик, – говорит она, качая головой так, словно утратила в меня веру.
– Я вижу, что ты смущена, – напираю я.
– Я просто не хочу иметь с этим ничего общего, – говорит она.
– А ты и не будешь иметь с этим ничего общего, – отвечаю я. – Тебе, может, ничего и не предложат.
– Я просто не понимаю, почему тебе обязательно надо испортить мне именно этот праздник.
– Представь, что кокаин – это иней. Рождественский иней. Дорогой рождественский иней, – говорю я.
– Ну, – произносит она, просветлев. – Ведь это так захватывающе – опуститься на дно, да?
– Ничего себе «дно» – тридцать долларов за вход с каждого, Эвелин. – Потом я с недоверием спрашиваю: – А почему Дональд Трамп не был приглашен на твою вечеринку?
– Опять Дональд Трамп, – стонет Эвелин. – О боже. Так вот почему ты все время ерничал? Это наваждение должно прекратиться! – почти кричит она. – Вот почему ты вел себя как полный кретин!
– Это из-за вальдорфского салата, Эвелин, – говорю я, стиснув зубы. – Это из-за вальдорфского салата я вел себя как полный кретин.
– О господи. Не может быть. – В отчаянии она запрокидывает голову. – Я так и знала. Так и знала.
– Но ведь ты даже его не готовила! – ору я. – Ты его купила, его привезли!
– О боже, – причитает она, – поверить не могу.
Лимузин останавливается перед клубом «Чернобыль». Несколько человек томятся у входа. Выйдя из машины, я использую Эвелин в качестве тарана, к ее вящему неудовольствию. Проталкиваясь сквозь толпу, я, к счастью, замечаю, что перед входом стоит человек, очень похожий на Джонатана Лизердейла, и, уже просто то