– Макдермотт, – кричу я. – Чем ты занимаешься? Дай мне наркотиков.
Он оборачивается, смотрит мне прямо в глаза и неожиданно пускается в пляс, кружится на месте, потом так же внезапно останавливается и идет к чернокожей женщине с ребенком, сидящей перед закрытой кулинарией рядом с «Нелль». Как обычно, она просит еды, и, как обычно, возле ее ног картонка с надписью. Трудно сказать, черный ли ребенок (ему лет шесть-семь), и вообще ее ли это ребенок, поскольку свет перед «Нелль» слишком яркий, просто беспощадный: в нем кожа любого человека кажется желтоватой.
– Что они делают? – спрашивает замершая на месте Либби. – Разве они не знают, что надо стоять ближе к канатам?
– Либби, пошли. – Керон тянет ее в направлении двух такси, стоящих у тротуара.
– Макдермотт, – взываю я. – Какого черта?!
Макдермотт с остекленевшим взглядом машет однодолларовой купюрой перед лицом женщины, и та начинает всхлипывать, жалко пытаясь схватить купюру, но, естественно, он ей ее не отдает. Вместо этого он поджигает купюру спичками из «Канал-бара» и прикуривает огрызок сигары, зажатый между ровными белыми зубами – вероятно, это коронки. Шут гороховый.
– Как это благородно с твоей стороны, Макдермотт, – говорю я ему.
Дейзи облокотилась на белый «мерседес», припаркованный у обочины. Другой «мерседес», черный лимузин, стоит рядом с белым. Еще одна вспышка молнии. По Четырнадцатой улице с воем проносится машина «скорой помощи». Макдермотт подходит к Дейзи и целует ей руку перед тем, как сесть во второй «мерседес».
Я остаюсь стоять перед плачущей негритянкой, Дейзи смотрит на меня.
– Господи, – бормочу я. – Вот…
Я протягиваю женщине коробок спичек из «Лютеции», потом, поняв свою ошибку, вынимаю коробок из «Таверны на траве» и кидаю его ребенку, а первый забираю из грязных, покрытых струпьями рук.
– Господи, – бормочу я снова, направляясь к Дейзи.
– Такси больше нет, – говорит она, уперев руки в боки. Очередная вспышка молнии заставляет ее завертеть головой и завизжать: – Где фотографы? Кто снимает?
– Такси, – свищу я, пытаясь остановить проезжающую машину.
Молния прорезает небо над «Зекендорф-Тауэрс», и Дейзи вопит:
– Где фотограф, Патрик? Скажи, чтобы они прекратили.
Она в смятении, ее голова вертится вправо-влево, вперед-назад. Дейзи снимает темные очки.
– О боже, – бормочу я, но мой голос усиливается до крика. – Это молния. А не фотограф. Молния!
– Ну да. И я должна верить тебе. Ты говорил, что в вестибюле был Горбачев, – укоризненно произносит она. – Я тебе не верю. Я думаю, здесь журналисты.
– Господи, вон такси. Эй, такси! – свищу я приближающемуся такси, только что повернувшему с Восьмой авеню, но кто-то трогает меня за плечо, и, когда я оборачиваюсь, передо мной стоит Бетани – девушка, с которой я встречался в Гарварде и которая потом бросила меня; на ней отороченный кружевами свитер и брюки из вискозы с крепом от Christian Lacroix, в руке открытый белый зонтик.
Такси, которое я пытался поймать, проносится мимо.
– Бетани, – остолбенело произношу я.
– Патрик, – улыбается она.
– Бетани, – повторяю я.
– Как дела, Патрик? – спрашивает она.
– Ну… ну у меня – нормально, – заикаюсь я после неловкого секундного замешательства. – А ты как?
– Все хорошо, спасибо, – отвечает она.
– Так ты что… была там? – спрашиваю я.
– Да, – кивает она. – Рада тебя видеть.
– А ты… живешь здесь? – сглатываю я. – На Манхэттене?
– Да, – улыбается она. – Я работаю в Milbank Tweed.
– А… прекрасно.
Я оглядываюсь на Дейзи, и внезапно меня охватывает злость – я вспоминаю, как мы обедали в «Казармах» в Кембридже, где Бетани (рука на перевязи, небольшой синяк под глазом) порвала со мной, и так же внезапно мне приходит на ум: моя прическа – о господи, моя прическа! – я чувствую, как дождь ее портит.
– Ну, мне надо идти, – говорю.
– А ты в Р&Р, да? – спрашивает она. – Отлично выглядишь.
Заметив, что приближается еще одно такси, я отступаю:
– Ну, ладно…
– Давай как-нибудь пообедаем, – предлагает она.
– Отличная идея, – неуверенно отвечаю я.
Таксист заметил Дейзи и остановился.
– Я позвоню тебе, – говорит Бетани.
– Как хочешь, – отвечаю я.
Какой-то черный парень открывает дверцу перед Дейзи, и она грациозно садится внутрь, парень продолжает держать дверцу для меня, пока я сажусь, машу рукой и киваю Бетани.
– А на чай, – просит черный, – не дадите ли на чай?
– Щас! – рявкаю я, стараясь посмотреть в зеркало заднего вида, как лежат мои волосы. – Устройся на нормальную работу, ебаный негритос, будет тебе на чай.
Я захлопываю дверцу и говорю водителю, чтобы он отвез нас в Верхний Уэст-Сайд.
– А правда, интересно, как это в сегодняшнем кино они, с одной стороны, были шпионами, а с другой – нет? – говорит Дейзи.
– А ее можешь высадить в Гарлеме, – говорю я шоферу.
Я стою у себя в ванной, обнаженный по пояс, смотрюсь в зеркало Orobwener и раздумываю, не стоит ли мне принять душ и помыть голову, так как из-за дождя мои волосы выглядят херово. Пока что я наношу на них мусс и расчесываю гребешком. Дейзи сидит возле футона в кресле Lois Montoni из меди и хрома и ест ложечкой мороженое Häagen-Dazs с макадамией. На ней только кружевной лифчик и пояс для чулок из Bloomingdale’s.
– Знаешь, – говорит она, – сегодня на вечеринке мой бывший парень Фиддлер никак не мог понять, зачем мне сдался яппи.
Я не слушаю ее, но, все еще рассматривая свои волосы, выдавливаю:
– Правда?
– Он сказал, – смеется она, – что от тебя у него дурные вибрации.
Я вздыхаю, потом напрягаю бицепс.
– Это… печально.
Она пожимает плечами и бесцеремонно заявляет:
– Он плотно сидел на кокаине. Бил меня иногда…
Я начинаю слушать, но она говорит:
– …но никогда по лицу не бил.
Я вхожу в спальню и начинаю раздеваться.
– Ты считаешь меня дурочкой, да? – спрашивает она, перекинув через ручку кресла загорелые мускулистые ноги.
– Что?
Я скидываю туфли и нагибаюсь, чтобы поднять их.
– Ты считаешь меня дурочкой, – повторяет она. – Ты думаешь, что все модели – глупые.
– Нет. – Я стараюсь не смеяться. – Честное слово, нет.
– Нет, считаешь, – настаивает она. – Я же вижу.
– Я думаю, что ты… – Мой голос замирает.
– Да? – усмехается она.
– Я думаю, что ты просто великолепна и невероятно… великолепна, – монотонно произношу я.
– Как мило, – безмятежно улыбается она, облизывая ложечку. – Ты весьма нежен.
– Спасибо.
Сняв брюки, я аккуратно складываю их и вместе с рубашкой и галстуком вешаю на черную вешалку Philippe Stark.
– Знаешь, недавно я видел, как моя горничная вытащила из мусорного ведра кусок зернового хлебца.
Дейзи переваривает услышанное, а потом спрашивает:
– Зачем?
Я выдерживаю паузу, разглядывая ее плоский рельефный живот. Ее тело – загорелое и мускулистое. Мое тоже.
– Она сказала, что проголодалась.
Дейзи вздыхает и задумчиво облизывает ложку.
– Как тебе моя прическа?
На мне остались только трусы от Calvin Klein, которые натягивает моя эрекция, и пятидесятидолларовые носки от Armani.
– Нормально, – пожимает она плечами. – Хорошо.
– Сегодня я избил девушку, попрошайничавшую на улице. – Я делаю паузу, а потом продолжаю, стараясь взвешивать каждое слово: – Она была молоденькой и казалась испуганной, у нее была табличка, что она потерялась в Нью-Йорке и у нее ребенок, хотя я его не видел. Ей нужны были деньги, на еду и еще на что-то. На билет на автобус до Айовы. Мне кажется, это была Айова… – Я замолкаю, скручивая носки, а потом снова расправляю их.
Дейзи с минуту смотрит на меня пустыми глазами, затем спрашивает:
– А что потом?
Я рассеянно молчу, поднимаюсь, чтобы пойти в ванную, и бормочу:
– Потом? Избил ее до полусмерти.
Из шкафчика в ванной я вынимаю презерватив и возвращаюсь в комнату.
– Она сделала ошибку в слове «калека». То есть я не поэтому ее избил, но все-таки… знаешь, – пожимаю я плечами. – Изнасиловать ее я не мог – она была слишком уродливая.
Дейзи встает, кладет ложку рядом с коробочкой Häagen-Dazs на столик дизайна Gilbert Rhode. Я делаю ей замечание:
– Нет. Положи ее в коробочку.
– Извини, – говорит она.
Пока я натягиваю презерватив, она восторгается вазой Palazzetti. Я ложусь на Дейзи, мы занимаемся сексом, но подо мной, даже в свете галогеновых ламп, всего лишь тень. После мы лежим на разных сторонах кровати, я дотрагиваюсь до ее плеча.
– Мне кажется, тебе пора домой, – говорю я.
Она открывает глаза, почесывает свою шею.
– Мне кажется, я могу… сделать тебе больно, – говорю я ей. – Боюсь, я не смогу сдержаться.
Посмотрев на меня, она пожимает плечами.
– Ладно, хорошо. – Она начинает одеваться. – Мне все равно не нужны серьезные отношения.
– Мне кажется, может случиться что-то ужасное, – говорю я ей.
Она натягивает трусики, смотрит на свое отражение в зеркале Nabolwev и кивает:
– Я поняла.
После того как она оделась и минуты тягостного молчания истекли, я, не без надежды, спрашиваю:
– Ты же не хочешь, чтобы тебе сделали больно, правда?
Она застегивает верхние пуговицы платья и, не глядя на меня, вздыхает:
– Поэтому я и ухожу.
– По-моему, – говорю я, – эту возможность я упустил.
Пол Оуэн
Все утро я не отвечал на звонки. Я устало смотрел на радиотелефон, а сам пил травяной чай без кофеина. Потом я пошел в тренажерный зал, где занимался два часа, потом пообедал в «Баре здоровья», но смог съесть только половину салата из цикория с морковкой. Возвращаясь из заброшенного высотного здания возле Хеллс-Китчен, где я снимал квартиру, я остановился у «Барни». Потом сходил к косметологу. Поиграл в сквош с Брюстером Уипплом в Йельском клубе и оттуда зарезервировал столик в «Тексаркане», где мы сегодня ужинаем с Полом Оуэном, – на восемь часов на имя Маркуса Холберстама. Я выбрал «Тексаркану», потому что сегодня вечером там, скорее всего, не будет никого, кто меня знает. К тому же сегодня мне хочется поесть свинины с чили и выпить парочку кружек «Дикси». Сейчас июнь, на мне льняной двухпуговичный костюм, хлопчатобумажная рубашка, шелковый галстук и кожаные туфли без шнурков, все от Armani. У дверей «Тексарканы» ко мне подходит веселый черный попрошайка и объясняет, что он младший брат Боба Хоупа. Ну да. Он протягивает мне пластиковую кофейную чашку. Это кажется мне забавным, и я даю ему четвертак. Я опаздываю на двадцать минут. Из открытого окна на Десятой улице доносятся последние строчки песни Beatles «A Day in the Life»