некую горечь. Я не уверен.
Она смотрит на меня, и ее выражение не меняется.
– Да, чуть не забыл, – я лезу в карман, – я написал тебе стихотворение. – Я передаю ей листок бумаги: – Вот.
Я себя чувствую совершенно разбитым, меня немного подташнивает. Я действительно на пределе.
– О Патрик, – она улыбается, – как это мило.
– Ну, ты понимаешь. – Я скромно отпускаю глаза.
Бетани берет листок и разворачивает его.
– Прочитай, – прошу я, воодушевившись.
Она озадаченно пробегает глазами стихотворение, на лице у нее отражается недоумение. Она прищуривается и переворачивает листок, чтобы посмотреть, нет ли чего на обороте. Видимо, она понимает, что это очень короткое стихотворение, снова переворачивает листок и еще раз читает строчки, написанные на лицевой стороне красной ручкой.
– Это типа хайку, понимаешь? – говорю я. – Давай. Прочитай его вслух.
Она прочищает горло и начинает читать. Очень медленно, запинаясь на каждом слове:
– Бедный ниггер на стене. Посмотри на него.
Она умолкает, щурится на листок, а потом неуверенно продолжает:
– Посмотри на несчастного ниггера. Посмотри на несчастного ниггера… на стене.
Она опять умолкает, в замешательстве смотрит на меня и вновь опускает глаза на листок.
– Ну давай, – говорю я, оглядываясь в поисках официантки, – читай дальше.
Она опять прочищает горло и читает дальше, не отрывая взгляда от листа и понизив голос почти до шепота:
– Ну и хуй с ним… Хуй с ним, с этим ниггером на стене…
Она умолкает, вздыхает и все же читает последнее предложение:
– Этот черный – последний де… дебил?
Пара за соседним столиком – он и она – медленно обернулась и смотрит на нас. Мужчина ошеломлен, женщина в ужасе. Я злобно смотрю на нее, пока она не отводит взгляд и не опускает глаза на свой блядский салат.
– Ну, Патрик. – Бетани откашливается и протягивает мне листок, пытаясь улыбнуться.
– Что? – говорю я.
– Я вижу, что… – она на секунду задумывается, – что твое чувство… социальной несправедливости… – она опять откашливается и опускает глаза, – осталось прежним.
Я забираю у нее листок, убираю его в карман и улыбаюсь. Я пытаюсь изобразить искреннее и открытое выражение и сидеть прямо, чтобы она не подумала, будто я перед ней заискиваю. Подходит официант, и я спрашиваю у него, какое здесь подают пиво.
– «Хейнекен», «Будвайзер», «Амстель лайт», – перечисляет он.
– Да? – Я смотрю на Бетани и делаю ему знак продолжать.
– Это… все, сэр, – говорит он.
– Что, у вас нет «Короны»? И «Кирина»? И «Гролша»? И «Моррети» тоже нет? – Я озадачен и взбешен.
– Простите, сэр, нет, – говорит он осторожно. – Только «Хейнекен», «Будвайзер» и «Амстель лайт».
– Но это безумие. – Я вздыхаю. – Принесите тогда «J&B» со льдом. Нет, мартини с «Абсолютом». Нет, «J&B» чистый.
– А мне еще минеральную воду «Сан-Пеллегрино», – говорит Бетани.
– Мне тоже, – быстро добавляю я. У меня подергивается нога, и я ничего не могу с собой сделать.
– Хорошо. Перечислить вам наши специальные блюда? – спрашивает официант.
– Разумеется, – говорю я раздраженно, но тут же беру себя в руки и ободряюще улыбаюсь Бетани.
– Вы уверены? – Он смеется.
– Пожалуйста. – Мне совсем не смешно. Я изучаю меню.
– На закуску у меня вяленые помидоры и икра с чили поблано, также могу предложить суп из свежего цикория…
– Подождите минутку, – перебиваю я, подняв руку. – Подождите минутку.
– Да, сэр? – Официант озадачен.
– У меня, вы сказали? Вы хотели сказать: у нас, в ресторане, – поправляю я. – У вас… то есть лично у вас… нет никаких вяленых помидоров. Они есть в ресторане. У вас нет чили поблано. Он есть в ресторане. Вы изъясняйтесь нормально.
Официант ошарашенно смотрит на Бетани, которая искусно разряжает обстановку вопросом:
– А как подают суп из цикория?
– Э… холодным, – говорит официант, еще не до конца оправившийся после моей вспышки. Он чувствует, что я на пределе, что я могу сорваться в любой момент. Он неуверенно умолкает.
– Продолжайте, – говорю я. – Пожалуйста, продолжайте.
– Его подают холодным, – повторяет он. – В качестве основного блюда у нас сегодня морской черт с манго, рыбный сэндвич на булочке, с кленовым сиропом и… – он сверяется по блокноту, – хлопком.
– Мм, звучит заманчиво. Хлопок – это, должно быть, вкусно. – Я нетерпеливо потираю руки. – Бетани?
– Мне, пожалуйста, севиш с луком-пореем и щавелем, – говорит Бетани. – И цикорий с… ореховым соусом.
– Сэр? – осторожно спрашивает официант.
– Мне… – Я быстро просматриваю меню. – Мне кальмаров с кедровым орехом и можно еще ломтик козьего сыра, шевр… – Я смотрю на Бетани, скривится она или нет от моего неправильного произношения. – И соус рядом на тарелке.
Официант кивает и уходит. Мы остаемся одни.
– Ну. – Она улыбается, а потом замечает, что стол слегка трясется. – Что… что у тебя с ногой?
– А что у меня с ногой? А… – Я смотрю вниз, под стол, потом снова на Бетани. – Это из-за… музыки. Мне очень нравится эта песня. Которая играет.
– А что это? – Она слегка наклоняет голову, вслушиваясь в мелодию, которая играет в динамиках под потолком, над стойкой.
– Это… кажется, это Белинда Карлайл. Но я не уверен.
– Но… – начинает она, но умолкает на полуслове. – Ладно, забыли.
– Что – но? Говори.
– Но это вроде бы просто мелодия, без слов. – Она улыбается и опускает глаза, изображая застенчивость.
Я придерживаю ногу, чтобы она не тряслась, и делаю вид, что слушаю.
– Но это одна из ее песен, – говорю я и добавляю, слегка запинаясь: – Кажется, она называется «Heaven Is a Place on Earth»[29]. Ты ее знаешь.
– Слушай, – говорит она, – а ты в последнее время ходил на концерты?
– Нет. – Меня злит, что из всех тем она выбрала именно эту. – Я не люблю живую музыку.
– Живую музыку? – переспрашивает она, заинтригованная, и отпивает свою минералку.
– Да. Ну, разные там группы.
По ее выражению я понимаю, что говорю совершенно не то.
– А нет, я забыл. Я был на концерте U2.
– И как они? – спрашивает она. – Мне очень понравился их новый диск.
– Ну, они были классными. Абсолютно классными. Абсолютно… – Я умолкаю, не зная, что сказать. Бетани в недоумении приподнимает бровь и явно желает услышать продолжение. – Абсолютно… ирландскими.
– Я слышала, что они хорошо выступают на концертах, – говорит она, и ее голос звучит мелодично, почти напевно. – А кто еще тебе нравится?
– Ну… – Я по-настоящему растерялся. – The Kingsmen. «Louie, Louie». Что-то типа того.
– Господи, Патрик, – говорит она, пристально глядя на меня.
– Что? – Я паникую и прикасаюсь рукой к волосам. – Слишком много мусса? Тебе не нравятся The Kingsmen?
– Нет. – Она смеется. – Ты раньше не был таким загорелым, в университете.
– Но я был загорелым, правда? – говорю я. – То есть я не был бледным, как привидение Каспер, правда?
Я ставлю локоть на стол, напрягаю мышцы и прошу ее потрогать мой бицепс. Она делает, как я прошу, хотя и неохотно, и я продолжаю расспрашивать ее дальше:
– В самом деле я был не таким загорелым в Гарварде? – Я изображаю шутливую тревогу, но я и вправду встревожен.
– Нет-нет. – Она смеется. – Ты определенно был Джорджем Гамильтоном нашего выпуска.
– Спасибо, – говорю я, довольный.
Официант приносит напитки – две бутылки «Сан-Пеллегрино». Сцена вторая.
– Так ты теперь где? В Mill… как там его? – говорю я. Ее тело, цвет ее кожи – все такое упругое и розовое.
– Milbank Tweed, – говорит она.
– Замечательно, – говорю я, выжимая себе в стакан дольку лайма. – Просто здорово. Юридический колледж вполне окупился.
– А ты… в Р&Р? – спрашивает она.
– Да, – отвечаю.
Она кивает, пару секунд молчит, хочет что-то сказать, сомневается, стоит ли это говорить, а потом все-таки спрашивает:
– Но разве твоя семья не владеет…
– Я не хочу об этом говорить, – твердо перебиваю я. – Но да, Бетани. Да.
– Но ты все же работаешь в Р&Р? – Каждое ее слово отзывается у меня в голове оглушительным гулом.
– Да, – говорю я, украдкой разглядывая зал.
– Но… – Она смущена. – Разве твой отец…
– Да, конечно. – Я опять перебиваю ее, не давая договорить. – Ты пробовала фокаччу в «Розокексах»?
– Патрик.
– Что?
– Что с тобой?
– Просто я не хочу говорить… – я запинаюсь, – о работе.
– Почему?
– Потому что я ее ненавижу, – говорю я. – Слушай, так ты была в «Розокексах»? Мне кажется, Миллер их недооценивает.
– Патрик, – медленно говорит она, – если ты так ненавидишь свою работу, то почему ты ее не бросаешь? Тебе вовсе не нужно работать.
– Потому что, – я смотрю ей прямо в глаза, – я хочу… соответствовать.
Долгая пауза. Бетани улыбается:
– Я понимаю.
Очередная пауза.
На этот раз я нарушаю молчание:
– Смотри на это как, скажем… на новый подход к бизнесу.
– Как это… – она запинается, – благоразумно. – Она опять запинается. – Как практично.
Обед превращается в некий непосильный груз, в загадку, которую надо разрешить, в препятствие, которое надо преодолеть, но вдруг – без всяких усилий с моей стороны – я испытываю странное облегчение. Я вновь в состоянии виртуозно сыграть спектакль – моя изрядная проницательность подключается к делу и дает мне знать, что Бетани меня хочет, и хочет неудержимо, но я сдерживаю себя, не желая принимать на себя никаких обязательств. Она тоже ведет себя сдержанно, но все равно заигрывает со мной. Она вполне однозначно дала мне понять, на что рассчитывает, когда пригласила меня пообедать вместе, и, когда приносят кальмара, я впадаю в панику, абсолютно уверенный, что я никогда не приду в себя, если не оправдаю ее надежд. Другие мужчины, проходящие мимо нашего столика, обращают внимание на Бетани. Иногда я понижаю голос почти до шепота. У меня в голове звучат какие-то странные, загадочные шумы. Бетани приоткрывает рот, отпивает воду, глотает, улыбается – ее губы притягивают меня, как магнит в блеске губной помады, – она что-то упоминает про факс, дважды. Я наконец заказываю «J