– Ox! – восклицаю я.
– То есть я хочу сказать… – Он снова застенчиво улыбается. – Вы что-нибудь слышали об этом?
– Парень отказался признать себя виновным? – с трепетом спрашиваю я.
– Точно, – кивает Кимболл.
– Интересный случай, – удается мне вымолвить.
– Парень, хотя и говорит, что невиновен, все равно считает себя инкой, птичьим богом или кем-то таким, – произносит Кимболл, черты его лица разглаживаются.
Мы оба громко смеемся.
– Нет, – наконец говорю я. – Пол был не таков. Он сбалансированно питался, и…
– Да, я знаю, и вся эта Йельская история, – устало договаривает Кимболл.
Следует долгая пауза – на мой взгляд, самая долгая из всех.
– Вы консультировались с медиумом? – спрашиваю я.
– Нет. – Он качает головой с таким видом, словно обдумывал эту возможность. – К чему?
– А в его квартире ничего не пропало? – спрашиваю я.
– В общем, нет, – отвечает он. – Отсутствуют туалетные принадлежности, костюм, несколько носильных вещей. Вот и все.
– Вы подозреваете, что дело нечисто?
– Не знаю, – говорит он. – Но, как я вам уже говорил, я не удивлюсь, если окажется, что он где-то скрывается.
– Я хотел спросить – никто не связывался с отделом по убийствам, да?
– Нет, пока нет. Как я говорил, мы не уверены, но… – С удрученным видом он замолкает. – В общем-то, никто ничего не слышал.
– Но это обычное дело, не правда ли? – спрашиваю я.
– Да, просто как-то странно, – соглашается он, растерянно глядя в окно. – Сегодня ты на виду, ходишь на работу, живой, а потом… – Кимболл останавливается, не сумев докончить предложение.
– Ничего, – вздыхаю я, кивая.
– Люди просто… исчезают, – произносит он.
– Земля разверзается и проглатывает их, – печально говорю я, глядя на свой Rolex.
– Жутко, – потягиваясь, зевает Кимболл. – Правда, жутко.
– Зловеще, – согласно киваю я.
– Все просто бессмысленно, – безнадежно вздыхает он.
Я молчу, не зная, что сказать, потом выдаю:
– Тщетность… с ней трудно смириться.
В моей голове нет никаких мыслей. В кабинете тишина. Чтобы нарушить ее, я указываю на книгу, которая лежит на столе, рядом с бутылкой «Сан-Пеллегрино», – «Искусство сделки» Дональда Трампа.
– Читали? – спрашиваю я Кимболла.
– Нет, – вздыхает он, потом вежливо осведомляется: – Хорошая?
– Очень хорошая, – отвечаю я, кивая.
– Послушайте, – он снова кивает, – я отнял у вас много времени.
Он убирает в карман «Мальборо».
– У меня все равно через двадцать минут обед с Клиффом Хакстейблом во «Временах года», – вру я, поднимаясь. – Мне тоже надо идти.
– «Времена года» – не далековато ли это от центра? – с озабоченным видом говорит он и тоже поднимается.
– О нет, – мямлю я. – Здесь тоже… есть один.
– Правда? – спрашивает он. – Я не знал.
– Да, – говорю я, провожая его до двери. – Очень хороший.
– Послушайте, – произносит он, разворачиваясь ко мне, – если вы что-нибудь вспомните, любая информация…
Я поднимаю руку.
– Разумеется. Я на сто процентов на вашей стороне, – торжественно провозглашаю я.
– Прекрасно, – довольно произносит этот слабак. – Благодарю за ваше… мм… время, мистер Бэйтмен.
Я провожаю его до двери, мои ноги подкашиваются, как у космонавта. Несмотря на внутреннюю пустоту, отсутствие чувств, я все же ощущаю – без самообмана, – что я чего-то достиг. Потом, уже совсем расслабившись, мы несколько минут говорим о бальзамах от порезов и ожогов и о пестрых рубашках. Разговор идет на удивление неторопливо, и это успокаивает. Вообще ничего не происходит, но когда Кимболл, улыбнувшись, дает мне свою визитку и уходит, то звук закрывающейся двери кажется мне писком миллиона насекомых, шкворчением килограммов жарящегося бекона, всеобъемлющей тишиной. После того как он покидает здание (по моей просьбе Джин связывается со службой безопасности и просит их за этим проследить), я звоню человеку, рекомендованному моим адвокатом, чтобы он проверил, не прослушиваются ли мои телефоны, и только после таблетки ксанакса я в состоянии встретиться со своим диетологом в дорогом престижном ресторане здоровой пищи под названием «Соевая кухня» в Трибеке. Сидя под лакированным чучелом согнутого дугой дельфина, висящим над тофу-баром, я в состоянии не поежившись обращаться к диетологу с вопросами вроде: «Ну хорошо, расскажите-ка мне все о пончиках». Через два часа, когда я уже в офисе, я узнаю, что телефоны не прослушиваются.
На этой же неделе, в пятницу вечером, я сталкиваюсь с Мередит Пауэлл в «Эреце». Она пришла с Броком Томпсоном, и, хотя мы говорим минут десять – в основном про то, почему никто из нас не поехал в Хэмптоны, – Брок не сводит с меня глаз, а она ни разу не упоминает Пола Оуэна. Я мучительно долго ужинаю с новой знакомой, Жанетт. Ресторан только открылся и лезет из кожи вон, ужин тянется невыносимо медленно. Порции скудные. Раздражение мое растет. После этого я хочу обойтись без «М.К.», хотя Жанетт и ноет, что хочет танцевать. Я устал, и мне нужен отдых. В своей квартире я лежу в постели, слишком расстроенный, чтобы трахнуть Жанетт, поэтому она уходит, после чего я смотрю запись утреннего «Шоу Патти Винтерс», посвященного лучшим ресторанам на Ближнем Востоке, а потом беру телефонную трубку и неохотно, с сомнениями, набираю номер Эвелин.
Лето
Бóльшую часть лета я провожу в ступоре, сидя то в офисе, то в новых ресторанах, то в своей квартире, просматривая видеокассеты, или в такси, или в только что открывшихся ночных клубах, кинотеатрах, в своей квартире в Хеллс-Китчен. Этим летом было четыре крупные авиакатастрофы, почти все они засняты на видео – как будто события планировались, и их бесконечно показывали по телевизору. Самолеты взрывались в замедленной съемке, за ними следовали бесчисленные кадры обломков и редкие кадры обгоревшего кровавого месива, спасатели со слезами на глазах раскапывали куски человеческих тел. Я начал пользоваться мужским дезодорантом Oscar de la Renta, и от него у меня пошла легкая сыпь. Под большие фанфары был выпущен фильм о маленькой говорящей мушке, он собрал более двухсот миллионов долларов. У «Метс» дела шли хреново. В августе бродяги и бездомные как будто размножились, так что на улицах несчастные, убогие и престарелые выстраивались рядами. Я ловил себя на том, что летом за многочисленными ужинами в новых ресторанах, перед тем как пригласить многочисленных знакомых на «Отверженных», я слишком часто спрашивал, видел ли кто-нибудь по каналу «Эйч-би-о» фильм «Орудие убийства», и все за столиком в молчании смотрели на меня, а потом я вежливо покашливал и делал официанту знак принести счет или заказывал шербет, а если это было в начале ужина, то еще одну бутылку «Сан-Пеллегрино», а потом снова спрашивал знакомых: «Нет, не видели?» – и заверял их: «Очень хорошее кино». Моя платиновая карточка American Express распахала через такое количество кокаина, что саморазрушилась, переломилась пополам за одним из ужинов, когда я пригласил двух партнеров по бизнесу в «Молодой и Энергичный» – это новый ресторан Пабло Лестера, но в бумажнике из газелевой кожи хватило наличных, чтобы расплатиться. В «Шоу Патти Винтерс» показывали одни повторы. Жизнь превратилась в блеклую тряпку, в банальность, в мыльную оперу. Я был на грани безумия. Ночная жажда крови захватывала меня и днем, так что я был вынужден покинуть город. Маска здравомыслия угрожала в любой момент соскользнуть. Для меня это был мертвый сезон. Мне нужен был отпуск. Мне надо было съездить в Хэмптоны.
Я предложил Эвелин поехать вместе, и она уцепилась за предложение, как паук.
Дом, в котором мы остановились, на самом деле принадлежал Тиму Прайсу, почему-то у Эвелин были ключи, но в этом одуревшем состоянии я не стал требовать объяснений.
Дом Прайса находился в Ист-Хэмптоне, у самой воды. В нем было четыре этажа и множество двускатных крыш, все это связывала лестница из гальванизированной стали, и поначалу мне показалось, что в оформлении комнат преобладал юго-западный мотив, но это оказалось не так. Кухня в тысячу квадратных футов имела чисто минималистский дизайн; по одной стене располагалось все: две огромные плиты, массивный буфет, морозильная камера в человеческий рост, трехдверный холодильник. Стойка ручной работы из нержавеющей стали разделяла кухню на три отдельные части. В четырех из девяти ванных комнат были картины «trompe l’oeil»[31], а в пяти из них над раковинами висели античные головы баранов, вода лилась из их ртов. Все раковины, ванные и душевые были сделаны из старинного мрамора, полы – из мелкой мраморной мозаики. В основной ванной комнате в стенной альков был встроен телевизор. В каждой комнате была стереосистема. В доме имелось также двенадцать торшеров Фрэнка Ллойда Райта, четырнадцать кресел от Josef Heffermann, две стены от пола до потолка были забиты видеокассетами в стеклянных шкафах, еще одна была заставлена компакт-дисками. В главном холле висела люстра от Eric Schmidt, под ней была стальная вешалка для шляп в форме лося (Atomic Ironworks) работы неизвестного мне молодого скульптора. В комнате, расположенной рядом с кухней, стоял круглый русский обеденный стол девятнадцатого века, но стульев не было. Повсюду на стенах висели жутковатые фотографии Синди Шерман. Имелся там и спортзал. Кроме того, там было восемь гигантских шкафов-гардеробов, пять видеомагнитофонов, обеденный стол Noguci из стекла и орехового дерева, а в холле столик от Marc Shatter и факсовый аппарат. В главной спальне, рядом со скамейкой эпохи Людовика XVI, стояло фигурно выстриженное дерево. Над одним из мраморных каминов висела картина Эрика Фишля. Был там и теннисный корт. Имелось две сауны, а в домике для гостей, расположенном возле бассейна с черным дном, находилась ванна-джакузи. В неожиданных местах стояли каменные колонны.
Я и в самом деле старался, чтобы в те недели, когда мы были там, все получилось как можно лучше. Мы с Эвелин катались на велосипедах, ездили верхом и играли в теннис. Обсуждали поездку на юг Франции или в Шотландию; говорили о том, чтобы проехать по Германии и посетить малоизвестные оперные театры. Мы занимались виндсерфингом. Говорили исключительно о романтических вещах: о свете, озаряющем восточный Лонг-Айленд, о восходе луны над холмами в лесистой части Виргинии. Мы вместе купались в больших мраморных ваннах. Завтракали в постели, свернувшись под кашемировыми одеялами после того, как я разливал импортный кофе из кофейника Melior в чашки Hermès. Я будил ее свежими цветами. Я прятал записки в ее сумочке от Louis Vuitton перед тем, как она уезжала на еженедельный массаж лица в Манхэттен. Я купил ей маленького черного щенка чау-чау, которого она назвала Нутрасвит и кормила диетическими шоколадными трюфелями. Я читал вслух длинные отрывки из «Доктора Живаго» и «Прощай, оружие!» (мое любимое произведение Хемингуэя). В городе я брал напрокат фильмы, которых не было у Прайса, в основном комедии тридцатых годов, и мы смотрели их на одном из видеомагнитофонов. Нашим любимым фильмом стали «Римские каникулы», мы посмотрели его дважды. Мы слушали Фрэнка Синатру (только записи пятидесятых годов) и «После полуночи» Ната Кинга Коула, это было у Тима на компакт-дисках. Я купил ей дорогое белье, которое она иногда надевала.