«Да, я такой». Костюм был тоже заляпан кровью, частью искусственной, частью настоящей. В кулаке я сжимал прядь волос Виктории Белл, а рядом с бутоньеркой (маленькая белая роза) была приколота косточка от пальца, с которого я выварил мясо. Хотя мой костюм был потрясающе продуманным, первое место все равно занял Крейг Макдермотт. Он переоделся Айвеном Боуски, что, по-моему, было некрасиво, так как многие полагали, что в прошлом году я переодевался Майклом Милкеном. Утреннее «Шоу Патти Винтерс» было посвящено устройствам для домашних абортов.
Первые пять минут после того, как мы сели за столик, проходят прекрасно. Как только приносят заказанный мною напиток, я инстинктивно тянусь к нему, но оказывается, что я съеживаюсь каждый раз, когда Эвелин открывает рот. Я замечаю, что сегодня здесь ужинает Сол Стейнберг, но не желаю сообщить об этом Эвелин.
– Тост? – предлагаю я.
– Да? За что? – без интереса бормочет она, вытягивая шею и обводя взглядом слабо освещенный белый зал.
– За свободу? – устало спрашиваю я.
Но она не слушает, потому что какой-то английский парень, в трехпуговичном костюме в «гусиную лапку», клетчатом шерстяном жилете, хлопчатобумажной оксфордской сорочке с широким воротником, замшевых ботинках и шелковом галстуке, все от Garrick Anderson (однажды после нашей ссоры в «Au Bar» Эвелин назвала его «восхитительным», а я – «карликом»), подходит к нашему столику, открыто флиртуя с ней, и меня тошнит от мысли, что она думает, будто я ревную к этому парню, но последним смеюсь все-таки я, когда он спрашивает ее, по-прежнему ли она работает «в той художественной галерее на Первой авеню», и Эвелин, явно раздосадованная, с вытянутым лицом, отвечает «нет», поправляет его, и после нескольких неловких слов он идет дальше. Шмыгая носом, она открывает меню и тут же, не глядя на меня, начинает говорить о чем-то другом.
– А что это за странные футболки я видела? – спрашивает она. – По всему городу. Ты видел? «Тех налоги – это смерть». Каких таких «тех»? Или, может, техналоги – налоги на бытовую технику? Я что-то пропустила? О чем бишь мы говорили?
– Ты все перепутала. «Технология — это смерть», – вздыхаю я, закрывая глаза. – Господи, Эвелин, только ты могла прочесть это неправильно.
Я не соображаю, что говорю, но киваю и машу какому-то пожилому мужчине, который стоит у бара, лицо его скрыто тенью, на самом деле я с ним едва знаком, но он поднимает в мою сторону бокал с шампанским и улыбается мне в ответ, и я чувствую большое облегчение.
– Кто это? – слышу я голос Эвелин.
– Один мой друг, – отвечаю я.
– Я не узнаю его, – говорит она. – Р&Р?
– Забудь, – вздыхаю я.
– Кто это, Патрик? – спрашивает она; скорее ее заинтересовала моя неразговорчивость, чем подлинное имя этого человека.
– Зачем тебе? – спрашиваю я в ответ.
– Кто это? – настаивает она. – Скажи мне.
– Мой друг, – произношу я, стиснув зубы.
– Кто это, Патрик? – напирает она, потом, прищурившись, заявляет: – Он не был на моей рождественской вечеринке.
– Нет, не был, – говорю я, барабаня пальцами по скатерти.
– Это не… Майкл Джей Фокс? – все еще прищурясь, спрашивает она. – Актер?
– Едва ли, – говорю я, смертельно устав. – Господи боже мой, его зовут Джордж Левантер. Нет, он не снимался в главной роли в «Секрете моего успеха».
– О, как интересно. – Эвелин снова погружается в меню. – Так о чем мы говорили?
– О налогах, что ли, – пытаюсь я вспомнить. – На какую-то технику? – Я вздыхаю. – Ты разговаривала с карликом.
– Иан не карлик, Патрик, – говорит она.
– Он необычно невысок, – возражаю я. – Ты уверена, что он не был на твоей рождественской вечеринке… – а потом, понизив голос, – и не подавал закуски?
– Ты не смеешь называть Иана карликом, – говорит она, разглаживая салфетку у себя на коленях. – Я этого не потерплю, – шепчет она, не глядя на меня.
Я не могу удержаться, чтобы не хмыкнуть.
– Это не смешно, Патрик, – заявляет она.
– Это твоя манера разговаривать, – замечаю я.
– Ты что, ждешь, что я буду польщена? – горько спрашивает она.
– Послушай, дорогая, я пытаюсь сделать так, чтобы наша встреча удалась насколько возможно, так что, знаешь, не порть ее.
– Прекрати, – произносит она, не обращая внимания на мои слова. – О, посмотри, это Роберт Фаррелл.
Помахав ему, она тайком указывает на него мне – определенно это Боб Фаррелл, всеобщий любимец. Он сидит в северной части зала, у окна, и это меня бесит, хоть я и не подаю виду.
– Он очень милый, – с восторгом сообщает она только потому, что замечает, как я разглядываю симпатичную двадцатилетнюю блондинку, сидящую рядом с ним, и, чтобы убедиться, что я ее слышал, она щебечет: – Надеюсь, ты не ревнуешь?
– Он красив, – признаю я. – Вид дурацкий, но красив.
– Не будь злюкой. Он очень красив, – констатирует она, а потом предлагает: – Почему бы тебе не укладывать волосы так же?
До этого замечания я отвечал автоматически, едва удостаивая Эвелин вниманием, но сейчас я в панике и спрашиваю:
– А что не так с моими волосами? – За доли секунды мой гнев многократно усиливается. – Что, блядь, не так с моими волосами?
Я легонько дотрагиваюсь до них.
– Ничего, – говорит она, заметив, насколько я огорчен. – Я просто так предложила. – И наконец, заметив, как я покраснел: – Твои волосы на самом деле… на самом деле выглядят отлично. – Она пытается улыбнуться, но вместо этого ее лицо принимает озабоченное выражение.
Полстакана «J&B» одним глотком – и я успокаиваюсь настолько, что, глядя на Фаррелла, выдаю:
– Вообще-то, брюшко у него кошмарное.
Эвелин тоже изучает Фаррелла:
– У него нет никакого брюшка.
– Ну как это нет, – говорю я. – Посмотри.
– Он просто так сидит, – сердито отвечает Эвелин. – А ты…
– Это брюшко, Эвелин, – подчеркиваю я.
– Ты ненормальный, – машет она на меня рукой. – Псих.
– Эвелин, человеку тридцати нет.
– Ну и что? Не все же такие культуристы, как ты, – раздраженно, вновь глядя в меню, заявляет она.
– Я не культурист, – вздыхаю я.
– Ну пойди и двинь ему по носу, раз ты такой здоровый, – говорит она, отмахиваясь от меня. – Мне все равно.
– Не искушай меня, – предостерегаю я, а потом, вновь глядя на Фаррелла, бормочу: – Что за ублюдок.
– О господи, Патрик. Ты не должен быть таким раздражительным, – злобно произносит Эвелин, по-прежнему глядя в меню. – Твоя злость ни на чем не основана. Что-то с тобой не так.
– Взгляни на его костюм, – замечаю я, не в состоянии остановиться. – Посмотри, как он одет.
– Подумаешь. – Она переворачивает страницу, обнаруживает, что на следующей ничего нет, и возвращается к странице, которую только что изучала.
– Ему не приходило в голову, что этот костюм омерзителен? – спрашиваю я.
– Патрик, ты всегда был похож на психа, – твердит она, качая головой. Теперь она изучает винную карту.
– Черт возьми, Эвелин. Что значит – был похож? – говорю я. – Я, блядь, и сейчас существую.
– Тебе обязательно нужно спорить? – спрашивает она.
– Не знаю, – пожимаю я плечами.
– Ладно, я собиралась тебе рассказать, что случилось с Меланией и Тейлором и… – заметив кое-что, она продолжает, не делая паузы, – прекрати разглядывать мою грудь, Патрик. Смотри на меня, а не на мою грудь. Так или иначе, Тейлор Грассгрин и Мелания были в… Ну ты знаешь Меланию, она училась в Свит-Брайаре. Еще у нее отец – владелец всех этих банков в Далласе, помнишь? А Тейлор учился в Корнеллском университете. Они должны были встретиться в Корнеллском клубе, а потом у них был заказан на семь столик в «Мондриане», и Тейлор был одет… – Она останавливается, начинает сначала: – Нет. Во «Французском лебеде». Они должны были пойти в «Лебедя», и Тейлор был… – Она снова останавливается. – О господи, нет, в «Мондриан». Столик в «Мондриане» был заказан на семь, и он был в костюме от Piero Dimitri. Мелания прошлась по магазинам. Кажется, она была в Bergdorf’s, хотя я не уверена, ну да ладно… хотя да, точно в Bergdorf’s, потому что на следующий день она пришла в этом шарфике, ну да ладно, а перед этим она дня два не ходила на свой класс аэробики, и на них напали в…
– Официант, – говорю я кому-то, кто идет мимо. – Еще «J&B»?
Я показываю на стакан, сожалея о том, что фраза прозвучала скорее как вопрос, чем как требование.
– Ты не хочешь узнать, что произошло? – с неудовольствием спрашивает Эвелин.
– Я затаил дыхание, – без всякого интереса вздыхаю я. – Не могу дождаться.
– Так вот, случилась совершенно невероятная вещь, – говорит она.
«Впитываю каждое твое слово», – думаю я. Я замечаю, что в ней полностью отсутствует чувственность, и это впервые задевает меня. Раньше именно это мне в ней и нравилось. Теперь это огорчает меня, кажется зловещим, наполняет несказанным ужасом. На последней встрече – это было вчера – психоаналитик, к которому я ходил последние два месяца, спросил: «Каким методом контрацепции пользуетесь вы с Эвелин?» – а я вздохнул, перед тем как ответить, мой взгляд остановился на небоскребе за окном, потом на картине над стеклянным журнальным столиком Turchin, гигантской наглядной репродукции графического эквалайзера другого художника, не Оники. «Ее работой». Потом он спросил о сексуальном акте, который она предпочитает, и я совершенно серьезно ответил: «Лишение права выкупа закладной». Смутно сознавая, что если бы в ресторане не было людей, то я взял бы лежащие на столе нефритовые палочки, сунул бы их глубоко в глаза Эвелин, а потом переломил бы пополам, я киваю, делая вид, что слушаю, но я уже отошел и палочек не трогаю. Вместо этого я заказываю бутылку «Шассань-Монраше».
– Ну разве не забавно? – спрашивает Эвелин.
Мой рот искривлен презрением, и, хихикая вместе с ней, я признаю: «Безумно». Я произношу это неожиданно безучастно. Мой взгляд скользит по ряду женщин в баре. Есть ли среди них те, которых я хотел бы выебать? Наверно. Симпатичную длинноногую девку, сидящую с краю? Возможно. Эвелин разрывается между