– Эвелин, это нужно прекратить, – вздыхаю я, обращаясь к своей салфетке. – Мне двадцать семь, и я не желаю быть отягощенным обязательствами.
– Что, милый? – спрашивает она.
– Не называй меня так, – огрызаюсь я.
– Как? Милым? – спрашивает она.
– Да, – снова огрызаюсь я.
– А как ты хочешь, чтобы я тебя называла? – с негодованием спрашивает она. – Господин исполнительный директор? – Она выдавливает смешок.
– О господи.
– Нет, правда, Патрик. Как ты хочешь, чтобы я тебя называла?
Король, думаю я. Король, Эвелин. Я хочу, чтобы ты называла меня королем. Но не говорю этого.
– Эвелин, я хочу, чтобы ты никак меня не называла. Я думаю, нам не стоит больше видеться.
– Но твои друзья – мои друзья. А мои друзья – твои. Мне кажется, так не получится, – говорит она, уставившись в какую-то точку над моим ртом. – У тебя на верхней губе крошка. Стряхни салфеткой.
В раздражении я смахиваю крошку.
– Слушай, я знаю, что твои друзья – мои друзья и наоборот. Я думал об этом. – Помедлив, сделав глубокий вдох, я договариваю: – Забери их себе.
Наконец она в замешательстве смотрит на меня и мямлит:
– Ты что, серьезно, что ли?
– Да, – говорю я. – Серьезно.
– Но… как же мы? Наше прошлое? – тупо спрашивает она.
– Прошлое не реальность. Это всего лишь сон, – говорю я. – Не говори о прошлом.
Она подозрительно прищуривает глаза:
– Ты что-то имеешь против меня, Патрик?
Сразу же злоба на ее лице сменяется ожиданием, возможно, надеждой.
– Эвелин, – вздыхаю я, – прости. Просто… я к тебе равнодушен.
Сразу же она с вызовом спрашивает:
– А к кому ты не равнодушен? К кому, Патрик? Кто тебе нужен? – После злобной паузы она продолжает: – Шер?
– Шер? – в замешательстве переспрашиваю я. – Шер? О чем ты? А, ладно. Я хочу, чтобы это закончилось. Мне нужен регулярный секс. Мне надо развеяться.
За несколько секунд она впадает в бешенство, с трудом сдерживая истерику, охватывающую ее тело. Я не так сильно наслаждаюсь этим, как предполагал.
– Но как же наше прошлое? – тщетно спрашивает она.
– Не говори о нем, – отвечаю я, наклоняясь вперед.
– Но почему?
– Потому что его у нас не было, – говорю я, пытаясь не повышать голос.
Она берет себя в руки и, игнорируя меня, вновь открывает сумочку и бормочет:
– Это патология. Ты ведешь себя патологично.
– А это что значит? – обиженно спрашиваю я.
– Какая мерзость. Это патология. – Она отыскивает коробочку для пилюль от Laura Ashley и со щелчком открывает ее.
– Патология чего? – интересуюсь я, пытаясь улыбнуться.
– Хватит об этом. – Она вынимает неизвестную мне таблетку и запивает ее моей водой.
– У меня патология? Ты говоришь мне, что у меня патология? – спрашиваю я.
– Мы по-разному смотрим на мир, Патрик, – шмыгает она носом.
– И слава богу, – злобно говорю я.
– Ты бесчеловечный, – произносит она, пытаясь, как мне кажется, не расплакаться.
– Я… – запинаюсь я, пытаясь защищаться, – в контакте… с человечеством.
– Нет, нет, нет, – качает она головой.
– Я знаю, мое поведение… иногда выглядит сумасбродным, – мямлю я.
Неожиданно она в отчаянии берет меня за руку и притягивает ее к себе:
– Ну что ты хочешь, чтобы я сделала? Чего ты хочешь?
– О Эвелин, – издаю я стон, убирая свою руку, потрясенный тем, что наконец-то задел ее.
Она плачет.
– Что мне сделать, Патрик? Скажи мне. Пожалуйста.
– Тебе надо… О господи, Эвелин. Я не знаю. Ничего ты не можешь сделать.
– Пожалуйста, ну что? – тихо всхлипывает она.
– Не так часто улыбаться? Лучше разбираться в машинах? Реже повторять мое имя? Это ты хочешь услышать? – спрашиваю я. – Это ничего не изменит. Ты даже пива не пьешь, – бормочу я.
– Но ведь и ты не пьешь.
– Это не важно. Кроме того, я только что заказал бутылку. Вот.
– Ох, Патрик…
– Если ты вправду хочешь что-нибудь для меня сделать, то перестань устраивать мне сцену, – говорю я, в смущении глядя на зал.
Как только официант ставит на стол эспрессо без кофеина, портвейн и пиво, она просит его:
– Я буду… что? – Она со слезами, в замешательстве и испуге смотрит на меня. – «Корону»? Ты это пьешь, Патрик, да? «Корону»?
– О господи. Прекрати. Пожалуйста, извините ее, – говорю я официанту, а потом, как только он отходит: – Да, «Корону». Но мы в ебаном китайском ресторане, так что…
– О боже, Патрик, – всхлипывает она, сморкаясь в носовой платок, который я швырнул ей. – Ты – дрянь. Ты… не человек.
– Нет, я… – Я вновь запинаюсь.
– Ты… не… – Она останавливается, вытирает лицо, не в состоянии закончить фразу.
– Я не что? – с интересом спрашиваю я и жду ответа.
– Ты душевно… – шмыгает она носом, опуская глаза, плечи ее никнут, – нездоров. Ты… – задыхается она, – непредсказуем.
– Я предсказуем, – с негодованием вскидываюсь я. – Я вполне предсказуем.
– Ты чудовище, – всхлипывает она.
– Нет, – отвечаю я, глядя на нее смущенно. – Это ты чудовище.
– О господи, – стонет она, так что люди, сидящие за соседним столиком, смотрят на нас. – Просто не верится.
– Ну все, я ухожу, – успокаивающе говорю я. – Я оценил обстановку и ухожу.
– Не надо, – говорит она, хватая меня за руку. – Не уходи.
– Я ухожу, Эвелин.
– Куда ты? – Внезапно она выглядит вполне собранной. Она позаботилась о том, чтобы слезы, которых на самом деле было совсем немного, не испортили ее макияж. – Скажи, Патрик, куда ты идешь?
Я кладу сигару на стол. Эвелин настолько расстроена, что оставляет это без комментариев.
– Я просто ухожу, – отвечаю я.
– Но куда? – спрашивает она, и в ее глазах вновь появляются слезы. – Куда ты уходишь?
Похоже, в ресторане все посетители, которые слышат наш разговор, стараются смотреть в другую сторону.
– Куда ты? – опять спрашивает она.
Я не отвечаю, запутавшись в собственном лабиринте. Я думаю о другом: гарантии, биржевые предложения, первичное размещение акций, финансирование, рефинансирование, облигации, конвертация, доверенности, годовые отчеты, квартальные отчеты, нулевая прибыль, валовой национальный продукт, дорогие безделушки, миллиардеры, Кенкити Накадзима, бесконечность, «Бесконечность», как быстро ездят дорогие машины, благотворительные аукционы, высокодоходные, но ненадежные облигации, не отказаться ли от подписки на «Economist», тот рождественский вечер, когда мне было четырнадцать и я изнасиловал горничную. Включенность, зависть, можно ли выжить с расколотым черепом, ожидание в аэропортах, сдавленный крик, кредитные карточки, чей-то паспорт, забрызганный кровью коробок спичек из «Берега Басконии», поверхность, поверхность, поверхность, «роллс» – это «роллс» – это «роллс». Для Эвелин наши отношения желтые и голубые, для меня же они – серое место, по большей части черное, разбомбленное, обрывки фильма в моей голове – бесконечные кадры камней, любой язык совершенно незнаком мне, звук затмевается новыми образами: хлещущая из банковских автоматов кровь, женщины, рожающие из анальных отверстий, зародыши замороженные или всмятку (все-таки какие?), ядерные боеголовки, миллиарды долларов, полное уничтожение планеты, кого-то бьют, кто-то умирает, иногда бескровно, но чаще всего от винтовочной пули, заказные убийства, кома, жизнь, сыгранная как дурная телекомедия, пустой экран, превращающийся в мыльную оперу. Это изолированное место, которое служит только для того, чтобы было видно мою ослабшую способность чувствовать. Я в центре, вне времени, и никто не желает установить мою личность. Внезапно я представляю скрюченный рассыпающийся скелет Эвелин, и это наполняет меня восторгом. Я долго не отвечаю на ее вопрос «Куда ты?» – но, сделав глоток портвейна, потом пива, я поднимаюсь и говорю ей, думая в то же время: если бы я был настоящим роботом, то в чем была бы разница?
– В Ливию, – а потом, выдержав значительную паузу, – в Паго-Паго. Я хотел сказать, в Паго-Паго. – И добавляю: – Из-за твоей выходки я не буду платить по счету.
Попытка приготовить и съесть девушку
Ноябрьский рассвет. Я не могу заснуть и верчусь на футоне, прямо в костюме. В голове, кажется, кто-то устроил фейерверк, постоянная изнурительная боль не дает закрыть глаза, полная беспомощность. Нет ни наркотиков, ни еды, ни алкоголя, которые бы могли притупить эту пожирающую боль; все мои мускулы напряжены, нервы воспалены. Каждый час я принимаю соминекс, так как далман кончился, но ничего не помогает, и вскоре пачка соминекса тоже пуста. В углу моей спальни лежат вещи: пара женских туфель от Edward Susan Bennis Allen, кисть руки с отсутствующими большим и указательным пальцем, свежий номер «Vanity Fair», залитый чьей-то кровью, пропитанный свернувшейся кровью кушак, из кухни тянется запах свежей кипящей крови, и, когда, поднявшись с кровати, я ковыляю в гостиную, мне кажется, что дышат стены и вонь разложения окутывает все вокруг. Я закуриваю сигару в надежде, что дым хотя бы слегка перебьет запах.
Груди ее отрублены, они синие и спущенные на вид, возле сосков – что-то коричневое, это меня смущает. Груди довольно изящно лежат, окруженные засохшей черной кровью, на китайском блюде, купленном в Pottery Barn, которое стоит на крышке музыкального автомата Wurlitzer в углу, хотя я не помню, как ставил блюдо на него. Кроме того, я сбрил с ее лица всю кожу и большинство мышц, так что оно теперь похоже на череп с ниспадающей гривой длинных вьющихся светлых волос, соединенный с холодным трупом. Ее глаза открыты, а глазные яблоки висят из глазниц на своих стебельках. Бóльшая часть грудной клетки неотличима от шеи, напоминающей фарш, живот похож на лазанью с баклажаном и козьим сыром, которую подают в «Иль Малибро», или еще на какую-то собачью еду. Преобладают красный, белый и коричневый цвет. Часть внутренностей размазана по стене, другие, скатанные в шарики, раскиданы по журнальному столику со стеклянной крышкой; они похожи на длинных синих червей-мутантов. На теле остались ошметки кожи – они сине-серые, цвета фольги. Из влагалища выделилась густая коричневатая жидкость, пахнущая, как больное животное, словно крысу загнали обратно внутрь и она там сдохла, или что-то в этом духе.