Следующие пятнадцать минут я провожу рядом с ней, вытягивая синеватые нити внутренностей, бóльшая часть которых все еще соединена с телом. Я запихиваю их себе в рот, давлюсь ими, на вкус они кажутся сырыми, наполненными какой-то дурнопахнущей пастой. Покопавшись в ней час, я извлекаю ее позвоночник, и решаю завернуть его в папиросную бумагу, и, подписавшись вымышленным именем, послать с Federal Express Леоне Хелмсли. Я хочу напиться девичьей кровью, словно шампанским, и погружаю лицо в то, что осталось от ее живота; сломанное ребро царапает мне щеку. В одной из комнат огромный новый телевизор, в котором сперва орет «Шоу Патти Винтерс» (сегодняшняя тема – «Наши питомцы»), а потом «Колесо Фортуны». Звук аплодисментов, раздающихся в студии каждый раз, когда открывается новая буква, похож на радиопомехи. Тяжело дыша, окровавленной рукой я ослабляю узел галстука, который все еще на мне. Это моя реальность. Все, что вне ее, похоже на старый полузабытый фильм.
В кухне я пытаюсь приготовить из девушки мясной пудинг, но задача оказывается непосильной, и вместо этого я все утро размазываю мясо по стенам, жую кусочки кожи, содранные с ее тела, а потом отдыхаю, включив записанную на прошлой неделе си-би-эсовскую комедию «Мерфи Браун». После этого и большого стакана «J&B» я снова на кухне. Голова в микроволновой печи уже абсолютно черная и безволосая, и я ставлю на плиту небольшую кастрюльку, чтобы выварить оставшееся мясо, которое не удалось сбрить. Засунув останки тела в мусорный мешок – мои мускулы, натренированные Ban-Gay, легко справляются с мертвым весом, – я решаю использовать все, что осталось, для какой-нибудь колбаски.
Играет компакт-диск Ричарда Маркса, на кухонном столе пакет из Zabar’s, баночки с маринованным луком и специями. Я перемалываю кости, жир, мясо и леплю из них маленькие тефтельки, и, хотя временами меня пронзает мысль, как ужасно то, чем я сейчас занимаюсь, я напоминаю себе, что вот эта девушка, это мясо – ничто, это дерьмо, и вместе с ксанаксом (который я теперь принимаю каждые полчаса) эта мысль мгновенно успокаивает меня, и я мурлыкаю, мурлыкаю мотив из программы, которую часто смотрел ребенком, – «Джетсоны»? «Банановый десерт»? «Скуби-Ду»? «Зигмунд и морские чудовища»? Я помню песню, мелодию, даже тональность, в которой она пелась, но не саму программу. Может быть, «Лидсвилль»? Или «Г.Р.Пафнстаф»? Между ними я задаю себе и другие вопросы, например: «Посадят ли меня когда-нибудь?» или «Было ли у этой девушки доверчивое сердце?» Запах крови и мяса пропитал квартиру так, что я больше его не чувствую. Но позже моя дикая радость проходит, и я плачу, оплакиваю себя, не в состоянии найти утешение ни в чем, всхлипывая, бормочу: «Я лишь хочу, чтобы меня любили», проклинаю мир и все, что мне втолковывали: принципы, различия, выбор, мораль, компромиссы, знание, сообщество, молитвы, – все это было неправильно, не имело никакой цели. В конце концов все свелось к одному: смириться или умереть. Я представляю свое безучастное лицо, изо рта слышится бесплотный голос: Это ужасные времена. Черви уже корчатся в колбаске из человечины, на них капает моя слюна, а я так и не могу понять, правильно ли я готовлю, потому что плачу навзрыд и никогда прежде ничего не готовил.
«Узи» в спортзале
Безлунный вечер, пустая раздевалка в «Xclusive». После двухчасовой тренировки я чувствую себя хорошо. В моем ящичке «узи», обошедшийся мне в семьсот долларов, и, хотя в моем портфеле Bottega Veneta лежит еще и «рудер-мини» (469 долларов), который предпочитают многие охотники, мне все равно не нравится его вид. В «узи» есть что-то мужественное, что-то драматическое, и это возбуждает меня. Сижу с наушниками на голове, в двухсотдолларовых черных велосипедных шортах с лайкрой, валиум только начал действовать, и я вглядываюсь во мрак раздевалки, испытывая соблазн. Вчерашнее изнасилование и убийство студентки Нью-Йоркского университета за супермаркетом Gristede’s, на Университетской площади возле ее общежития, были, несмотря на неподходящее время и нехарактерную продолжительность, чрезвычайно удовлетворительными, и, хотя смена настроения застает меня врасплох, я настроен философски и убираю «узи» – символ порядка в моих глазах – обратно в ящик, чтобы воспользоваться им в другой раз. Мне предстоит вернуть видеокассеты, снять деньги в автомате и поужинать в «150 Вустер», где было сложно заказать столик.
Погоня, Манхэттен
В четверг вечером в «Були» на «Ничейной земле» довольно невыдающийся марафонский ужин. Даже после того, как я объявил столу: «Ребята, послушайте, моя жизнь – это сущий ад», они полностью проигнорировали меня. Собравшиеся (Ричард Перри, Эдвард Ламперт, Джон Констебль, Крейг Макдермотт, Джим Креймер, Лукас Теннер) продолжают спорить о размещении акций, о том, на какие облигации лучшие перспективы в новой декаде, о девках, недвижимости, золоте, о том, почему долгосрочные облигации нынче слишком рискованны, о широких воротничках, о портфелях ценных бумаг, о том, как эффективно использовать власть, о новых способах тренировок, о «Столичной-Кристалл», как лучше всего произвести впечатление на очень важных людей, о неустанной бдительности, о жизни в лучших ее проявлениях, а я здесь, в «Були», похоже, не в состоянии владеть собой, в этом зале собралась целая куча жертв, в последнее время они попадаются мне на глаза всюду: на деловых встречах, в ночных клубах, в ресторанах, в проезжающих мимо такси и в лифтах, в очередях к банковским автоматам и на порновидеокассетах, на коробках печенья и на Си-эн-эн – повсюду, и у всех них есть общее: они – добыча, и за ужином я едва не слетаю с катушек, голова жестоко идет кругом, поэтому перед десертом я вынужден извиниться и пойти в туалет, я выкладываю дорожку кокаина, забираю в гардеробе свое шерстяное пальто от Giorgio Armani, из-под которого едва не выпирает «Магнум-357» в кобуре, и вот я на улице, но в утреннем «Шоу Патти Винтерс» было интервью с человеком, поджегшим свою дочь, когда та рожала, а за ужином мы все заказали акулу…
…в Трибеке туман, с неба вот-вот закапает, местные рестораны пусты, после полуночи улицы пустынны, кажутся нереальными, единственный признак жизни – звук саксофона на углу Дуэйн-стрит, в дверях бывшего «Дуплекса», заброшенного бистро, закрывшегося в прошлом месяце, молодой бородатый парень в белом берете исполняет очень красивое, но заезженное соло на саксофоне, возле его ног раскрытый зонтик с влажным долларом и какая-то мелочь, не устояв, я подхожу к нему, слушаю музыку, что-то из «Отверженных», он видит меня, кивает, и, пока он закрывает глаза, подняв инструмент, откинув голову – видимо, ему кажется, что это очень патетическое место, – я одним движением выхватываю из кобуры 357-й «магнум» и, не желая никого будить, прикручиваю к пистолету глушитель, по улице проносится холодный осенний ветер, и, когда жертва, открыв глаза, замечает пистолет, она прекращает играть, мундштук саксофона по-прежнему во рту, я тоже медлю, потом киваю ему продолжать, что он и делает неуверенно, а я поднимаю пистолет к его лицу и на середине ноты нажимаю на курок, но глушитель не срабатывает, и в то же мгновение, когда позади его головы возникает огромный малиновый круг, прогремевший звук выстрела оглушает меня, ошеломленный, все еще с живыми глазами, он падает на колени, затем на саксофон, я выщелкиваю обойму и меняю ее на полную, но в это время случается неприятность…
…потому что во время убийства я не заметил патрульную машину, двигавшуюся позади меня – с какой целью? бог его знает, может, они расклеивают штрафы за неправильную парковку? – но после того, как грохот «магнума», раскатившись эхом, смолкает, ни с того ни с сего ночь пронзает сирена патрульной машины, сердце чуть не выскакивает у меня из груди, и медленно, поначалу небрежно, как будто ни при чем, я начинаю удаляться от конвульсирующего тела, но потом срываюсь на бег, со всех ног, из-за спины доносится визг покрышек, в громкоговоритель копы без толку кричат: «Стой-стоять-стой-оружие-на-землю», и, пропуская их крики мимо ушей, я поворачиваю налево, на Бродвей, к Сити-Холл-парку, ныряю в проулок, патрульная машина не отстает, но только до половины, потому что улочка сужается, фонтанчик синих искр вылетает прежде, чем они останавливаются, а я изо всех сил добегаю на Черч-стрит, где торможу такси, плюхаюсь на переднее сиденье и кричу совершенно ошеломленному шоферу, молодому иранцу: «Выматывайся быстро отсюда – никуда не едем», размахивая у него перед носом пистолетом, но он паникует, кричит на плохом английском: «Не стреляй, пожалуйста, не убивай», поднимает руки, я шиплю «черт» и ору «поехали», но его объял ужас, «Не стреляй, брат, не стреляй», я нетерпеливо бормочу «да пошел ты» и, тыча пистолет ему в лицо, нажимаю на курок, пуля раскраивает его голову, раскалывает пополам, как темно-красный арбуз, о ветровое стекло, и, перегнувшись над ним, я открываю дверцу, выпихиваю труп, захлопываю дверцу, трогаюсь…
…задыхаясь от бега и адреналина, я проезжаю всего лишь пару кварталов, частично из-за паники, но в основном из-за крови, мозга, осколков черепа на ветровом стекле, едва избегаю столкновения с другим такси на углу Франклин – так ли? – и Гринвич, резко уйдя вправо и стукнувшись в бок припаркованного лимузина, затем даю задний ход, с визгом несусь вниз по улице, включаю дворники, слишком поздно понимая, что кровь залила стекло изнутри, пытаюсь стереть ее одетой в перчатку рукой и, вслепую мчась по Гринвич, полностью теряю управление, машина влетает в корейский магазин по соседству с рестораном-караоке «Цветок лотоса», в котором я бывал с японскими клиентами, переворачивает стойку с фруктами, разносит стеклянную витрину, тело кассира шлепается на капот, Патрик пытается дать задний ход, но ничего не выходит, он выбирается из машины, облокачивается на нее, возникает мучительная тишина. Патрик бормочет «неплохо, Бэйтмен», выбирается из магазинчика, тело на капоте стонет в агонии, Патрик понятия не имеет, откуда взялся полицейский, который бежит с другой стороны улицы и вопит что-то в свою рацию, думая, что Патрик в шоке, но тот застает его врасплох, и, прежде чем коп успевает схватиться за свое оружие, они валятся на тротуар…