Телевизионное
Я одеваюсь, чтобы пойти с Жанетт на новый британский мюзикл, открывшийся на Бродвее неделю назад, а потом мы идем в новый ресторан Малькольма Форбса в Верхнем Ист-Сайде. Я смотрю утреннее «Шоу Патти Винтерс», разделенное на две части. В первой части показывают Акселя Роуза, лидера рок-группы Guns’n’Roses, интервью с которым цитирует Патти: «Когда у меня стресс, я прихожу в ярость и направляю эту ярость на себя. Я резал себя бритвенными лезвиями, а потом понял, что иметь шрам – это еще хуже, чем не иметь стерео… Так что я лучше выброшу стерео, чем въеду кому-нибудь по роже. Иногда, когда я бешусь, расстраиваюсь или волнуюсь, я сажусь и играю на пианино». Часть вторая состоит из того, что Патти читает письма убийцы-маньяка Теда Банди, которые он писал своей невесте во время одного из многочисленных судов. «Дорогая Кэрол, – читает она, пока обрюзгшее лицо Банди появляется на экране (неудачная фотография, всего за несколько недель до казни; раньше-то он был красавчик), – пожалуйста, не садись в зале суда в одном ряду с Джанет. Когда я смотрю на тебя, она пожирает меня своими сумасшедшими глазами, словно безумная морская чайка, приглядывающаяся к моллюску… Я уже чувствую, как она поливает меня острым соусом…»
Я жду, чтобы что-то произошло. Я сижу в своей спальне около часа. Ничего не происходит. Я встаю, вынюхиваю кокаин (совсем чуть-чуть), оставшийся в моем шкафу после субботы в «М.К.» или «Au Bar», захожу в «Орсо», чтобы выпить перед тем, как встретиться с Жанетт, которой я позвонил раньше, обронив, что у меня есть два билета на такой-то мюзикл, и она не ответила ничего, кроме «я пойду», а я сказал ей ждать меня перед входом в театр без десяти восемь, и она повесила трубку. Сидя в одиночестве в баре «Орсо», я говорю себе, что позвоню по одному из номеров, мелькающих внизу экрана, но потом понимаю, что сказать мне нечего, и в памяти остаются лишь восемь слов, прочтенные Патти: «Я ощущаю, как она поливает меня острым соусом».
Почему-то эти слова вспоминаются мне, когда после мюзикла мы сидим с Жанетт в «Прогрессе», уже поздно, ресторан переполнен. Мы заказываем нечто под названием «орлиное карпаччо», макрель на гриле, салат эндивий с козьим сыром и миндальными орехами в шоколаде, какой-то странный гаспачо с сырым цыпленком, пиво. В данный момент на моей тарелке нет ничего съедобного, на вкус все пластмассовое. Жанетт одета в шерстяной жакет, шелковую с шифоном шаль с одним рукавом, шерстяные брюки-токсидо, все от Armani, на ней старинные серьги из золота с бриллиантами, чулки от Givenchy, шелковые туфли без каблуков. Она все время вздыхает и грозится закурить, несмотря на то что мы сидим в зале для некурящих. Поведение Жанетт очень беспокоит меня, вызывая мрачные мысли. Она пьет коктейли с шампанским и уже выпила их достаточно, и, когда она заказывает шестой стакан, я намекаю – мол, не хватит ли ей уже. Взглянув на меня, она заявляет:
– Мне холодно и хочется пить, и я, блядь, буду заказывать что хочу.
– Так закажи ты, бога ради, минералку «Эвиан» или «Сан-Пеллегрино», – говорю я.
Сэндстоун
Мы сидим с матерью в ее личной комнате в Сэндстоуне, где она теперь живет. На ней темные очки, она накачана успокоительными и все время трогает свои волосы, а я постоянно смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу получить на Рождество. Меня не удивляет то, как много усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее. На мне двухпуговичный костюм с V-образными лацканами (шерсть с габардином) от Gian Marco Venturi, кожаные ботинки на шнурках от Armani, галстук от Polo, носки… я не уверен от кого. Сейчас примерно середина апреля.
– Ничего, – проникновенно улыбаясь, отвечаю я.
Пауза. Я нарушаю молчание вопросом:
– А ты что хочешь?
Она долго молчит, а я снова смотрю на свои руки, под ногтем большого пальца засохшая кровь – вероятно, девушки по имени Суки. Мать устало облизывает губы и говорит:
– Я не знаю. Я просто хочу, чтобы было хорошее Рождество.
Я молчу. Последний час я рассматривал свои волосы в зеркале, которое висит в комнате матери (по моему настоянию).
– У тебя несчастный вид, – внезапно произносит она.
– Это не так, – отвечаю я, коротко вздохнув.
– У тебя несчастный вид, – повторяет она, на этот раз тише. Она вновь касается ослепительно-белых волос.
– Ну, у тебя тоже, – медленно говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.
Она ничего не говорит. Я сижу в кресле у окна, сквозь решетки темнеет лужайка, перед солнцем проходят облака, скоро лужайка снова зазеленеет. Мать сидит на своей кровати в ночной рубашке из Bergdorf’s и шлепанцах от Norma Karoali, которые я ей подарил на прошлое Рождество.
– Как прошел вечер? – спрашивает она.
– Нормально, – отвечаю я и задумываюсь.
– Сколько человек было?
– Сорок. Или пятьсот, – пожимаю я плечами. – Не знаю.
Она вновь облизывает губы, снова касается своих волос.
– Когда ты ушел?
– Не помню, – отвечаю я после долгого времени.
– В час? В два? – спрашивает она.
– Кажется, в час, – говорю я, едва не перебивая ее.
– А-а. – Она снова замолкает, поправляет темные очки, черные Ray-Ban, которые я купил ей в Bloomingdale’s за двести долларов.
– Там было так себе, – бессмысленно глядя на нее, говорю я.
– Почему? – с любопытством интересуется она.
– Просто было так себе, – говорю я, вновь глядя на свою руку, на пятнышки крови под ногтем большого пальца, на фотографию отца в молодости, стоящую на ночном столике матери рядом с детской фотографией нас с Шоном, мы оба в смокингах, и никто не улыбается.
Отец на снимке в шестипуговичном двубортном черном спортивном пиджаке, белой с широким воротничком хлопчатобумажной рубашке, в галстуке, туфлях, а в кармане – платочек, все от Brooks Brothers. Он стоит в поместье его отца в Коннектикуте, рядом с одним из деревьев, выстриженным под животное, и что-то неладное у него с глазами. Это было давным-давно.
Лучший город для бизнеса
Дождливым утром во вторник, после тренировки в «Xclusive», я заезжаю в квартиру Пола Оуэна в Верхнем Уэст-Сайде. С тех пор как я провел там ночь с двумя эскорт-девушками, прошел сто шестьдесят один день. Ни одного слова об обнаруженных телах не было ни в четырех городских газетах, ни в местных новостях; нет даже намека на слухи. Я дошел до того, что стал спрашивать людей – девушек на свиданиях, деловых знакомых за ужином, коллег в коридорах Pierce & Pierce, – не слышал ли кто-нибудь о двух изуродованных проститутках, найденных в квартире Пола Оуэна. Но, как в некоторых кинофильмах, никто ничего не слышал и не имеет понятия, о чем я веду речь. Их волнует другое: возмутительное количество слабительного и «спида», которыми теперь разбодяживают кокаин в Манхэттене, Азия в 90-х, полная невозможность заказать столик на восемь часов в «PR» – новом ресторане Тони Макмануса на Либерти-айленд, крэк. Так что я предполагаю, что тела на самом деле не были найдены. К тому же Кимболл тоже отправился в Лондон.
Когда я выхожу из такси, здание кажется мне иным, хотя я и не могу понять почему. У меня по-прежнему есть ключи, украденные у Оуэна в ту ночь, когда я убил его, я вынимаю их, чтобы открыть дверь в подъезд, но они не подходят. Вместо этого дверь открывает швейцар в форме, которого полгода назад не было, и извиняется, что замешкался. Я в замешательстве стою под дождем, потом он просит меня войти, радостно спрашивая с явным ирландским акцентом:
– Ну, вы заходите или нет, промокнете ведь.
С зонтом под мышкой, я прохожу в подъезд, запихивая в карман хирургическую маску, взятую с собой от запаха. В руке у меня плеер, и я раздумываю, что мне сказать, как это сформулировать.
– Итак, чем я могу быть вам полезен, сэр? – спрашивает он.
Я не нахожу слов – долгая, неловкая пауза, – перед тем как просто вымолвить:
– Четырнадцатый этаж, А.
Он пристально оглядывает меня, прежде чем посмотреть в свою книгу, потом, просияв, что-то отмечает:
– Ах да, разумеется. Миссис Вулф уже наверху.
– Миссис… Вулф? – слабо улыбаюсь я.
– Да. Она агент по недвижимости, – говорит он, глядя на меня. – У вас ведь назначена встреча?
Лифтер (тоже новый) смотрит в пол, пока мы поднимаемся. Я пытаюсь вспомнить, как я шел сюда той ночью неделю назад, но понимаю, что не возвращался в квартиру после убийства девушек. Сколько стоит квартира Оуэна? Этот вопрос не перестает всплывать в моем мозгу до тех пор, пока не остается там, пульсируя. Утреннее «Шоу Патти Винтерс» было про людей с удаленной половиной мозга. Грудь моя словно набита льдом.
Двери лифта открываются. Я осторожно выхожу, когда они закрываются, – оглядываюсь, потом иду по коридору к квартире Оуэна. Слышны голоса изнутри. Прислонившись к стене, я вздыхаю, ключи у меня в руке, я уже понимаю, что замок сменили. Пока я раздумываю, что мне делать, дрожа, глядя на свои черные туфли от A.Testoni, дверь квартиры открывается, и меня внезапно охватывает жалость к самому себе. Выходит женщина-маклер средних лет, улыбается, заглядывает в книжечку:
– Это вы у меня на одиннадцать?
– Нет, – отвечаю я.
Она говорит: «Прошу прощения» – и идет дальше по коридору, один раз, обернувшись, смотрит на меня со странным выражением лица и исчезает за углом. Посреди стоит пара и что-то обсуждает – им лет под тридцать. На ней шерстяной жакет, шелковая блузка, шерстяные с фланелью брюки от Armani, серьги из позолоченного серебра, перчатки, в руках бутылка «Эвиан». Он в твидовом спортивном пиджаке, кашемировом жилете, хлопчатобумажной рубашке, галстуке от Paul Stuart, через руку перекинут хлопчатобумажный плащ от Agnes В. Новые жалюзи, обшивка из воловьей кожи исчезла; но мебель, стенная живопись, стеклянный журнальный столик, стулья Thonet, черный кожаный диван – все как раньше. Телевизор с большим экраном передвинут в гостиную и включен, звук тихий, идет реклама, в которой пятна сходят с рубашки и говорят в камеру, но я хорошо помню, что я сделал с грудью Кристи, с головой одной из девушек, у которой отсутствовал нос и оба уха были отъедены, как сквозь содранное мясо на щеках и челюстях виднелись зубы, помню поток крови, заливший квартиру, вонь мертвечины, свое собственное смущение, в которое я погрузился…