Она сказала, что я была напряжена.
— Ну, — говорю я, — ты все равно бы не могла прийти.
— Милый, почему нет? — ноет она, потом обращается к кому-то, кто только что вошел в ее номер. — Перевезите ближе к окну… нет, к тому окну… и вы можете мне сказать, где эта проклятая массажистка?
— Потому что голова твоей соседки была у меня в морозильнике, — зеваю я, потягиваясь. — Слушай. Ужинаем? Где? Ты меня слышишь?
В восемь тридцать мы сидим напротив друг друга в «Баркадии». На Эвелин жакет из вискозы от Anne Klein, юбка из шерстяного крепа, шелковая блузка из Bonwit's, антикварные золотые с агатом серьги из James Robinson, которые стоят примерно четыре тысячи долларов. На мне двубортный костюм, шелковая сорочка с ткаными полосами, шелковый галстук с узором и кожаные туфли, все от Gianni Versace. Я так и не отказался от заказа столика в «Turtles» и не сообщил Кортни, что не приду, так что она, вероятно, появилась там около четверти девятого, в полном замешательстве, и если она не принимала сегодня элавил[18]], то, вероятно, она в бешенстве, и над этим фактом (а вовсе не над бутылкой шампанского Cristal, которую заказала Эвелин и в которую потом налила кассис) я громко смеюсь. Большую часть дня я провел, покупая себе первые рождественские подарки — пару больших ножниц я купил в аптеке рядом с городским советом, нож для распечатывания писем в Hammacher Schlemmer, нож для сыра в Bloomingdale's (он сочетается с доской для сыра, которую Джин, моя секретарша, влюбленная в меня, оставила на моем столе, пока я был на заседании). Сегодня утром Шоу Патти Винтерс было о ядерной войне и, по мнению комиссии экспертов, шансы на то, что она начнется в течение следующего месяца, довольно велики. Лицо Эвелин кажется белым как мел, ее рот очерчен фиолетовой губной помадой, создающей какой-то пугающий эффект, и я понимаю, что Эвелин с некоторым запозданием приняла совет Тима Прайса перестать пользоваться лосьоном для загара. Вместо того, чтобы заговорить об этом и выслушать в ответ, как она тупо будет это отрицать, я спрашиваю ее о Мередит, подруге Тима, которую по причинам, всегда остававшимся для меня неясными, Эвелин недолюбливает. В черном списке Эвелин есть и Кортни, но причины тут понятнее — слухи обо мне и Кортни.
Когда понятливая официантка, по просьбе Эвелин, делает попытку добавить в мой Cristal черничного кассиса, я закрываю стакан с шампанским рукою.
— Спасибо, не надо, — говорю я ей. — Может быть, позже. В отдельный фужер.
— Зануда, — хихикает Эвелин, затем резко втягивает воздух. — Но пахнет от тебя хорошо. Что ты носишь — Obsession? Ты, зануда, это Obsession?
— Нет, — мрачно отвечаю я. — Paul Sebastian.
— Разумеется, — улыбается она, допивая второй стакан. Настроение ее значительно улучшилось, она веселится вовсю — этого не ожидаешь от человека, соседке которого за несколько секунд отрезали голову электропилой, пока та ещё находилась в сознании. На мгновение глаза Эвелин вспыхивают в свете свечей и возвращаются к обычному бледно-серому цвету.
— Как Мередит? — спрашиваю я, стараясь скрыть отсутствие интереса.
— Боже мой, она встречается с Ричардом Каннингхемом, — стонет Эвелин. — Он в First Boston. Ты можешь поверить в это?
— Знаешь, — замечаю я, — Тим все равно собирался порвать с ней. Так сказать, расстаться.
— Но почему? — удивленно спрашивает заинтригованная Эвелин. — У них в Хемптонсе было просто божественно.
— Я помню, он рассказывал мне, что его до смерти достало смотреть, как она все выходные занималась только своими ногтями.
— О господи, — произносит Эвелин, а затем с неподдельным замешательством спрашивает: — То есть… подожди, неужели у нее не было маникюрши?
— Тим довольно часто повторял, что в ней индивидуальности, как в ведущей телешоу.
Она улыбается сама себе, таинственно:
— Тим — прохвост.
Я лениво размышляю над тем, стала бы Эвелин спать с другой женщиной, если бы я привел ее к ней домой, и позволили бы они мне понаблюдать за этим, если бы настаивал. Разрешили бы они указывать им, что делать, расположить их под яркими галогенными лампами? Вероятно, нет; шансы, похоже, невелики. А если бы я заставил ее под прицелом? Пригрозил бы расчленить их обеих, если они не согласятся? Идея не кажется непривлекательной и я вполне представляю себе сценарий. Я принимаюсь считать пиршества, проходящие в зале, затем — людей, которые там сидят.
Она спрашивает меня о Тиме.
— Как ты думаешь, где может быть этот мошенник? Ходят слухи, что он в Sachs, — зловеще спрашивает она.
— Ходят слухи, — отвечаю я, — что он лечится. Это шампанское недостаточно охлажденное, — я рассержен.
— Он что, не посылает тебе открытки?
— Он болен? — спрашивает она с едва уловимой тревогой.
— Да, кажется, — говорю я. — Кажется, именно так. Знаешь, если уж ты заказываешь бутылку Cristal, то оно по крайней мере должно быть холодным.
— О боже, — произносит Эвелин. — Ты думаешь, он болен?
— Да. Он в больнице. В Аризоне, — добавляю я.
Слово Аризона имеет привкус таинственности и я повторяю его снова:
— Кажется, в Аризоне.
— О боже, — восклицает Эвелин, теперь неподдельно встревоженная, и залпом допивает оставшееся в стакане шампанское.
— Кто его знает? — мне удается едва заметно пожать плечами.
— Ты не думаешь… — Она делает вдох и ставит стакан на стол. — Ты не думаешь, что это, — она окидывает взглядом ресторан, перед тем как наклониться вперед, и говорит мне шепотом, — СПИД?
— Да нет, ну что ты, — говорю я, и тут же думаю, что следовало помедлить, чтобы она испугалась. — Просто… обычные… проблемы… — я откусываю кончик хлебной палочки с приправами и пожимаю плечами, — с психикой…
Эвелин с облегчением вздыхает, потом спрашивает:
— Не жарковато ли здесь?
— У меня из головы не выходит плакат, который я видел на станции метро той ночью, когда убил двоих чернокожих ребят, — фотография теленка, он смотрит в камеру, глаза расширенные, он напуган вспышкой, его туловище словно в каком-то ящике, а ниже большими черными буквами написано: «Вопрос: Почему Этот Теленок Не Может Ходить?» И потом «Ответ: Потому Что У Него Всего Две Ноги». А потом я увидел еще один плакат, то же самое фото, тот же самый теленок, но под ним стояло: «Воздержитесь От Публикаций». — Я замолкаю, не выпуская из рук хлебную палочку, потом спрашиваю:
— Ты вообще слушаешь меня, или я рассказываю… э-э-э… ведерку со льдом?
Все это я произношу, глядя в упор на Эвелин, четко выговаривая слова, пытаясь выразить себя, она открывает рот и я наконец жду, что она догадается, какой я на самом деле. Впервые за время нашего знакомства она пытается произнести что-то любопытное, я напрягаю внимание, и она спрашивает:
— Это что…
— Да? — лишь в этот единственный момент за весь вечер я испытываю искренний интерес к тому, что она скажет, и побуждаю ее продолжать:
— Да-да, я слушаю тебя?
— Это что… Ивана Трамп? — спрашивает она, указывая куда-то позади меня.
Я вихрем оборачиваюсь.
— Где? Где Ивана?
— За столиком впереди, вторая от, — Эвелин медлит, — от Брука Астора. Видишь?
Я щурюсь, надеваю свои очки без диоптрий от Oliver People, и понимаю, что Эвелин, чье зрение затуманило разбавленное кассисом шампанское Cristal, не только приняла Норрис Пауэл за Ивану Трамп, но и перепутала Стива Рубела с Бруком Астером. И я не могу сдержаться, я почти взрываюсь.
— Боже мой, боже мой, Эвелин, — обхватив голову руками, я издаю стон, подавленный, обманувшийся, мой адреналин прокис. — Как ты могла спутать эту блядь с Иваной?
— Прости, — слышу я ее щебетанье. — Девичья оплошность?
— Это невыносимо, — шиплю я, крепко зажмурив глаза.
Наша симпатичная официантка, на которой атласные туфли с высокими задниками ставит два новых стакана для второй бутылки Cristal, заказанной Эвелин. Официантка надувает губы, когда я тянусь за следующей хлебной палочкой, а я поднимаю голову и в ответ надуваю свои, а потом вновь обхватываю голову руками, и когда она приносит наши закуски, все повторяется. Сушеные перцы в остром тыквенном супе для меня и пудинг из сушеной кукурузы и халапеньо для Эвелин. Все это время (между тем, как она ошибочно приняла Норрис Пауэл за Ивану Трамп, и закусками) я продолжаю прикрывать уши руками, пытаясь блокировать ее голос, но сейчас я голоден и потому на пробу убираю от уха правую руку. Ее скулеж сразу же оглушает меня.
— …Цыпленок тандури и фуа гра, много джаза, он обожает Савой, но икра селедки, цвета были восхитительные, алоэ, раковины, цитрусовые, Morgan Stanley…
Мои руки взлетают на прежнее место, прижимаясь к ушам еще крепче. Но голод вновь берет власть надо мной и, громко урча, я снова берусь за ложку, однако это безнадежно; голос Эвелин на той особенной высоте, которую нельзя оставить без внимания.
— Грегори скоро оканчивает Сен-Поль и с сентября будет учиться в Колумбийском, — говорит Эвелин, тщательно дуя на свой пудинг, который, кстати, подается холодным. — Я должна сделать ему подарок по случаю выпускного, и я в полной растерянности. Какие будут предложения, а?
— Постер «Отверженных»? — говорю я, шутя только наполовину.
— Превосходно, — откликается она, вновь дуя на пудинг, потом, отхлебнув шампанского, строит гримасу.
— Да, дорогая? — спрашиваю я, выплевывая семечко тыквы, описывающее в воздухе дугу, прежде чем элегантно приземлиться в пустую пепельницу вместо платья Эвелин, в которое я целился. — М-м-м?
— Надо заказать еще кассиса, — говорит она. — Ты не позовешь нашу официантку?
— Разумеется, надо, — добродушно отвечаю я, и продолжаю с улыбкой: — Я не имею ни малейшего представления, кто такой Грегори. Ты ведь это знаешь, верно?
Эвелин аккуратно кладет свою ложку рядом с пудингом и смотрит мне в глаза.