Лейкемия
«Наша дочь больна. У нее в крови очень мало белых кровяных телец».
Чем дальше Тая говорила, тем крепче я сжимал телефонную трубку. Моя маленькая девочка болела желтухой и инфекционными заболеваниями уже некоторое время. Ее печень, похоже, не справлялась с этой нагрузкой. Теперь докторам нужны были новые анализы — ситуация выглядела реально плохой. Никто не говорил, что это рак или лейкемия, но и обратное никто не утверждал. Врачи собирались провести дополнительные анализы, чтобы подтвердить худшие свои опасения.
Тая пыталась быть позитивной и несколько сгладить проблемы. Но по ее тону и голосу я понимал, что на самом деле все гораздо серьезнее, чем она пытается представить, пока в конце концов не услышал от нее всю правду.
Я не был уверен в том, что она действительно это произнесла, но я услышал слово «лейкемия». Рак.
Моя маленькая девочка должна была умереть.
Волна беспомощности охватила меня. Я был в тысячах миль от нее, и ничего не мог сделать, чтобы ей помочь. Но даже если бы я был с ней, я не мог бы ее вылечить.
Голос моей жены в трубке был таким грустным и одиноким…
Стресс боевой командировки начал наваливаться на меня как раз перед этим телефонным звонком в сентябре 2006 года. Тяжелая боль от утраты Марка и Райана стала для меня серьезным ударом. У меня зашкаливало артериальное давление, и я не мог спать. Но новость о моей дочери стала последней каплей. Я уже ни на что больше не был годен.
К счастью, наша командировка заканчивалась. И как только я сообщил о состоянии моей дочери командованию, оно тут же начало думать, как вернуть меня домой. Наш доктор подготовил документы для письма Красного Креста, свидетельствовавшего, что семья военнослужащего срочно нуждается в его присутствии дома. Как только письмо было получено, мои командиры немедленно отправили меня в Штаты.
Но вылететь туда оказалось совсем не просто. Рамади был таким горячим местом, что возможностей покинуть его было раз, два, и обчелся. Вертолеты не вылетали и не прилетали. Даже наземные конвои все еще периодически подвергались атакам боевиков. Беспокоясь обо мне и зная, что я не могу ждать слишком долго, мои парни загрузили «Хамви»[117]. Они посадили меня в середину, и вывезли из города на аэродром TQ.
Пока мы туда доехали, я чуть не задохнулся под весом бронежилета и винтовки М-4.
Мои ребята вернулись на войну, а я полетел домой. Это тяготило меня. Я чувствовал, что пренебрег своим долгом, переложив его на других.
Это был конфликт — семья и страна, семья и товарищи по оружию — который я так и не смог разрешить. В Рамади у меня было даже больше ликвидаций, чем в Фаллудже. Я не только имел больше ликвидаций в ходе этой командировки, чем любой другой снайпер, но и их общее число сделало меня самым успешным американским снайпером всех времен — говоря вычурным официальным языком.
А еще я чувствовал себя отступником, парнем, который не сделал всего, что мог бы сделать.
Глава 12Трудные времена
Дома
Мне удалось попасть на военный чартер, летевший сперва в Кувейт, а потом в Штаты. Я был в гражданском костюме; мои длинные волосы и борода немного спасали ситуацию, потому что военнослужащим при исполнении не полагается путешествовать в гражданской одежде.
Оглядываясь назад, воспринимаешь это как нечто забавное. Я сошел с самолета в Атланте, где необходимо было пройти процедуры безопасности. Поскольку перед этим я несколько дней провел в дороге не раздеваясь, то, когда я снял свои ботинки, готов поклясться: несколько человек в очереди свалились в обморок. Никогда еще я так быстро не проходил проверку в аэропорту.
Тая:
Он никогда не говорил мне об опасностях, но в этом и не было нужды: я давно научилась читать его, как книгу. И, когда он рассказал мне, что парни вывозили его в конвое, сама эта история заставила меня бояться не за них, а за него. Я задала пару вопросов, и осторожные ответы на них сказали мне многое о том, как опасна была эта процедура эвакуации из Ирака.
Я чувствовала, что чем больше людей будут молиться за него, тем выше будут его шансы. Я поинтересовалась, могу ли я попросить его родителей молиться за него.
Он сказал — «да».
Тогда я спросила, можно ли сказать им — почему, имея в виду его возвращение домой и опасности, угрожавшие ему, и он сказал «нет».
Я послушалась.
Так я и просила молиться за него, упоминая об опасностях, но не приводя никаких подробностей. «Просто поверьте мне», — говорила я. Я понимала, что это будет горькая пилюля для тех немногих, к кому я обращалась. Но я, с одной стороны, твердо верила, что ему нужна наша молитва, а с другой — не хотела нарушить обещание, данное мужу. Я знала, что это не улучшит отношения ко мне со стороны тех, к кому я обращалась с просьбой, но мне нужна была молитва, а не хорошее отношение.
Когда Крис вернулся домой, мне показалось, что он настолько подавлен, что находится в каком-то оцепенении.
Он с трудом мог объяснить свои чувства. Он был просто уничтожен и переполнен.
Я сожалела, что ему через все это пришлось пройти. Меня прямо-таки разрывало от потребности в нем. Он безумно был мне нужен. Но в то же время мне пришлось так долго жить без него, что у меня уже выработалась внутренняя установка: я в нем не нуждаюсь, или, по крайней мере, я не должна в нем нуждаться.
Я догадываюсь, что всем остальным это покажется полнейшей бессмыслицей, но я испытывала весь этот странный спектр чувств, эту странную их смесь. Я ненавидела его за то, что он оставил меня одну с детьми на руках. И я безумно хотела, чтобы он был с нами дома.
На моем состоянии сказались месяцы тревоги за его жизнь и разочарование от того, что он выбрал новый контракт и снова уехал в Ирак. Я хотела рассчитывать на него, но не могла. Его товарищи могли, и совершенно незнакомые военные могли, а вот я и дети — нет.
В этом не было его вины. Если бы он мог, он был бы в двух местах сразу, только это невозможно. Но, когда пришло время выбирать, он выбрал не нас.
И все-таки я любила его и старалась поддержать его и показать ему мою любовь всеми доступными способами. Я испытывала пять сотен различных чувств, и все сразу.
Я думаю, гнев копился во мне все время командировки. Во время разговора Крис понял, что что-то не так.
Он спросил меня, что меня беспокоит, но я сказала, что ничего. Наконец, когда он надавил, я сказала: «Я с ума сходила, не зная, вернешься ли ты. Но я не хочу ненавидеть тебя, и психовать из-за тебя я тоже не хочу. Я знаю, что завтра тебя могут убить. Я не хочу думать об этом. И разговор этот я продолжать не хочу».
Наконец-то он был дома, и все мои эмоции буквально взорвались во мне, счастье и злость вперемешку.
Улучшение
Медики взяли у моей девочки все возможные виды анализов. Некоторые из них по-настоящему вывели меня из себя.
Особенно мне вспоминается, что, когда они брали кровь, ее нужно было много. Они держали ее головкой вниз и прокалывали ножку; кровь почему-то не шла, и врачам приходилось делать это снова и снова. А девочка без конца плакала.
Это были долгие дни, но в конце концов врачи заключили, что у моей дочери нет лейкемии. У нее нашли желтуху с осложнениями, но постепенно врачам удалось взять болезнь под контроль. Девочке стало лучше.
Была одна вещь, которая по-настоящему расстроила меня. Дочка начинала плакать каждый раз, когда я брал ее на руки. Она хотела мамочку. Тая сказала, что наша девочка так реагирует на всех мужчин — стоит ей заслышать мужской голос, как она начинает реветь.
Но, независимо от причин, это больно меня ранило. Я прошел весь этот путь, и я действительно любил ее, а она меня отвергала.
Отношения с сыном складывались у меня лучше. Он помнил меня, а теперь он стал старше и уже мог со мной играть. Но и здесь естественные трудности, которые возникают между детьми и родителями, осложнялись разлукой и стрессом, через которые нам пришлось пройти.
Мелочи могут ужасно раздражать. Я хотел, чтобы мой сын смотрел мне в глаза, когда я его отчитывал. Это злило Таю, которая понимала, что ребенок не привык к моему тону, да и вообще я слишком многого требовал от двухлетнего ребенка в подобной ситуации. Но я думал совершенно иначе. Ребенок должен был делать именно так, как я требовал, и это было правильно. Ведь это ему говорил не какой-то чужой дядя, а тот, кто любил его. Уважение должно быть взаимным. Ты смотришь мне в глаза, я смотрю в твои глаза — мы понимаем друг друга.
Тут уже Тая не могла не вмешаться. «Минуточку. Как долго тебя не было? А теперь ты хочешь вернуться домой, стать частью семьи и диктовать свои правила? Нет, сэр, поскольку через месяц ты опять уедешь на свои тренинги».
С моей точки зрения, мы оба были правы. Проблема была в том, чтобы встать на другую точку зрения и жить с этим.
Я не был совершенством. Во многом я ошибался. Мне еще предстояло научиться быть отцом. У меня были свои идеи по поводу отцовства, но они базировались на иной реальности. Прошло время, мои идеи изменились.
Вот еще кое-что. Я по-прежнему требую от моих детей смотреть мне в глаза, когда я им что-то говорю. И наоборот. И Тая согласна.
Майк Монсур
Я был дома уже почти две недели, когда один из сослуживцев позвонил мне и спросил, что случилось. «Ничего особенного», — сказал я ему.
«Слушай, кого вы там еще потеряли?» — спросил он.
«А?»
«Я не знаю имени, но слышал, что еще кого-то из наших убили».
«Вот черт».
Я начал обзванивать всех, кого знал. В конце концов, нашелся человек, который сказал, что знает подробности, но не может о них рассказывать, поскольку семья погибшего еще не проинформирована. Он сказал мне, что перезвонит через несколько часов.
Это оказались очень долгие часы.