- Не слишком ли богатый арсенал для старого бедного «шарманщика»? – только и смог выдавить он, - Ведь он, считай, сидел на грудах золота!
Греттель безучастно пожала плечами.
- Не все собрано его руками, были и предшественники, предыдущие хранители саркофага. Они постарались на славу. Но и он преумножил коллекцию. Кое-что отбирал у больных смертельно-опасными болезнями, что-то вырезал из начинки неразорвавшихся генобомб. А еще - результаты неудачных селекций и прочий лабораторный мусор…
- Он не думал, что безопаснее собирать марки? – зло бросил Ганзель.
- Он думал, что делает это во благо, - произнесла Греттель, не переменяя неудобной позы, точно вросла в кресло, - Изолирует от общества то, что способно его уничтожить. Но, думаю, со временем это превратилось в его тайную страсть. Что-то вроде страсти коллекционера. Он с упоением рассказывал о новых образцах, сам возился со склянками, составлял описи… В жизни старого «шарманщика», если разобраться, не так уж много развлечений.
- Почему он не додумался уничтожить всю свою дьявольскую коллекцию?
- Не мог, - просто ответила Греттель, - Слишком сложные культуры, с которыми никто не хотел рисковать. Комбинированные генетические вирусы и прочие вещи. Никогда нет гарантии, что уничтожишь весь штамм, что какой-то его крошечный фрагмент не уцелеет и не выберется на свободу, незаметно прицепившись к чьей-то хромосоме. Даже я не взялась бы гарантированно уничтожить все его запасы. Папаша Арло стал заложником собственной коллекции. Ни уничтожить, ни продать, ни использовать… Я думаю, он прочил своего Бруттино в продолжатели рода.
- Мог бы пожертвовать все это королю Гунналанда…
Под насмешливым взглядом Греттель Ганзель осекся.
- И что бы тот с ней сделал?
- Какая…
- Он не хотел передавать генетическое оружие любому, кто может его использовать во вред своему биологическому виду. Герцоги, бароны и графы поколениями изводили друг друга искусственными генетическими проклятьями и ядами. Где гарантия, что Его Величество, заполучив подобную возможность, не вздумает поиграть теми же игрушками?..
Ганзелю пришлось признать, что Греттель права. Геноведьмы всегда правы – это одна из тех черт, что мешают им общаться с нормальными людьми.
- Подведем итог, сестрица. За камином у старого «шарманщика» находится ад. А ключ от ада - у сбежавшего человека-растения.
Греттель выразила согласие простым кивком.
- Не только ключ. Он прихватил с собой несколько пробирок из коллекции. Так что по Вальтербургу в прямом смысле слова разгуливает живая бомба, нашпигованная генетической шрапнелью.
Некоторое время они оба молча разглядывали испятнанный ковер.
- Я не хочу быть головастиком, сестрица.
- И я, братец. Наверно, ужасно неудобно включать микроскоп, когда ты головастик.
- Значит, нам надо поймать это полено, пока оно не уничтожило город. Знать бы еще, что у него на уме!
- Здесь я ничем не могу тебе помочь, - Греттель стиснула губы, - Я наблюдала за развитием этого существа лишь первые несколько месяцев, когда его органы только формировались. Я не знаю, как оно мыслит, не знаю, как оно чувствует, не знаю, какие инстинкты достались ему по наследству. Проще говоря, я не знаю о нем ровным счетом ничего.
Ганзель хотел было съязвить на этот счет, но не стал. Совершенно бессмысленно было испытывать терпение Греттель и корить ее за сделанную много лет назад ошибку. Тем более, что она едва ли была способна испытывать муки совести.
- Хорошо… - пробормотал он, - Хорошо… Может, все не так скверно, как нам кажется на первый взгляд? Если верить папаше Арло, этот Бруттино – малый наглый и хитрый, но, кажется, не очень-то жесток? Вспыльчив, импульсивен – у подростков это встречается. Видимо, как у тех, что созданы из плоти и крови, так и у деревянных. Допустим, он просто выкрал ключ с пробирками, чтобы покрасоваться перед приятелями. А спустя день вернет их приемному отцу…
- Или же продаст на черном рынке и то и другое, - безжалостно сказала Греттель, - Подростки падки на золото и редко любят влачить существование подмастерья бедного «шарманщика». То, что нам кажется вратами ада, Бруттино может видеться горой золота. И так оно, в сущности, и есть. Прошли уже сутки. Возможно, наш деревянный человек сидит сейчас в какой-нибудь таверне и торгуется за америциевый ключ. И всем нам остались считанные минуты.
Ганзель молча принялся одеваться.
Натянул на ноги потертые кожаные ботфорты, поверх камзола набросил уличный плащ, тяжелый, едко пахнущий, серый от бесчисленных кислотных дождей. Но самое главное хранилось в закрытом сундуке. Который уже очень долго не отпирался, судя по жалобному скрипу медных петель. Однако на его содержимом бездеятельность. Заботливо пропитанный маслом и переложенный ветошью металл радостно сверкнул полированной поверхностью, почувствовав властную руку хозяина. В сундуке находилось то, чему Ганзель безоговорочно привык доверять даже в мире, полном генетических чар и невидимых опасностей. Кое-что настолько реальное и зримое, что ничего реальнее и зримее в мире попросту не существовало.
Если что-то неподвержено тлетворной генетической деформации, так это металл.
- Слишком поздно для прогулки, - заметила Греттель, наблюдая за тем, как он проверяет курки мушкета и загоняет в стволы свежие сухие пыжи, - Уже темнеет.
- Тем лучше. Некоторые вещи проще находить в темноте. Правда, до сих пор я слышал это от охотников, а не от дровосеков…
Он даже не заметил, как Греттель покинула кресло и оказалась на его пути - маленькая худая фигурка с белыми волосами, в лабораторном халате.
- Братец, - произнесла она с непонятным выражением лица.
- Чего?
- Тебе не стоит искать Бруттино ночью в городе. И одному.
- Вот еще! – он усмехнулся, обнажив полный набор акульих зубов. С годами они потеряли былой блеск, но все еще способны были впечатлить.
- Вальтербург опасен.
- Не больше, чем обычно, - ему оставалось лишь пожать плечами, - Что изменилось?
Он слишком поздно вспомнил, что геноведьмам незнаком такт, как и представления о вежливости, принятые среди людей.
- Ты изменился, - безжалостно произнесла она.
Она была права. Но он сделал вид, что удивлен.
- Неужели я выгляжу беспомощным стариком?
- Тебе тридцать пять лет. Это значительный срок для твоего организма.
- Неужели я уже слишком слаб даже для небольшой прогулки?
Она никак не отреагировала на шутку.
- Твои физические показатели уже не те, что в молодости. Мышечный тонус, скорость реакции нервной системы, выносливость… Тебе надо беречь свое тело.
В чьих-нибудь устах это звучало бы заботливо и даже трогательно. Но Греттель плохо владела человеческими интонациями, чаще всего обходясь без них. От нее это прозвучало сухим предупреждением. И Ганзель задумался, как задумывался уже сотни раз за последние годы – что испытывает сейчас его сестра? Колеблются ли внутри нее какие-то жилки, или ее предупреждение – не более чем забота о ценном приборе, который стоит поберечь на будущее?
- Буду беречь, - сказал Ганзель серьезно, но на пороге все же подмигнул ей, - Я – старая хитрая акула, сестрица, а старых акул не так-то просто сожрать.
* * *
Когда он вернулся, рассвет уже превращался в день. Грязно-серые потеки на небе быстро таяли. Остатки ночи, будто растворенные в концентрированной солнечной кислоте, стекали за крыши домов. Ганзель чувствовал себя, как уставший уличный кот, возвращающийся после долгой гулянки. Ломило от непривычной нагрузки спину, гудели утомленные уличной брусчатой колени, а ночная сырость до сих пор оставалась в легких, сотрясая их время от времени кашлем.
«А ведь когда-то это было не сложнее легкой прогулки, - подумал он, поднимаясь на крыльцо, - Досадно. Слишком много прожитых лет за плечами. Греттель права. Мое тело, надежный и не знающий сбоев механизм, тоже постепенно ветшает. И заплатку на него не поставить».
В прихожей он надеялся почувствовать доносящиеся с кухни запахи кофе и мяса, но почувствовал только запах сухой домашней пыли. Кажется, печку сегодня вовсе не растапливали. Спустя несколько секунд он понял, отчего.
Судя по всему, кухарка попросту не решилась войти в дом, обнаружив в гостиной неподвижно сидящую в кресле фигуру, уставившуюся невидящим взглядом в пустоту. Обслуга всегда ужасно пугалась, обнаружив госпожу геноведьму где-нибудь за пределами ее лаборатории. Настолько, что предпочитала вовсе не попадаться ей на глаза.
Взгляд Греттель мгновенно сделался осмысленным, стоило Ганзелю войти в комнату. Сейчас он был не блестящим, как накануне, а матовым, равнодушным. Ложилась ли она спать этой ночью? Ганзель в этом сомневался.
- Ты поздно. Я беспокоилась за тебя, братец.
- Даже больше, чем за нестерильную пробирку?
Геноведьмы не обладают умением изображать укоризну, используя лишь взгляд и мимические мышцы, но Греттель каким-то образом удалась достаточно точная ее эмуляция. Ганзель рухнул в кресло без подлокотника, едва не раздавив его, и стал сдирать с себя отсыревшую уличную одежду.
- Дьявольская ночь, - пожаловался он, - Я уже стал забывать, насколько выматывает ночная охота. Как только мы поймаем деревянного человека, я нарежу из него пуговиц! Нет, лучше вырежу трость…
- У него очень прочная эктодермическая оболочка.
- …а стружку использую для кошачьего туалета!
Греттель молча наблюдала за тем, как он швыряет на пол плащ.
- Ты не нашел его.
- Удивительно точное, логичное и уместное наблюдение, - проворчал Ганзель, вытирая с лица колючую ночную морось, - Которое я определенно не могу опровергнуть. Как видишь, я с пустыми руками.
Греттель молчала. Если ей и хотелось что-то спросить, внешне это никак не проявлялось. Ганзель вздохнул. Он знал, что ему в любом случае придется все рассказать, с вопросами или без.
- Во времена моей молодости ночные прогулки доставляли большее удовольствие, - пробормотал он, растирая ноющие колени. Впрочем, жаловались не только они. Жаловалось все тело. Когда-то сильное и выносливое, теперь оно ощущалось тряпкой, которую вывесили на ночь за окно, и лишь теперь вернули в дом – измочаленную, вымокшую, грязную.