Куда-то запропастилась луна, стало темно, в слабом звездном свете не различить берега, и ветерок подул, задирая волну. Дальше — круче. На траверсе мыса катер подхватило, понесло вдруг вниз, резко бросило вверх на излом волны так, что охнуло днище, а Домрачева окатило с головы до ног, ударило по глазам плотным зарядом брызг. И снова катер заскользил стремительно вниз, разворачиваясь бортом на волну под ее удар, пошел вверх под гребень.
Лейтенант ахнул коротко, увидев неотвратимо надвигающийся накат, вжался в кресло, а Домрачев, выворачивая штурвал, поднялся в рост — через залитое стекло не больно-то что увидишь. Поставил катер форштевнем на волну, крикнул лейтенанту, чтоб достал плащ из рундука, сбросил газ. Огляделся.
— Под берег надо, там потише.
И уже не садился, крутил штурвал, чутьем угадывая в темноте берег.
Скоро волна стала меньше, положе, катер уже не швыряло, и можно было перевести дыхание, утереться.
— Прополоскало-то дай бог!
Ко времени плащ для лейтенанта оказался — промок насквозь, ишь укутался, только нос и торчит. Но не жалуется — терпеливый, несмотря что городской… И Домрачев спросил заботливо:
— Чего загрустил, Виталий Петрович?
— Что? — не расслышал лейтенант. — Что вы сказали?
— Загрустил что?
— Думаю, волны совсем как на море.
— На море были когда?
— Не… в кино видел.
В кино видел… А другой бы непременно завернул: был, мол, как же! А он — нет. И про Катеньку сказал все как было… Чистый парень, без червоточинки. А то, может, и выйдет на то — на свадьбу. Катенька, кажется, наложила глазок на лейтенанта, интересен он ей. Добить бы им ладом путину, порядочком. Склеилось бы все по-хорошему…
Домрачев вел катер вслепую — вокруг чернота сплошная, — надеялся, что берег скажет о себе теплом. Изредка смотрел повыше, в сторону берега, и угадал крыши Элги.
«Вот кому без рыбы невмоготу! — пришло ему на ум. — Вот кто по рыбаловке-то истосковался!»
На нижних тонях тихо и пусто было. Стрежняком шел снизу сухогруз — бортовые огни вровень с водой. У него свое дело, и больше ни души, сколько ни поглядывал Домрачев. Хотел к берегу приткнуться, ноги размять, но раздумал: берег в этом месте каменистый.
Развернул катер против течения.
— Вверх пойдем, Виталий Петрович?
— Конечно!
— Может, на берег вам надо или еще что.
— Да нет… как хотите.
— Тогда на Орловские острова глянем.
— Давайте на Орловские.
Лейтенанту ни о чем не сказали слова «Орловские острова», и ему все равно было, куда повернет Домрачев: на эти ли острова, на «Елочку» ли. Чуть навалившись боком на борт, он подставил встречному ветру и водяной пыли лицо и сидел так, к себе прислушиваясь. Что-то творилось с ним. Что? Он и сам не знал. Ему все равно было, куда правит Домрачев, но нужно было это быстрое движение с ветром и влагой, бьющими в лицо, была нужна истекающая ночь, невидимые, но явно ощутимые близкие горы. Нужен был Домрачев — спокойный, уверенный в своей правоте, нужности, непреклонный Домрачев.
— Ночь какая, — сказал лейтенант, придвинувшись к Домрачеву. — Тишина…
— Это здесь… На излуке небось покачает.
— А я люблю шторм. Чтоб дух захватывало.
— Понравилось, значит?
— Понравилось.
— Вода у нас тяжелая.
— А вы тонули?
— Было дело.
Всякое бывало. Было и так, что уж и не чаял добраться до твердого дна. Поспорил с кем-то, уж и забыть забыл, с кем тот спор вышел, что перемахнет Амур без роздыху. И пошел… Очнулся, лежа на песке, а ноги в воде. Не один раз смерть обходила его стороной. Для особого случая, что ли, бережет? А такой случай запросто может представиться. Убить не убьют сразу — ранят смертельно, и будешь крутиться, загинаться до смертного часа… А вечер и вправду теплый. И звезды проглянули. Ветерок угнал тучки. А лейтенант-то, лейтенант, входит в нашу жизнь потихоньку. Ишь, шторм ему полюбился.
— В городе без отца-матери живете, Виталий Петрович?
— В общежитии, — живо отозвался лейтенант.
— Своего угла нет, выходит, — подбил Домрачев.
— Давали, да я отказался: в общежитии веселее.
— А вдруг семьей доведется обзавестись? В городе-то не больно с квартирами.
— Придумают что-нибудь. Жилье не проблема!
Ну что ж, и это точно… С милым и в шалаше ран!
Само собой. И не удержался:
— Невеста есть?
Лейтенант, как девочка, опустил ресницы.
— Я, когда ехал сюда, думал, все не так будет, — вздохнул. — Все по-другому вышло.
— Не жалей, Виталий Петрович, — разумея свое, сказал Домрачев.
Показалось ему, что не доволен лейтенант своим нынешним положением, Спал и видел поди лихие денечки со стрельбой и погоней. Ан не вышло. И казнится, что попал на обыденную службу.
— А я не жалею, — улыбнулся лейтенант. — Наоборот! — И доверительно сообщил. — Даже и не думал, что так бывает!
Он откинулся на спинку сиденья, глянул далеко, сколько позволял сумрак.
— Хорошо как!
Странной была та ночь, не похожая на все остальные, прожитые лейтенантом. Смотрел лейтенант вокруг, на оловянно посвечивающий разлив Амура, на молочно-белые чистые косы, на проступающее в рассветных сумерках мигающее звездами небо, на горы, уходящие в бесконечность гряда за грядой, — на самых дальних с резкими изломами лежит снег, — и чудилось ему: высветлился мир, сместилось время, осень весной обернулась. И первый раз за неделю мытарств по Амуру попросил лейтенант рыбоинспектора остановить катер посреди реки. Сбросил с себя милицейскую форму, встал на острый качнувшийся борт. Ветер отбросил назад, расплескал по голове лейтенанта волосы, и лейтенант, захлебнувшись от радости, оттолкнулся и ушел под воду. Понесло его течением, вынырнул — голова с поплавок.
— Возвертайся, — закричал Домрачев. — Возвертайся, утопнешь, глубь тут!
А в лейтенанта будто бес вселился — лейтенант нырял, кувыркался в воде, уходил от катера далеко, плыл то брассом, то кролем, то на спину ложился, и мир ему виделся голубым, в радужном сверкании брызг.
А по горизонту, по дальним сопочкам небо серым взялось, и недалеко уже было до рассвета.
Гошка в намеченную протоку пришел до света. Приткнулся к берегу, огляделся, прислушался — тишь вокруг, даже птиц не слышно; слышно только, как тараборит собственное сердце, и то глухо, как в темноте, да где-то на берегу в траве шебаршит то ли птица какая, то ли мышь. Глухо. Гошка достал из носового кубрика мешок с сетью, бережно перенес на корму, чувствуя, как во всем теле нарождается сладкий зуд нетерпения, сдерживая его, опростал мешок, положил сеть, смочил из котелка, чтобы отяжелела, но прежде чем оттолкнуться от берега и на весла сесть, выкурил папироску. Рыбу ловить — не дрова рубить, курить времени не останется.
А еще хорошо было Гошке, он и не опешил. Он знал, что возьмет много рыбы, всласть поработает, потягает упористую от рыбы сеть, всласть порадуется, глядя на круглых в теле метровых лососей, на их тугую упругость и серебряность.
Размечтался, не заметил, как докурил папироску и хватил полный дых бумажного дыма от затлевшего мундштука. Выбросил окурок на берег, снова поприслушивался и тогда уж сел на весла и загреб в глубь протоки.
И как бросил сеть, бросил в струночку — и поглядеть-то любо, — и забыть забыл, что против запрета решился, что поймать его могут и что есть на свете рыбоинспектор Семен Домрачев. Один он, Гошка Чальцев, был сейчас на весь белый свет. Он со своей сетью и кетой, что шла протокой в его сеть. Иногда он бросал весла, осторожно брался за отгон, прислушивался, и от толчков, которые доходили до него по веревке, сердце его, будто наплавок в потяжке, сладостно уходило вниз.
Есть, есть рыбка! Ах ты мать честная-пречестная… Еще! Еще! Боже ж ты мой, боже ж ты мой… Через эти толчки видел он сквозь мутную толщу воды, как с ходу ударяется в сеть кета, путается в дели, накручивая ее на себя, — все, матушка, отбегалась!..
Его это рыба, его, и никому он не отдаст ее. Пусть только попробуют…
— Душу вышибу! Бог видит: вышибу!
Неохотно шла из воды сеть. Гошка на первых метрах взопрел. И в первую же минуту мокрым стал от брызг, которые поднимала запутанная в сети рыба, заблестел серебринками чешуи — кета билась в ногах, оглушенная воздухом.
Скоро рыбы стало столько, что верхние лососи грозились перевалить за борт, и некогда было ему оглушить их — сеть тянуть нужно. И Гошка тянул, не разгибаясь, и спина, и руки болели, но боль была приятна Гошке — сладкая эта боль и радостная.
«Вот тебе и поуменьшилось кеты, вот тебе и запрет, а ее вон скоко — тьма темная!» — думал Гошка и пожалел, что, пока переберет сеть да выпутает рыбу, под паелы ее уложит, времени много упустит. Не хотелось Гошке спешить, хотелось поплавать в спокойствии, еще и еще раз пройтись по тоне.
Он, управляя двумя веслами, круто поставил лодку к берегу, едва сеть выбрал.
Светлело. По косе кусточки тальников поотделились друг от друга, птицы проснулись, засвиристели. И солнце вот-вот прорежется.
Гошка спешил. Руки его летали над сетью, без единой ошибочки дело свое делая. И как только сеть чистой делью легла на паелы в корме, прыгнул в лодку, погнал опять в голову тони. И папироску выкурить себе не позволил. Одно им владело в сей миг — сеть расстелить за кормой, еще раз за отгон рукой взяться, толчки услышать, натяжку ощутить, струнность.
И сплав снова был удачным — лодка огрузла, непослушной стала, неповоротливой. Прикинул Гошка: бочонок будет от двух этих сплавов. Часть на колодку разделаю, часть пластом пущу. А другой улов — на семужный посол. С ледком!
Все расплановал Гошка, даже вспомнил, где нож для разделки положил и что наточил его — бриться можно.
И в этот миг далекий рокоток двигателя различил. Весла как погрузил в воду, так и оставил там. Замер.
Так и есть, будь ты неладен, идет кто-то под островами!
У Гошки лоб взмок, взялся крупным бисером: вдруг их в протоку черти понесут? Тогда одно опасение: быстрехонько, без шуму под берег, под тальники и замри!