мники, лишились патриции главных доходов и выдали Арнольда императору. А тот тотчас передал его в лапы инквизиции. Сожгли святого человека на костре. А с тех пор…
Старик умолк и настороженно оглянулся. В дальнем углу сидел какой-то простолюдин, прихлебывая вино. Хетумян решил переменить предмет беседы:
— Новая круазада готовится, передавали мне знакомцы. Они полагают, что недалек день, когда воинство с крестом на плечах двинется на неверных — освобождать Гроб Господний!
— В который-то раз?! — усмехнулся Джустиниано. Понизив голос, он добавил: — Впрочем, еще неизвестно, кого больше всего ненавидят папы на Востоке…
Хетумян удивленно поднял брови:
— Что хотите вы этим сказать, Джустиниано?
Прищурив глаз и снова оглянувшись на нового посетителя, старый республиканец тихо сказал:
— Для нашего папы нет злейшего врага, чем патриарх греческий в Константинополе…
Хетумян задумался. Да, немало тайн в Латеране хранится! А он ходит кругом, как кот вокруг горячей каши, и только время теряет на прогулки. Не понравилось бы это покойному Саварсалидзе. Да и шаханшах ждет в Ани…
В таверну вошел долговязый юноша в одежде бедного школяра, с медной чернильницей у пояса. Оглядев помещение, он сделал неприметный знак старику и тотчас, сняв черный берет, не без изящества поклонился.
— Вот, мессер, молодой человек, который с удовольствием выпьет стаканчик кианти за ваше здоровье! — улыбаясь беззубым ртом, сказал Джустиниано.
Хетумян кивнул головой и крикнул появившемуся из кухни хозяину:
— Еще порцию колбасы, дядюшка Борромео! И бутылку надо бы сменить, она пуста…
Обращаясь к школяру, он спросил:
— Кто вы, юноша?
— Школяр, мессер. А зовут меня Вильгельм Бехер.
Живые плутовские глаза блестели на безбородом лице. Уписывая колбасу, Бехер рассказывал о своих злоключениях. В Рим он прибыл из Германии для совершенствования в богословии, но по дороге его дочиста ограбили знаменитые разбойники Кампаньи. И сейчас он вынужден заниматься перепиской бумаг и составлением любовных писем для малограмотных куртизанок. Старик сочувственно качал головой, слушая рассказ школяра.
Хетумян вспомнил, что люди его ремесла должны быть многоязычными — никогда не поздно изучить еще один язык. Он попросил Бехера давать ему уроки немецкого языка — за обед.
— Кианти за обедом подразумевается! — великодушно оговорил левантинец.
Школяр с радостью согласился на предложение любезного мессера. Время было позднее; условившись о встрече на завтра в траттории «Duo vitelli»[26], Хетумян распрощался с Джустиниано и школяром и отправился домой. Бехер остался доедать колбасу в обществе старика. Скоро у них завязалась тихая беседа. Простолюдин незаметно вышел из таверны…
Своим приятелям, вхожим в Латеранский дворец, Хетумян стал настойчиво внушать мысль о горячем желании стать придворным поставщиком, просил их предстательства. Всем финансовым хозяйством Папской курии заведовал кардинал Ченчио. Не обладая энергией и дарованиями папы Иннокентия III, мягкий по натуре, кардинал, однако, был превосходным финансистом и даже оставил труды в этой области. Через одного пронырливого аббата Хетумян решил продать Латеранскому дворцу несколько мер пурпурной краски, до крайности нужной папским красильщикам для окраски кардинальских мантий, но заломил непомерную цену. Бережливый кардинал ужаснулся, узнав об алчных притязаниях киликийского купца, и пожелал лично его урезонить. Это вполне устраивало Хетумяна, давая ему доступ в Латеран. После непродолжительного торга, почтительно склонившись к архипастырской руке, Гарегин заявил:
— Ваше блаженство требует от меня невозможного! Лишь из глубочайшего почтения к Святой курии уступаю тридцать дукатов с каждой меры краски…
Довольный успешным завершением сделки (мошенникам-красильщикам нельзя доверять, триста дукатов оставались в папской казне!), кардинал стал расспрашивать любезного купца о его родине.
— Я из далекой Армении, что находится близ библейской горы Арарат, там, где некогда праотец Ной имел виноградники. А царственный пурпур, что я привез с родины, применяли еще римские красильщики для тог и обуви великих цезарей. Нет цены ему! Лишь из сыновней преданности отдаю я краску себе в убыток, — заверял Хетумян, набожно закатывая глаза.
— Mio figlio[27], ты разве католик? — радостно воскликнул кардинал.
— Еще нет, ваше блаженство. Но я посещаю каждый день мессу в церкви Сан-Клименто, веду душеспасительные беседы с ее каноником и… — Хетумян сделал паузу, — льщу себя надеждой, что не буду обойден заказами для двора его святейшества… Восточные товары могу поставлять по наивыгоднейшим ценам!
— Хорошо, хорошо, сын мой, продолжай идти по пути к вечному спасению, — прервал речь купца кардинал. — Мы не забудем твоего рвения! А теперь расскажи-ка, чем богаты и славны ваши царства?
Хетумян не преминул удовлетворить любопытство хозяйственного кардинала и многое поведал ему о многочисленности и богатстве христианских народов восточных земель, храбро сражающихся за свою веру против сарацинов. Рассказ армянского купца весьма заинтересовал Ченчио. На утреннем приеме он поведал Иннокентию III о выгодно приобретенной пурпурной краске для папской красильни и заодно о занятном негоцианте из богатой христианской Армении. Папа, наморщив лоб, что-то стал вспоминать, потом велел позвать старого каноника Кастраканти, который продолжал служить в курии.
— Реверендиссимо падре Бартоломео, вы знаете, что я никогда ничего не забываю, — учтиво обратился святейший отец к канонику. — Послали ли вы сто дукатов падре Фрателли в страну георгенов, как я вам приказывал десять лет назад?
— Нет, ваше святейшество, — пробормотал побледневший каноник.
— Почему же не выполнили вы моего приказа, реверендиссимо?
— Кардинал-диакон Орсини нашел тогда эту трату излишней, — пролепетал Кастраканти.
Папа укоризненно покачал головой. Мягким тоном, от которого так часто бросало в дрожь всю курию, он произнес:
— О, неразумие! Какие же большие возможности потеряла Святая церковь за годы моего отсутствия… Все-таки мы теперь переведем, хоть и с великим опозданием, эти сто дукатов бедному Фрателли.
— Святейший отец, мы не можем это сделать, — с унынием сказал падре Бартоломео.
Папа с удивлением воззрился на каноника:
— Вы, кажется, опять отказываетесь выполнить мое распоряжение, реверендиссимо? Боюсь, что такое упорное сопротивление пожеланиям моим может повредить вам… — В голосе папы зазвучал металл.
— О, смею ли я даже подумать об ослушании, ваше святейшество? — взмолился перепуганный каноник. — Но падре Фрателли умер и не оставил никаких наследников.
— Ах, так! — папа успокоено откинулся в глубоком кресле. После некоторого раздумья он сказал Кастраканти: — Передайте кардиналу-префекту, что я прошу разыскать армянского купца, о котором поведал нам кардинал Ченчио, и доставить незамедлительно во дворец. Я хочу его видеть.
Вильгельм Бехер оказался довольно образованным для своего возраста человеком и немало поучительного рассказывал о папстве. Оказывается, в III–IV веках все христианские епископы именовались папами, то есть «отцами» на греческом языке. Однако с V века это название закрепилось за римскими епископами, которые ссужали деньгами последних императоров Запада (за грабительские проценты!) и даже собирали для них подати. Когда же великая империя окончательно распалась, власть епископов Рима еще более усилилась.
— Духовенство всегда возвышается, когда падает власть мирских правителей. Попы умеют ловко ловить рыбку в мутной воде! — поучительно заключил рассказ Вильгельм Бехер, выпивая стаканчик кианти.
В одну из следующих встреч с Гарегином студент с хитрой улыбкой вытащил из кармана засаленного камзола книжку в потрепанном переплете.
— Сегодня, герр Гарегинус, я вам буду переводить высокоумные изречения одного немецкого философа, давненько уже запрещены они святыми отцами! Поэтому будем осторожны…
Заказав еще бутылку кианти, Хетумян приготовился слушать. Пропустив пару стаканчиков вина для увлажнения пересохшего горла, Вильгельм начал негромко переводить с немецкого:
— «Три вещи приносят с собой пилигримы из Рима: нечистую совесть, расстроенный желудок и пустой кошелек.
— Три вещи ценятся в Риме особенно дорого: женская красота, хороший конь и папские индульгенции.
— Три вещи часто встречаются в Риме: разврат, поповские рясы и высокомерие церковников.
— Три вещи в избытке водятся в Риме: проститутки, священники и писцы.
— Тремя вещами больше всего торгуют в Риме: Христом, священными реликвиями и женщинами».
Целую неделю гонялся Минчио — один из искуснейших сбиров Рима, за неким школяром, которого он было застукал в таверне плута Борромео в обществе старого Джустиниано, но упустил. Отцы святой инквизиции быстро расправились с неисправимым старым еретиком, пепел последнего республиканца уже развеял ветер. Но школяр был неуловим. Тем с большей радостью узрел неожиданно сыщик знакомую долговязую фигуру в траттории «Duo vitelli», которую обычно посещали нобили и клирики побогаче. Проклятый школяр сидел за столом с тем самым левантинцем, которого также заприметил Минчио в бедной таверне, и что-то вполголоса читал. Минчио осторожно пересел поближе. Бехер и Гарегин так увлеклись изречениями немецкого мудреца, что не заметили приближения сбира. Не выдержав богохульных слов, Минчио внезапно кинулся к Бехеру, с воплем:
— Maladetto cataro![28]
Ловким ударом ноги школяр опрокинул стол с бутылками кианти на полицейского и стремглав выбежал из траттории. Разъяренный сбир вцепился в Хетумяна. На помощь подоспела городская стража, и, изрядно помятый дюжими руками, армянский купец оказался в глубоком подземелье замка Сан-Анжело.
Хетумян сидел в полутьме на прелой соломе и предавался мрачным размышлениям. Все тело болело от побоев, но хуже всего докучало сознание допущенной ошибки. Ошибка ли? Неосторожность разведчика — не ошибка, а служебное преступление, поучал незабвенный Заал Саварсалидзе. Хетумян не узнавал себя!.. Мало того, что он терял драгоценное время в прогулках и беседах в бедных предместьях, как мог он позволить полупьяному вольнодумцу, за которым, оказывается, шла слежка, читать еретические тексты в харчевне, да еще беспечнейшим образом прозевать сбира?.. Впрочем, кто мог знать, что римская полиция, если не удается поймать преступника, охотно хватает соседа? Самоутешение было недолгим. Конечно, проклятый сбир доложит о нем как о единомышленнике удравшего еретика. А обвинение в ереси в папском Риме грозило костром!