В Коше за себя Ваган оставил старика отца.
— Неослабно наблюдай за равниной, отец! Султан уже приближается. Каждый день посылай людей в Даройнк, пусть бдительно следят за врагом. Чуть что, шли гонца в Зивинберд! — наставлял Ваган.
Все чаще поднимались к небу дымы пожарищ. По всей равнине рыскали сельджукские разъезды, и все опаснее было пробираться в город. Уже захватили двух горцев и увели в плен враги. Старый Кероп в волнении ходил по двору, обдумывал. Решившись, громко позвал:
— Нерсик!
Долго глядел дед на внука. Юношеское, безбородое лицо, смелые, как у отца, глаза смотрели на деда из-под шапки русых волос.
— Придется сходить тебе в город, — тихо молвил Кероп. — Больше некому. Разузнать надо, где враг, что делает? Понятно, Нерсик?
Нерсик мотнул головой и поглубже нахлобучил мохнатую папаху. От рождения юноша был молчалив.
— К городу подойди под самый вечер. И сразу не заходи, а издалека прислушайся, нет ли шуму какого? — наставлял Кероп. — Пооберегись, Нерсик-джан!
Нерсик молча приложился к старческой руке и двинулся к воротам.
— Посох возьми от собак! — дрогнувшим голосом крикнул Кероп.
Легким шагом спускался Нерсик вниз по ущелью. Горная тропа шла вдоль русла светлой речки, которая весело прыгала с камня на камень, обдавая брызгами зеленую траву. Миновав сельский караул у выхода из ущелья, молодой горец зашагал по равнине.
Над селом Сурб-оган поднимались тучи пыли. Громко мычал крупный рогатый скот, отчаянно блеяли овцы, лаяли собаки, подгоняя отару. Следом шли запряженные быками арбы с немудреным деревенским скарбом. Сидя на мешках с зерном, женщины испуганно прижимали младенцев к груди. Ребята повзрослее шли за арбой, помогали отцам гнать скот — село уходило в горы.
Увидев старого знакомца чабана, Нерсик пошел рядом с ним.
— Люди говорят, султан еще в Арзруме. Поди, все пирует с нашим эмиром! — отрывисто говорил чабан. Нерсик не отставал, шагал рядом.
— А в Даройнке как, дядя?
— Все никак в горы не соберутся уйти! Как бросить дом, добро нажитое? Мы-де подданные брата султана, кто нас посмеет тронуть? А того не понимают, что башибузуку все равно кого резать… — в сердцах ответил чабан.
Встревоженный Нерсик повернул обратно, к Даройнку. Обогнув замковый утес, грозно возвышающийся над городом, он подошел к окраине. Солнце склонилось к хребту. К небу мирно поднимались сизые дымки, доносился запах горящего кизяка. Нерсик прислушался. В городе, стояла тишина. Вдруг отчаянный женский крик пронзил вечерний воздух.
Отвечая ему, на улицах раздался дробный топот коней.
На окраине города, у самой дороги, стоял большой дуб с пышной кроной. Нерсик быстро вскарабкался на сук и, притаившись в листве, стал прислушиваться.
В Даройнке шел погром. Вздымая пыль из-под копыт, мчались туркменские кони. Доносились крики «Алла, Алла!», трещало дерево ворот. Всадники врывались в дома, и оттуда слышались вопли жителей. Озверелые воины выбрасывали людей из окон на мостовую, разбивали черепа детей о стены, насиловали женщин. Под бичами дико ревела угоняемая скотина. Кое-где уже полыхали пожары…
С расширенными от ужаса глазами Нерсик следил за кошмарным зрелищем. Крики погромщиков приближались, дальше медлить было опасно. Юноша соскользнул по стволу и со всех ног бросился бежать.
С восходом солнца у караван-сарая на перевале, где в палатках заночевал авангард Захария, началось необычайное движение. К Зивинберду спускалась конница. В голове колонны маячили пешие дозоры, которые дымовыми сигналами должны были предупредить о появлении противника. Ночью к перевалу Мецрац прискакал гонец, и Захарий узнал от него, что Даройнк уже занят врагом. Всадники ехали кучно, остерегаясь растянуть колонну. Были среди них и ветераны войн царя Георгия, были и совсем юнцы, впервые в походе. Как всегда, амирспасалар был с головной частью. Он перебрасывался с бойцами ободряющими словами и негромкими шутками. Двигались конники переменным шагом по лесистой дороге и до полудня подошли к Зивину. Амирспасалара перед крепостью встретили горцы с Ваганом во главе.
— Государь, в Даройнке резня! — коротко сообщил Ваган. — Сын мой очевидец тому…
Амирспасалар, помрачнев, недоверчиво переспросил:
— Но ведь там живут подданные арзрумского эмира?
— Для разбойников все равны! — с горечью махнул рукой Ваган. — Мало кто спасся от их мечей… Какие приказания будут, государь?
— Выдели надежных проводников — по два-три в каждый полк, Ваган. Надо всю конницу без шума, тайком провести в ваши селения. Я пойду в голове с тобой, и Савалт-хан с нами. Ему надо с кипчаками продвинуться как можно дальше.
— До горы Воскеанк? — догадался Ваган.
— Да. А как с горными проходами из равнины?
— Наглухо закрыты, государь. Мышь не пробежит, — заверил горец. — Людей вооружил всех.
— Добро. С тобой поедет пятисотник Ростом с лорийцами. С богом!
Громадный султанский лагерь раскинулся на равнине у восточного склона скалы, на которой возвышался старинный замок. Железистые источники выбивались из-под подошвы утеса и, оставляя ржавый след, стекали в реку Басен. Рябило в глазах от разноцветных шатров эмиров и беев, огузских кожаных и волосяных юрт, черных палаток курдских отрядов. Бесчисленные табуны рассыпались по всей равнине, прижимаясь к речным поймам, где еще сохранилась свежая трава. Большой осадный парк, гаремы знати и обозы с десятками тысяч рабов и военнопленных расположились по другую сторону горы, вдоль дороги на Арзрум. Горы мешков с зерном и мукой, ящиков с оружием и доспехами громоздились на земле вперемешку с походными кузнями, хлебопекарными печами и котлами для варки пищи. На равнине, поросшей жухлой травой и мелким кустарником, паслись неприхотливые верблюды, мулы транспорта и рогатый убойный скот.
Еще со времен Ахеменидов сопутствовала восточным властителям сказочная роскошь в походах. С удивлением описывал летописец лагерь Рукн-ад-дина, «где были собраны все богатства вселенной, чаши и ковры, драгоценные камни и жемчуг, золото в изделиях и слитках». Султанская ставка находилась на самой вершине утеса. Вход в двуглавый огромный шатер из тяжелого китайского шелка охранялся двумя алпами-великанами в золотых доспехах. Около входа рычали прикованные к серебряным колодам лев, тигр и леопард. Черное знамя с орлом развевалось на ветру. А рядом на земле стоял почетный тулумбас — знак верховной власти, присланный халифом Насиром.
Шумное веселье царило в стане султанских воинов. Огни тысяч костров ярко блестели в вечернем полумраке. На огромных вертелах жарились на раскаленных углях туши баранов и быков, в медных котлах варился жирный плов. Из шатров великих беев и сюбаши раздавались нестройные песни. Простой военной прогулкой представлялся исламским воителям поход на Гурджистан. Уже запели узаны, прославляя мощь и славу падишаха, а старый меддах Коркут рассказывал легенды о подвигах Казан-бека…
Перед вечерним намазом военачальники собрались в передней половине султанского шатра. Рукн-ад-дин только что искупался в каменном бассейне серного источника, успел побывать в своем гареме и был в хорошем настроении. Обложенный шелковыми подушками, он возлежал на большом ковре, невнимательно слушая ежедневный доклад «государева наблюдателя».
— Величайший из великих, не вернулись наши проведчики из Гурджистана, видно, погибли там мучениками за веру, — вполголоса докладывал главный доносчик.
— Машалла![99] — равнодушно протянул султан. — А все-таки где же курджии? — полюбопытствовал он.
Государев наблюдатель воздел руки к шелковому потолку:
— Кто об этом знает, о Щит ислама? Одни огни чабанов на горах видны. Как мыши запрятались они в свои норы при грозном приближении победителя курджиев!
— Я еще не поверг их на землю! — рявкнул Рукн-ад-дин. — А ты, старый верблюд, видно, зря получаешь деньги у моего казначея, если ничего не можешь толком сообщить своему повелителю об этих гяурах…
Разгневавшись, султан отвесил увесистую пощечину главному доносчику и выгнал его прочь из шатра. Впрочем, Рукн-ад-дин и сам не верил в возможность отпора курджиев бесчисленному воинству, собранному от Мосула до Понта: как вшей раздавит он презренных гяуров и без труда захватит Казалык, точно так, как поступали его великие предки…
На военном совете Рукн-ад-дин цедил сквозь зубы истины мудрости неизреченной:
— В любой войне ставка джигита — жизнь или смерть! И в бою с курджиями каждый из вас должен сражаться, не щадя своей крови…
— Аллах велик! — хором отвечали беи.
— Под черным знаменем радости исламское войско должно прокладывать свой путь при криках ужаса, в море нечестивой крови неверных и в дыме пожарищ их городов! — поучал дальше Рукн-ад-дин.
Бейлербей Баралтай рискнул вопросить падишаха о приказаниях по войску.
— Назначаю на завтра отдых бахадурам перед походом. А что можешь сказать о враге, Баралтай? Где курджии?
— От горного прохода по караванному пути к Карсу на четыре фарсаха впереди нет никого, — с готовностью ответил Баралтай.
— А в горах? — бросил небрежно султан.
Бейлербей повернулся к эмиру Картаю, который с явно обеспокоенным видом сидел на военном совете.
— Пусть об этом скажет Картай-бек!
Картай злобно пробормотал:
— Проклятые гяуры опрокинули утесы на головы моих бахадуров!
Рукн-ад-дин оглушительно расхохотался:
— Какие же это бахадуры? Эблис их возьми, если они испугались камней жалких горцев! Приказываю Картай-беку завтра, после утреннего намаза, лично отправиться в горы и разрушить все гяурские селения! Вечером бейлербей доложит мне о твоих успехах, бек…
Что же, однако, смутило бахадуров доблестного Картай-бека?
Ваган со своим отрядом с утра занимал ту самую гору, откуда недавно амирспасалар оглядывал Басенскую равнину. С ним был и Ростом с дорийскими спешенными сотнями. Вдали на равнине, из обезлюдевшего селения Сурб-оган, показался конный отряд и стал неторопливо продвигаться к предгорью.