23 июня 1916 года
Вчерась ночью граф снова зазвал меня в наше тайное место. И не хотела идти, да пошла. И как не пойти? Он, почитай, мне муж. Не перед людьми, так перед богом. Впервые граф наш Александр Анатольевич заманил меня в парк год тому назад. Как сейчас помню, зима, холод жуткий, а он говорит, иди Анна в парк, дело у меня к тебе есть. Я и пошла. Глупая была, ничего ещё не понимала. Мне ведь ещё и шестнадцати не было. Другая б, посмекалистее, подумала, какое такое дело ночью-то. А я и не думала вовсе. Просто пошла. Да и как не пойти, когда хозяин велит. Ночь, холод, а он меня со свечкой уже дожидается. Пойдём, говорит, Анюточка, покажу тебе кое-что интересное. Завёл… кругом свечи, как в церкви, красота. А он схватил меня и давай ручищами своими шарить, юбки задрал, повалил на кровать, что в углу приютилась. Я кричу, а он только смеётся. Хоть и стар уже граф, а сила как у молодого. Так и снасильничал меня. Графиня тогда больная лежала, да и девка, что к ней приставлена была, как-то лясы точила, рассказывала, что старый граф давно к графине в спальню не захаживает. К ней не захаживает, а до женских ласк охоч. Вот и я, не успела заневеститься, как попала ему на глаз. Так и стала графской полюбовницей. А для меня он все равно что муж. Хоть и стар, а люблю его. Вот преставилась бы графиня, глядишь, я бы графа-то и прибрала к рукам. Сынка бы ему родила…
Но есть ещё Марья. Единственная его дочка, в которой Александр Анатольевич души не чает. Нет ее в Отраде, и живётся нам хорошо. А вот приехала, и все вверх дном перевернула. А граф мой, старый дурак, всем ее прихотям потакает. Мы с ней ровесницы. Только Машка ему дочь. А я жена. Хоть и тайная, но все ж таки жена. Эх, сгинула бы она, что ли, где, вот тогда зажили бы мы с моим Александром Анатольевичем.
3 сентября 1916 года
Уехали. Все лето Машка провела в Отраде. Все жилы мне повытянула. Думала, не выдержу, придушу. Никакой жизни мне нет с ней. Граф старой графини не боится, а та, если и знает про его проказы, то делает вид, что ничего не замечает. А Марья, та везде свой нос суёт. Александр Анатольевич таится. Уже сколько месяцев не любимся мы с ним. А все из-за неё, проклятой. Ненавижу.
А надысь укатили в Москву. Говорят, потом по заграницам поедут. В Парижи всякие или ещё куда.
10 января 1917 года
Приехал-таки мой ненаглядный граф. Один приехал. Вот и снова счастьюшко мое начинается. Что-то не заладилось у них там с Парижами. Что кругом деется, мать честная! Хлеба, говорят, скоро совсем не будет. Войне этой немецкой конца и края не видно. У нас в Отраде пока тихо все, но и мы кой-какие вести имеем.
11 января 1917 года
Вчера ночью граф таки снова зазвал меня в наше с ним гнездышко. Истосковался, говорит, без меня. Привёз мне из самого Парижу лент шелковых, чёрных, красивых. Так и блестят, а по центру узор выбит. Хороши ленты. Только куда я их? Вот стала бы графиней, тогда б и на платья можно, и на шляпы.
23 января 1917 года
Приехала, змея треклятая. Старая графиня, говорят, в Парижах осталась, а Машка за отцом – в Москву, а из Москвы вот и в Отраду пожаловала. Неспокойно сейчас в столицах, вот граф любимую дочку и выписал в имение, чтоб была подле него. А я, значит, опять в сторону?
24 января 1917 года
Ты, говорит, графинюшка моя маленькая, теперь полновластная хозяйка в Отраде, живи и радуйся, а Аня – девка смышленая, тебе во всем поможет. Экономка-то наша старая, Глафира Степановна, преставилась ещё в декабре. По возвращении граф меня назначил на ее место. Но недолго я радовалась. Приехала Марья, и я, Анна, теперь в ее полном подчинении. А она, дура, только знай зубы скалить да зенками своими на меня таращиться. А потом и говорит: «Не молода ли, папенька, наша Анюта, для экономки?» А сама все смотрит и смотрит, будто знает что. Я аж побелела. Видать, знает, куда ее отец по ночам захаживает. Не травила бы ты душу мне, Марья. От греха бы подальше. Чует сердце мое, что не уживёмся мы с ней долго в Отраде.
4 марта 1917 года
Господи Иисусе! Говорят, царь наш батюшка отрёкся. Нету больше над нами царя, а теперь какое-то Временное правительство. Граф мой ненаглядный чернее тучи ходит. Целыми днями у себя в кабинете сидит да какие-то думы думает, а Марья, что полоумная, носится по Отраде. Ей все весело. Звенит, что колокольчик, аж голова лопается от ее голоса. Пропади ж ты пропадом, дура проклятая!
20 августа 1917 года
Вот и дождалась я, кажись, счастья своего. Понесла я. Будет теперь у нас со старым графом сыночек. Не сказала ему ещё, подожду чуток. Рожу ему наследничка на старости лет. Не я, так сын мой будет здесь, в Отраде, полновластным хозяином. Следующим графом Орловым. А Машка, черт с ней с Машкой. Она всего лишь девица. Замуж отдадут, внуков нарожает Александру Анатольевичу. Дык я-то сына, сына ему дам!
1 октября 1917 года
Прознала змеюка, что я тяжелая. Поймала меня надысь за руку и говорит: «Ты, Анна, девушка умная, поэтому знай своё место. Говорит, не думай, что папенька твоего ублюдка признает». Я ей говорю, о чем, мол, вы, Марья Александровна. А она мне: «Не прикидывайся. Я давно тебя раскусила. Знаю, что на место маменьки моей метишь. Только не видать тебе ничего. Ни тебе, ни твоему выродку». Ох и разозлилась я. Чуть не прибила ее прям там. Схватить бы за рыжие ее космы, да прям бы с головой и оторвать их. Ну ты у меня ещё попляшешь!
27 октября 1917 года
Революция! Нет теперь больше господ. Вся власть, говорят, народу. А мне свет не мил. Не о том я мечтала для сыночка своего. Он должен был стать наследником графа моего. Граф обещал признать. А теперь что же будет?
28 октября 1917 года
Граф спешно собираются. Завтра уезжают. Говорит, не жить им больше в России. Здесь теперь дьяволы властвуют. Он, значит, с Машкой со своей в Парижи? А я же как? Говорю. Ведь вашего сына под сердцем ношу. А что сын будет, уверена я. Материнское сердце не обманешь. А мы-то как же теперь, говорю, нам куда? А он мне деньги суёт и говорит: «Прости, Анна, за все, ты уж как-нибудь сама, а мне, Машеньку, дочку спасать надо, увозить из этой проклятой страны». Вот и все, кончилось мое счастье.
3 ноября 1917 года
Уехал мой Александр Анатольевич. Один уехал. А змея эта, Марья, сгинула. Я думала, не будет ее, и у нас с графом все наладится. А он, видно, умом тронулся после смерти дочки. На меня не смотрит даже. А вчера уехал. Ночью. Спала я. Даже и не посмотрела на него в последний раз.
12 сентября 1925 года
Сил нет моих больше молчать. Столько лет прошло, а помню все, как вчера. Почти каждую ночь вижу ее. Но не жалею, ни о чем не жалею. Расскажу хоть бумаге и оставлю здесь. Началось все в Отраде и пусть здесь и кончится.
Убила-то молодую графиню, Марью-то, я. Почти 8 лет уже прошло, а ненавижу ее до сих пор. Я бы и опять убила, лишь бы стереть с ее лица проклятого эту усмешку, лишь бы глаз ее не видеть. Расскажу, как дело было.
Накануне отъезда графа и его дочери в 1917 году зазвала я Марью в наш парк. Подумала, раз граф не хочет моего сыночка признавать, не хочет меня с собой забрать, значит, и Машке не видать жизни. А ещё думала, умрет она, глядишь, Александр Анатольевич и передумает, возьмёт меня в Париж. И заживем мы семьей одной. Пусть он и стар уже, но ничего, все ж таки граф.
Машку я в парк заманила, говорю: «Марья Александровна, там батюшка ваш, зовёт он вас, хочет напоследок, перед отъездом показать вам кое-что в парке». Она, дура, и поверила. Не могла подумать, что я замыслила недоброе. Дурой жила, дурой и померла. Привела я ее в наше с графом потайное место, где он первый раз овладел мной, где мы потом столько сладких ночей провели вместе. Когда я дверь-то на засов закрыла, только тут поняла Марья, что что-то не то. Испугалась, но виду не показала. Начала бранить меня, мол, что она все папеньке расскажет, что я, дворовая девка, слишком высоко замахнулась, что я, графьева подстилка, много на себя беру. Тут я ее и ударила со всего размаху. Да так, что она к столу отлетела, что посреди комнаты стоял. Увидела я ее кровь, и в меня будто бес вселился. Да, хотела я ее извести, да не так. А тут красный туман глаза застит, да ещё змея эта и плачет, и смеётся, и продолжает издевки свои мне в лицо кидать. Дворовая девка, говорит. Шлюха. Вот я душу и отвела. Схватила ее за волосы да ударила головой об пол. Она и замолкла. Но не сдохла, гадина. Я ее на стол заволокла да привязала ей руки и ноги. Водой в лицо плеснула, она и очухалась. Я ей тогда все сказала, за все унижения от неё сносимые получила она у меня сполна. Никакая я не дворовая, говорю. Моя мать всю жизнь белошвейкой была, а потом, после ее смерти я к Глафире Степановне приставлена была. Она меня и грамоте научила. Я читать-писать умею. И красивая я. Не зря старый граф меня заприметил. Не хуже уж ее, Машки проклятой. Да меня б в ее платья да меха нарядить, я б была самой первой красавицей.
Говорила, а саму злоба изнутри так и пожирает. Марья-то тогда уже совсем испугалась. Плакать стала да причитать, чтоб отпустила ее. Она ж завтра с папенькой уедет, а я, мол, останусь в Отраде хозяйкой. Тут я ещё больше разозлилась. Ведь совсем, гадина, меня за дуру держит. Думает, ничего я не понимаю и не вижу вокруг. Нет больше хозяев, говорю. Какая мне Отрада, того и гляди, и сюда революция эта их дойдёт. А Марья смотрит на меня глазищами своими зелёными, плачет, а в глазах-то, как и прежде, презрение горит. Тут я совсем умом помутилась. Схватила спицу вязальную (я здесь и вязание, и шитьё своё хранила) да глаза ей повыколола. Потом волосы ее рыжие срезала ножом, что заранее припасла. Все срезала, до последней волосинки. Орала Марья сильно, а мне не страшно было, что услышат. Пусть слышат, все равно не найдут.
А под конец, когда красный туман с глаз схлынул-то и как увидела я, что с хозяйской дочкой сделала… Выхода не было у меня, не оставлять же ее такую, калечную… И задушила я ее. Вот той самой лентой, что граф мне из Парижа привёз, и придушила змею.