От такого Женя отказаться не могла. Она могла не только узнать нужную ей информацию, но и в буквальном смысле слова прикоснуться к истории.
– Конечно, пойдёмте.
Она уже вскочила было и собралась к выходу, но Фёдор Иванович ее остановил.
– Да погоди ж ты, егоза. Сначала послушай, что я тебе про музей расскажу, а потом в деревню пойдём.
– Ой, я и забыла.
– Вот-вот, все торопишься куда-то, – засмеялся Фёдор Иванович.
А рассказал Фёдор Иванович следующее:
– В 1918 году, значит, когда первая волна убийств и мародерства улеглась, новое правительство усадьбу закрыла, разграбление прекратила, хотя к тому времени очень много ценностей отсюда уволокли.
– А кто грабил-то, Фёдор Иванович?
– Да кто тогда грабил, Женя? Господ свергли, имение, значит, стало ничейное, вот и воровали все кому не лень. Свои же и грабили: прислуга, дворовые, деревенские. Все, кто раньше, на усадьбу работал, теперь хотели урвать кусок себе. Да если у нас в Семеновке по старым сундукам порыться, да в темные углы заглянуть, то, небось, в каждой избе найдётся что-нибудь вот отсюда, из господских хором. Да и в деревне, что через парк лежит, в Отраде, тоже сокровищ немало. Так вот, в 18-м году эту лавочку, как говорят, прикрыли. Усадьбу закрыли и сделали здесь музей, чтоб демонстрировать рабочему классу – новым хозяевам жизни, так сказать, – всю суть прогнившего империализма. Открыли для посещения несколько залов, куда снесли все ценное барахло. А смотрительницей за всем этим поставили некую Анну Дмитриевну Стромову. Она при последних графах была то ли горничной, то ли экономкой. Отец моего дружка, того самого Терентия, эту Анну Дмитриевну хорошо помнил. Они, почитай, ровесники были. Говорил, огонь была баба. Молодая, статная, в самом соку.
Фёдор Иванович вдруг прервал себя на полуслове и начал собираться:
– Нет, Женя, пошли всё-таки сразу к Терентию. Он лучше меня все это расскажет. Я-то только изредка эти истории слышал, а вот Терентий от отца своего, почитай, постоянно этим байкам внимал. Так что давай захватим пирожков твоих, угостим ещё одного старика, – засмеялся Фёдор Иванович.
– А он точно дома?
– Да дома-дома, где ему еще-то быть. Он меня лет на десять старше, совсем уж старый. Он дальше своего двора редко ходит.
Закрыв музей во внеурочное время, Женя и Фёдор Иванович вышли на улицу.
– Холод-то какой. Мы пешком пойдём? До Семеновки, наверное, минут тридцать идти.
– Обижаешь, Женя. Я тебя сейчас прокачу с ветерком.
– Так вы на машине?
– Конечно, дочка. Стар я, чтоб по зиме такой путь на своих двоих проделывать. А вот летом бегаю, хоть бы что, – засмеялся Фёдор Иванович.
Пока он прогревал старую «девятку», Жене позвонил Тамерлан, узнать, как она. Они не виделись с Рождества, следователь был занят в управлении с раннего утра и до позднего вечера, да ещё вчера бывшая жена Ирина снова просила его приехать. Опять что-то Марат натворил. Женя договорилась, чтобы Тамерлан приехал к ней завтра вечером, как покончит с работой. У неё наверняка будет что ему рассказать по поводу автора найденного ею дневника.
Тем временем, пока Женя разговаривала по телефону, они уже практически подъехали к деревне.
– А это что же, та дорога, по которой наш 208-й автобус ходит до метро? – спросила Женя.
– Нет, эта дорога сразу выходит на трассу за деревней Отрада, здесь ходит 25-й маршрутный.
– Значит, на нем мне от вас до Москвы можно добраться.
– Да, Женя, только на нем и доедешь. Да здесь и нет других автобусов. Наша деревня да ещё одна за ней. К нам сюда даже маршрутки не заходят. Но автобус ходит регулярно, так что не волнуйся, сейчас выслушаешь наши с Терентием байки, а потом я тебя до автобуса провожу.
Фёдор Иванович остановил машину у старенького, но опрятного домика, открыл ворота и загнал машину во двор. Гаража у него не было. К деду Терентию отправились пешком, он жил на соседней улице. Уже на самом подходе к дому встретили какую-то девицу. Она стояла посреди улицы в заношенных штанах и расстёгнутой телогрейке, под которой, судя по мелькавшей белой плоти, был только бюстгальтер. Девица была молодая, не старше двадцати пяти, но в стельку пьяная.
– А, Иваныч, – громко заорала женщина. – Дай закурить, а?
– Вот шалава рыжая, Валька, – смачно выругался Фёдор Иванович. – Шла б ты домой, дура.
– Бабу что ль себе нашёл? – гоготнула Валька, уставившись на Женю осоловелым взглядом. – Городскую притащил, значит, старый паскудник. Я тебя, значит, не устраиваю.
– Тьфу ты, дура. Время двенадцать, а она уже налакалась где-то.
Они прошли мимо, а Валька ещё долго кричала им вслед какие-то матерные слова.
– Фёдор Иванович, я и не знала, что вы так ругаться умеете, – улыбнулась Женя. – Я думала, вы интеллигент.
– Эх, Женя, да с такими людьми можно только на их языке общаться. По-другому они и не поймут. Вот Валька эта, девка молодая, красивая, а ведь пьёт не просыхая. Глаза б мои не глядели, – махнул он в сердцах рукой. – А вот и дом Терентия, пришли мы.
Отперев калитку, вошли в палисадник. Фёдор Иванович постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл.
– Терентий, спишь, что ли? – позвал он.
– Уснёшь тут, – услышала Женя ворчливый старческий голос. – То один придёт, то второй, чтоб вас.
– Дед в хорошем настроении, – подмигнул Фёдор Иванович Жене. – Смотри, вот какую красавицу я тебе привёл.
В комнату, где они стояли, ковыляя вошёл очень старый человек. Он был коренаст и жилист. Голова лысая, но из-под лохматых бровей на Женю смотрели любопытные выцветшие от старости глаза.
– Что, Федька, никак невесту нашёл?
– И ты туда же, тьфу на вас.
– А ещё кто?
– Да Валька, уже вон ползком по улице ползает, на ногах не стоит.
– Ну, давай знакомь меня со своей красавицей.
Познакомились. Женя достала припасенных пирожков, и старик Терентий, смотревший до этого с подозрением, тут же расцвёл. За чаем Фёдор Иванович рассказал другу суть их с Женей визита.
– Про Анну, значит, знать хотите да про графскую дочку Марью?
– Да, Терентий. Я было и сам начал Жене рассказывать, да ты побольше меня помнишь. Твой отец ведь знал их обеих.
– Знал…
– Ну что, расскажешь?
– Расскажу, чего не рассказать-то? Анну эту Стромову не только мой отец хорошо знал, а, почитай, вся деревня. Она ж из местных была, жила в последнем доме на этой самой улице. С родителем моим они ровесники были, оба с 1897 года.
– А что, и дом ее сохранился? – с надеждой в голосе спросила Женя.
– Да где там. Мать эту Анну незнамо с кем прижила, поговаривали даже, что от тогдашнего барина родила ее.
– От графа Орлова?
– Ага, только черт его знает от какого. Много их тут было, отец да два брата. Все, говорят, кобели знатные. Всех девок деревенских перепортили. В общем, кто Анькин отец был, никто не знал, но с графской дочкой Марьей были они чем-то похожи. У обеих волос рыжий был. Только у молодой барыни темный, медный, вроде как у тебя вот, дочка, а у Анны ярко-рыжие косы были, в золото. Мать Аньки в усадьбе швеей была и сызмальства Анну к этому делу приучила. Но умерла она рано, а Анну к себе тетка забрала. Не помню, как звать ее, но она, кажись, в господском доме экономкой служила. Ну вот и Анна при ней. А больше у них никого и не было. Дом их в деревне забили досками, да так он и сгнил. До сих пор вон одна печная труба торчит, а больше ничего там не осталось. Стромова девушка была красивая. Мой покойный родитель рассказывал, что все деревенские и дворовые по ней с ума сходили. И он в том числе. Да только она, живя безвылазно в большом доме, совсем зазналась, от деревенских парней нос воротила. Неровня они ей были, значит. Хотела лететь голубка высоко, да, не успев расправить крылья, упала больно.
– То есть? – не поняла Женя.
– Да обрюхатил ее кто-то, родила она, кажись, сына как раз после революции. Говорят, сам старый граф к ней частенько захаживал. Вот, видимо, и заделал ей ребёночка, а сам потом в Париж укатил. Мой-то отец к этой Анне сватался, очень уж она ему нравилась. Рассказывал, что аккурат после революции, когда стали всех господ из их родовых имений гнать да побивать, мой папаша к ней и посватался. Мол, нет теперь у нас барина, и ты теперь ничейная, так что давай свадьбу сыграем. А она, говорит, рассмеялась так злобно, презрительно, под ноги отцу плюнула и говорит: «Да я лучше в какой канаве сгнию, чем буду жить с таким вот деревенским отродьем!» Строила из себя образованную, а ругалась почище деревенских баб. Да-а… вот такая была Анна эта Стромова.
– А долго она здесь после революции жила, дед Терентий?
– Да, говорят, года до 25 или 26, пока усадьбу совсем не закрыли. А как все тут повывезли, и она уехала, прихватив сынка своего, а куда – никто не знает.
Ничего нового, к сожалению, дед Терентий про Анну Стромову не сказал, разве что образ ее стал более четким.
– Ты лучше расскажи Жене про молодую барыню.
– Про Марью-то… Разное про неё рассказывали. Отец мой говорил, что как прогремела Октябрьская, так через пару дней старый граф засобирался в дорогу, боялся тут оставаться. Но в самый день отъезда дочка его, Марья, куда-то пропала. Нашли ее быстро, мертвую. Нашли в большом парке возле поместья. Мой папаша с садовником как раз и наткнулись на неё.
У Жени по коже побежали мурашки. Тем временем дед Терентий продолжал:
– Изуродована она была страшно. Вместо глаз, кровавые дыры, выкололи ей глаза-то, волосы обриты налысо, а на шее – удавка. Марью только по одежде и признали.
– Господи! – вздохнула Женя.
Все, что они прочитали в дневнике, значит, было правдой.
– А кто ее убил, узнали?
– Нет, не узнали. Да и не до этого тогда было. Тут, дочка, революция, власть свергли, народ с ума посходил. Тут в те первые дни и месяцы такое творили, что не приведи господь! Какое тут расследование. Подумаешь, барышню убили. Да в том котле столько барынь сгорело, что и не счесть. В общем, никому дела не было до убитой барышни. Граф тогда совсем ума лишился от горя. Пару дней послонялся по поместью, пил страшно, но потом Марью похоронили, и он уехал к жене, она тогда в Париже осталась, в Отрадное не возвращалась.