Анастасия Ивановна закончила телефонный разговор, подошла. Мы разговорились, сначала говорили о друге её юности, писателе Анатолии Корнелиевиче Виноградове, и потом сразу – о многом другом, конечно, о людях и событиях Серебряного века… И разговор не раз в будущем продолжился, первое посещение не стало последним.
И потом девять лет – до сентября её смертного 1993 года – я помогал Анастасии Ивановне редактировать рассказы, статьи, очерки, стихи, тогда ещё не опубликованный роман «Amor». Работа наша по пять – восемь и более часов в увлечённости, полной погружённости в текст, в шлифовку предложений, прерывалась проходящими в перерывах меж трудами чаепитиями, во время которых она много рассказывала о себе, о семье Цветаевых и о своём дружеском круге. Об отце, Иване Владимировиче Цветаеве, профессоре-филологе и искусствоведе, основателе Музея изящных искусств на Волхонке (теперь ГМИИ), – второго после Эрмитажа центрального музея западной живописи и скульптуры в стране. О матери, Марии Александровне, одарённой музыкально, образованной, всесторонне развитой. Это о ней М. Цветаева писала из Феодосии 8 апреля 1914 года Василию Васильевичу Розанову: «Её измученная душа живёт в нас, – только мы открываем то, что она скрывала. Её мятеж, её безумие, её жажда дошли в нас до крика».
«Сестёр сближали с их матерью общая одарённость, свойственный им романтизм, мучительная тяга к чему-то (Мария Александровна говорила, что это в ней „польская жаль“, надрыв в горе, радости и веселье: потребность любовного увлечения (с детских ещё лет у обеих), часто общая для них всех трёх субъективность восприятий (окраска звука и т. п.) и эгоцентризм…» – свидетельствует в своих воспоминаниях Валерия Цветаева, сестра по первому браку отца (Цветаева В. И. Я в основе – всегда художник. Иваново: Обл. художественный музей, 2018. С. 98).
Гордость, стать, волю, тягу к свободе сёстры унаследовали от матери. От неё же эмоциональность, восприимчивость, глубину памяти, может быть, и способность входить с головой в человека, в книгу, в день впечатлений. Анастасия Ивановна как-то рассказала мне удивительный случай, свидетельствующий о феноменальней интуиции той, кто подарила миру два столь больших в дочерях – таланта.
Однажды, придя домой из театра, Мария Александровна увидела, что нет на ней надетой накануне любимой золотой броши с изображением женщины у рояля. Расстроилась: дедушкин подарок. Были поиски с фонарём по переулку, где жили. Всё тщетно. Легла спать огорчённой… Но увидела сон: утро, Камергерский переулок, снег. Она идёт по тротуару, видит горбик снега, под ним, под древесным листом, – брошь! Подняла и проснулась. Несмотря на то что Иван Владимирович отговаривал её ехать на поиски: «Поздно уже, голубка, не найти!» – поехала туда, где была во сне. Вернулась потрясённая, с брошью. Явь оказалась точной копией сна. Подобное с нею бывало не раз. У неё был дар ясновидения. И она дружила с отцом Дмитрия Сергеевича Мережковского, Сергеем Ивановичем Мережковским, придворным и мистиком, который считал её выдающимся медиумом…
Слушая устные рассказы Анастасии Ивановны о матери, думал я о том, какую гармонию надо было носить в душе, чтобы снами совпадать подсознательно с реальностью…
В большой двухтомник «Воспоминаний», выпущенный издательством «Бослен» в 2008 году, уже после ухода Анастасии Ивановны в иной мир, вошли эти и ещё другие, прошлым озарённые «семейные» сведения…
Однако справедливости ради надо сказать, что от отца, сына православного священника во Владимирской губернии, Ивана Владимировича, сёстры унаследовали энергичность, целеустремлённость, огромную работоспособность, тягу к искусству, да, судя по его сохранившемуся в рукописи и машинописи дневнику, – и литературную одарённость, ведь его стиль – и в письмах и в дневнике повествовательно совершенен, порой поблёскивает юмором…
Можно вспомнить и о том, что Андрей Иванович Цветаев, брат сестёр по первому браку Ивана Владимировича, росший с ними в доме в Трёхпрудном переулке, также имел склонность к литературе, писал стихи; в 1911 году их подборка вышла в альманахе «Хмель», они были в духе своего времени, времени символизма.
В 1985 году я по предложению Анастасии Ивановны поехал в Коктебель. Она написала письмо жившим прямо перед входом в писательский пансионат сёстрам Журавским. И я поселился в маленьком отдельном каменном домике у них. Это были уже не три, а две сестры из круга М. Волошина. У них дома хранился большой альбом с фотографиями Максимилиана Александровича, его знакомых и друзей. И у них был единственный в Коктебеле в те годы Театр Камней. Сёстры в юности на горном Карадаге находили большие полудрагоценные камни – аметисты, хризолиты, халцедоны, гранаты. Карадаг когда-то после дождя сверкал снопами искр, это оживали светом омытые дождём кристаллические камни… Так вот сёстры торжественно восходили на грубо сколоченный из досок помост-сцену. И подставляли лучам солнца некогда найденные камни. И снопы искр и свечений радовали пришедших к ним гостей, восхищённых зрителей…
Анастасия Ивановна приехала несколькими днями позже меня и поселилась в Доме творчества писателей. Марии Степановны Волошиной, вдовы Максимилиана Александровича, у которой она раньше останавливалась в Доме Поэта, уже не было в живых, она умерла в декабре 1976 года. О её смерти Анастасии Ивановне сообщила подробным, напечатанным на машинке письмом Е. В. Нагаевская.
Помню солнечный день в осеннем Коктебеле, волшебном ансамбле гор и переменчивого по цвету моря, на берегу которого тогда уже очень редко находили полудрагоценные камни. Анастасия Ивановна отправилась навестить Дом-музей её друга, М. А. Волошина. По пути в музей в рассказах Анастасии Ивановны оживал до зримости – её Макс, Максинька, которого, когда он приезжал в Москву и заходил к ней в гости, по её словам, «было приятно кормить, как кормить слона». Она рассказывала: «В 1926 году с Марусей в Москве он зашёл ко мне на четвёртый этаж. Я знала, что он придёт, он с трудом взошёл на мой верх, уже больной, я приготовила ему три пирожных и какао, но он отказался, сказал, – мне можно только полстакана кефира и кусочек чёрного хлеба»…
Интонациями, тоном Волошина Анастасия Ивановна читала его стихи, вспоминала облик поэта, «голову Зевсову, большую, копну густых волос», на которых обручем полынный венок, в светлых глазах грусть и самоуглублённость. «В последнем портрете Макса всё расплавилось в доброте и сочувствии», – прибавила она.
Мы пришли в музей. В мастерской некогда стоял большой стол, но его вынесли ради удобства продвижения экскурсантов. С этим Анастасия Ивановна согласна не была. Хотя мастерская совсем небольшая и, если бы там стоял, как раньше, стол, проходить группам было бы почти невозможно. В мастерской женщина-экскурсовод громко читала в манере Беллы Ахмадулиной стихи Марины Цветаевой. Беллу Ахатовну Анастасия Ивановна очень любила, относилась к ней с большой теплотой. Несмотря на ослабший с возрастом слух, Анастасия Ивановна услышала стихи старшей сестры в таком исполнении и шутливо сказала:
– Она воет, как Белла, а Белла воет, как лирический шакал!..
От террасы дома наверх, к смотровой площадке на башне ведёт деревянная лестница, крутая и узкая. Анастасия Ивановна вышла из мастерской на террасу, обернулась к сопровождавшим её друзьям и служителям музея. Она обратилась ко мне, отдала мне свою трость, которую часто тогда носила под мышкой, и сказала: «Станислав, семьдесят пять лет назад я поднималась сюда без трости и сейчас без неё поднимусь!» И – стремительный взлёт ступенями вверх, она уже любуется горным Карадагом, одна из скал которого очертанием напоминает – почти повторяет профиль её Макса. А с другой – гора, на которой он похоронен. «Макс обнял собой Коктебель!» – говорит она. А с неба, с гребней скалистых гор струятся тёплые осенние лучи…
Я думал о секрете столь долгого, почти столетнего её творчества, о силе таланта, развивавшегося всю жизнь и не погасшего на её склоне, ведь последние годы дали больше осуществлённого, опубликованного, чем все предшествующие периоды… И пришёл к выводу, что дело не во внешних чертах – секрет в том, что Анастасия Ивановна была очень волевой человек, силой воли превозмогала старость. Сохранённая с детских лет восприимчивость давала сильную для её возраста память. Воспринимала она не только глазами, которые с юности были близоруки, не только слухом, который с возрастом значительно ослаб, но всем существом, душою, душевным опытом, душевным богатством, накопленным за жизнь. Вот почему она могла, всего один раз увидев человека, один раз поговорив с ним, потом высказать о нём целое устное психоаналитическое эссе: о замеченных чертах, манерах, еле уловимых нюансах поведения.
Дар психологического анализа, эмоциональность, искренняя религиозность – вот ещё ключи к секрету творческого долголетия. Что до физической стороны, то долголетие тут имело основой воздержанность от каких бы то ни было излишеств, с 27‑летнего возраста вегетарианство, холодные обтирания. Возможно, помогала и способность душою уходить в так ярко запомнившееся детство, из него черпать первозданную бодрость, энергию… Публикации её статей, очерков, рассказов в популярных журналах, таких как «Юность», «Наука и жизнь», сразу становились событием, за ними были очереди в библиотеках. Их читали, надолго запоминали. Такова была неоскудевающая природа её таланта.
Свою одинокую жизнь, прерываемую визитами родных и друзей, Анастасия Ивановна оберегала как свободный пролог к творчеству, как возможность думать, писать, увлекаться, познавать, не отягощаясь бытом… Любила рассказывать. Рассказывала подолгу, подробно, уходя по боковой тропинке мыслью вдаль от первоначальной темы, но всегда, как бы далеко ни ушла, она, завершив словесный круг, все равно возвращалась к исходному поводу, лицу, событию, от которого был начат ею рассказ… В ней была особая, мало кому ныне свойственная христианская энергия служения. Старалась жить для других. Внимание ее к человеку было безмерно, порой хватало одной их беседы, и треснувший было по швам союз двух вновь закреплялся. Дар убеждения ее был поразителен. В ней была стойкость веры… В комнате, близ кровати в специальном шкафу и у изголовья – иконы. И слышны были далеко в ночь слова ее молитв… Сколько людей она отмолила… В семь лет видела вещие сны, и тогда же ей приснился конец мира… Сказала: вы вопросами своими утверждаете меня в жизнь, потому что я совершенно забываю себя в делах…