А это вы помните?
Ждать всю жизнь и не дождаться встречи,
И остаться ночью одному.
– Вы слыхали Вертинского, Мориц?
– Да, бесподобен.
На его лице застыла полуулыбка, полугримаса, и Ника медленно и тайно содрогается: похожее было в лице её брата в год его смерти. Очень белые Морицевы зубы светились меж очень красных губ, и было очень жёлтым лицо. Совсем седые сейчас волосы, как тронутые пудрой. Только глаза были неуловимы – ни цвет, ни взгляд, – сощурены. («Он очень страдает, видимо, последнее время, – замечает Ника. – Он не хочет думать о здоровье! Ночами работает. От этих его бессонных ночей он сейчас похож на старого цыгана, который крадёт коней, поёт песни и лудит кастрюли».) Кто-то включил репродуктор.
– Моя любимая вещь! – кричит Мориц. – Музыка Глазунова! Пушкин!1 – И тихонечко начинает вторить звукам радио:
Налейте же, други, нам в чаши вина!.. —
Он замирает, как под гипнозом, перестаёт петь и приходит в себя с последней строкой, которой опять вторит:
Да здравствует солнце,
Да скроется тьма! —
Миг молчания.
– Пойду писать письма, – сказал Мориц.
– Продолжим! – сказала Евгению Евгеньевичу Ника. – Все ушли, мы одни.
– Отлично… (закуривая трубку).
– Мы на часах остановились, – сказала Ника, – помните?
– Часы были тоже в разных стилях, – начал рассказ Евгений Евгеньевич. – У деда была коллекция часов, в том числе и редких, и старинных, но любил он и стоячие английские, начала прошлого века, и огромные, как башни, до потолка, и различные часы каминного типа всех размеров и разных звуков и звонов. Особенно он любил те часы, которые выполняли сложную музыкальную мелодию (иногда это были маленькие карманные часы). Они играли стеклянными тоненькими мелодическими голосами, и это доставляло деду удовольствие. Всегда, когда наступал этот ответственный для бабушки перелом часа, полдень, – вся комната наполнялась часовым звоном, а так как все часы несколько отличались по времени, то их бой сливался в длительную нестройную какофонию, в некую бесовскую пародию на колокольный звон. Мне ребёнком очень смешно было смотреть со стороны на это: казалось, что именно бабушка со своими упражнениями благочестия вызывает к жизни этот хор демонов. Часто она ещё продолжала молиться, когда все часы смолкали, только двое каких-нибудь часов ещё перекликались, как бы поддразнивая и соревнуясь, кто лучше дразнит, и, наконец, последние, выходившие победителями, кончали завиток какой-нибудь весёленькой песенки.
– Как чайник и сверчок? Да? – спросила Ника. – Хорошо вы рассказываете!
– А знаете, как это назвать, если когда-нибудь писать об этом? – отозвался рассказчик, – Французским словом jadis.
– Чудесно… Но я бы хотела написать о вас вообще, о вас с чертежами и с вашей женой Наташей, – сказала она чуть застенчиво, – и тогда бы я назвала это Jadis et Demain[2].
– Да, это подходит, – сказал он, и, при вспыхнувшем огоньке трубки, Нике на миг привиделся очерк ноздрей и губ.
Но им опять помешали…
Глава 6На работе и после работы. Детство Морица
Праздники кончились. Третьего мая Мориц подошёл к столу Ники – надо было срочно сделать одну работу. Ника, кончив в начале дня ей данное, ожидая нового задания, упоённо писала стихи.
– Запишите нормативные источники, – сказал Мориц, – и сейчас же сделайте это! – Он отодвинул кипу книг на её столе – удобнее положить то, что нёс; ускоряя труд? – в себе – плоды его – он выбрал ей все таблицы, чтобы она записала их номера. Опустив взгляд, он видел, что она пишет; она подняла на него далёкие, вдруг растерявшиеся глаза. Под его веками, чуть дрогнувшими, помимо его воли, сознания, вспыхнуло тепло. Но это было так коротко… «Показалось!» – пронеслось в ней.
– Я диктую, – сказал он.
Отодвинув тетрадь со стихами, она покорно записала диктуемое, едва ли понимая, стараясь не пропустить.
– Я вам диктую источники, номера таблиц – понимаете?
– Понимаю, – отвечала она ещё издали, но что-то внутри включилось.
Она писала, а он диктовал, и из того, что она писала, прояснялось происходившее: он диктовал уже не источники, а, раскрыв и придерживая пальцами страницу, норматив и объём работ и знаки помножения, то есть он диктовал ей формулы, им самим тут, на месте, составленные. Больше! Дойдя до конца формул, он уже диктовал – результат. Он делал за неё работу, то, что составило бы муку ближайших часов.
Он постоял у её стола минут двадцать. Работа была кончена.
– Доделайте – и пришлите мне это – с Матвеем!
Ей оставалось начисто переписать. Но дело тут не окончилось: у Диккенса в этот час бы продолжился солнечный луч! А жизнь вдруг взяла и скорчила гримасу. Когда Ника после «ангельского поступка», как она назвала, стала переписывать продиктованное – она не смогла разобрать цифры; взяв справочник, на который ссылался Мориц, она увидела, что в графе «Шифр сметного справочника» эти цифры не значатся. Она стала проверять дальше – то же самое! В ужасе, перестав понимать, боясь терять время, она обратилась к Жоржу, он подтвердил правоту её недоумения – и вместо благодарности, вместо молчания, которым она хотела её выразить Морицу – ей пришлось послать ему с Матвеем записку с указанием несоответствий, им продиктованных. Зачем так поступала с ней жизнь?!
Но жизнь поступила много лучше, чем Ника ждала: Мориц, придя, во всём разобрался, нашлась ошибка в номерах параграфов, был быстрый пересчёт, и всё кончилось миром, и, так как не было сегодня срочной работы, Ника ушла к себе и погрузилась в тетрадку. Стихи! Они начались вновь, после многих лет перерыва.
Все разошлись. Ника впервые после праздничных дней была в бюро одна с Морицем. Заговорила она:
– Я задам вам вопрос – ответите, если захотите. Я давно наблюдаю вас. О вас столько мнений… Я знаю вас только в деловой обстановке. В праздники я увидела ваше другое лицо. Как вы о себе думаете: в вас два человека, да?
– Два человека в каждом… – Он отвечал рассеянно.
– Да, но так резко… знаете ли вы, что вы бываете так грубы на работе, что это… трудно перенести?
– Знаю, – сказал Мориц, медленно шагая по доскам пола, глядя себе под ноги, руки в карманах. – Я много в жизни терпел за это. Но это уже нельзя изменить!
– Но почему? (Настойчиво, вложив в это слово больше, чем оно могло вместить. Но оно сумело: вместило.)
– Видите ли, это издалека начинается. Чтобы это понять, надо знать, какой я на деле, в так называемой (голос застенчиво дрогнул) – глубине. Почему я в себе это выработал. В юности отлично учился, раньше других овладевал предметом и был, может быть, любимцем в семье (я был довольно красивый мальчик), но мне – мне пришлось очень рано узнать жизнь…
Он стоял и покачивался на носках, так же хмуро глядя в пол, но голос хмур не был, и эта поза его у самого порога комнаты была остро аллегорична: слушающей его до боли понятно это – он качается между желанием говорить и желанием замолчать (шаг к ней или – от неё), и, сжав себя, затаив дыхание, она следила: что же будет сейчас?
Тень резко обводила его худое лицо. «Он похож на раненого оленя…» – сказала она себе.
– Вот есть один факт, имевший громаднейшее значение в моей жизни, – сказал он и, позабыв качаться, ступил полным шагом в комнату, изменив ритму. – Мне было девять лет тогда, но этот день я помню, точно вчера!
И он пошёл ходить, шагом обводя слово. Никино сердце билось, оно мешало слушать: человек шагнул – к ней!
– Моя мать происходила из богатой и знатной польской семьи, и родные её не могли примириться с тем, что она вышла замуж за бедного человека. В девять лет я очутился в доме родных матери, и они не стеснялись меня. Я это понял сразу и, вместо того чтобы оробеть, как это, может быть, случилось бы с ребёнком другого типа, – я затаил в себе обиду и стал – на годы и годы – в защитную позу. Они старались меня обласкать, задарить, были самые чудесные, редкие лакомства. Я не притронулся ни к чему. И с этого дня перестал быть – ребёнком. И я дал себе слово, что я буду богат и знатен. Знатнее их! Я чувствовал в себе незаурядные силы, я только не туда направлял их. Я чувствую их и сейчас. Не позволяю себе терять надежды. Я люблю строительство, читал лекции, много отдал театру, мог бы стать литературным и – особенно – театральным критиком. Математика всегда давалась мне с исключительной лёгкостью. Я наслаждался, изучая языки. Иногда мне кажется, что я мог бы быть кем-то… действительно большого масштаба. Когда я читаю историю, следя за ходом событий, как они кристаллизировались в период их воплощения – как человек их учитывал и направлял… Свойство ли это ума или склад характера, но жил я всего полней – на работе, в организации её, и чем больше масштаб, тем мне в ней было легче и лучше. Так – годы. До краха.
Движимая всё тем же грустным любопытством, она решила спросить его, чтобы – увидеть, как он ответит.
– А что вас увело от решения стать богатым и знатным?
– Фронт. И народ. И те революционные настроения, которые царили там ещё во время войны. Вас удовлетворяет, миледи, мой ответ на ваш вопрос?
Но она не была настроена сдаться. Она отвела его тон движением своей рапиры: просто не расслышав вопрос.
– Понимаю. Самозащита стала вашей второй жизнью. Вы спасли себя от страданий. Ну а что вы их причиняете – страдания вокруг, – это вы знаете?
Оленя – уже не было. Вполне владеющий собой человек, чёткий, сомкнутый. Его поднятое чуть резкое лицо было ещё задумчиво, но уже гордо: это был конец аудиенции.
– Знаю, – ответил он, – но едва ли это можно изменить!
Стук в дверь: «На поверку!»