– Вы однажды спросили меня, два ли во мне человека. Я думаю, во мне много людей… Я не чувствую, чтобы я был мистер Хайд, но ведь я и не доктор Джекиль… Всё – проще. Вы преувеличиваете меня!
Ей было немного стыдно, как за провалившегося на экзамене сына. Она сказала вежливо:
– В ваших словах – противоречие. И «всё проще», и «не два человека, а – много». Это же выходит сложней, по вашему Евтушевскому!
И пока он возражал, что-то умное, ловкое (по Евтушевскому!) и, может быть, даже – тоже по Евтушевскому – верное, она погружалась в мысль, что, может быть, в нём ничего не было особенного – казалось! Разве не было способов тонко, умно и сердечно вести себя с человеком! Способы – были, если б была глубина! Неужели её не было? И в то время, как он начинал какую-то фразу: «Enough, прошу вас, довольно!» – сказала она очень быстро и очень насмешливо, взяв листки, она шла к двери. Кто-то выходил, она вышла вместе, и по мосткам застучали шаги. Мориц постоял с минуту, прислушиваясь, идут ли шаги в молчании, с облегчением – услышал голоса, она с кем-то шла, разговаривая. Он прошёл по комнате, закурил – и вышел на крыльцо. Те уже – скрылись. Вечер был сырой. Он вошёл в дом и сел за газеты.
Как? Но прошли сутки. Снова был вечер и перерыв. Шли мысли: «И зачем я его прервала тогда, когда он говорил о стихах и что он не из мрамора? – сказала себе Ника. – На полуслове оборвала! Единственное, может быть, что вообще стоило запомнить – из всего, что он скажет когда-либо! Убила не для себя только (от гордости, что – мало!), но и для него убила его впечатление о стихах…»
Несколько дней спустя, в час отдыха, Ника сказала Морицу:
– О жене вы дали кое-что. Дайте другие женские типы.
– Хорошо, – ответил Мориц, пожав плечами, – только трудно говорить так – по заказу.
Он подавляет раздражение. И Ника слушает, как некая женщина, увиденная им впервые, после ванны в Кисловодске, очень сильно накрашенная, особенно глаза, – против краски губ он ничего не имеет, это красит и что-то придаёт лицу (жене своей он всегда привозил из заграничных поездок отличные губные карандаши), – но эта женщина была накрашена не в меру. На ней была красная шёлковая косынка на светлых волосах, голубые глаза. Она в том кругу была известна тем, что незадолго до этого её муж покончил с собой. Бегло набрасывает он, видимо, против воли свой роман с этой женщиной (её имя Женни, запоминает она), отчаяние жены, гордо ею от него скрываемое, желание Женни его женить на себе. Он переломил себя, заглушил страсть – работой. В десятидневный срок. Работал до изнеможения.
– Это хороший способ, между прочим, – говорит он.
(«Не мне ли он его рекомендует? Чтобы я завтра сделала целый том калькуляций!»)
– Это была единственная ваша страсть?
– Нет, я много раз увлекался. Но это чувство стоит особняком…
Мориц рассказывал:
– За год до встречи моей в Кисловодске с Женни я был в Баку. У человека, который теперь уже умер, я увидел черноволосую смуглую девушку лет двадцати двух. В ней была какая-то насмешливость – в то же время – спокойствие. Она была хороша – свежестью юности. Южный тип лица. Нас познакомили. Она работала переводчицей с французского. Мне она понравилась.
Я пригласил её к себе. Я жил в гостинице. Она приняла моё приглашение, и потому я был склонен думать, что если девушка соглашается прийти к человеку в номер – он делает из этого выводы, которые обычно делают в таких случаях. Я приготовил ужин, вёл себя вполне корректно, но когда у нас сам с собой завязался разговор на интимные темы, она совершенно спокойно сказала мне: – «Я понимаю, что вы думаете, как и любой на вашем месте подумал бы, что – раз я пришла, я, после небольшой борьбы, для приличия, брошусь к вам в объятия. Но знайте, что этого не будет». Я был несколько пристыжён и, конечно, заинтересовался. Мне это понравилось. Она высоко поднялась в моих глазах. Я, немедля, поднял брошенную перчатку – ах так? – и перешёл на откровенный, дружеский тон – сражаться её же оружием. Говорили мы долго, как старые товарищи. В конце у меня вырвалось: «Знаете что? Мне очень хочется – просто вас поцеловать!» Она сказала: «И мне тоже». Мы поцеловались – дружески, скорее, – и я её проводил домой. На другой день мы с ней слушали «Паяцев», потом «Севильского цирюльника». На прощание снова поцеловались. Накануне её отъезда мы пробродили всю ночь, – было начало осени, говорили без конца. Много раз целовались. И – расстались. У меня было ощущение свежести, новизны, целомудренности. И вот, находясь по делам в Гродно, я получил от неё открытку – дружескую, и вместе с тем смущённую и лукавую: «Я, пожалуй, делаю глупость, что пишу Вам, потому что Вы, конечно, меня забыли» (она знала, что слишком много было в те годы у меня встреч с интересными женщинами). Я ответил тотчас же и очень горячо. И мы начали переписку. Постепенно менялся тон этих писем – от строгого, даже на «Вы» – к интимному, перешли на «ты» – и так длилось полтора года. Я любил её.
Мориц затянулся – курил не трубку, как Евгений Евгеньевич, лицо его не исчезло, как на миг исчезало лицо того, а стало вдруг туманным, точно ушло вдаль.
– Мы решили провести вместе наш отдых. Это было как раз то лето, когда я встретил Женни. Я подъезжал к Кисловодску и так волновался, что не знал, что делать с собой. Я переоделся, обдумывал, как буду держать себя, – я страшно хотел её видеть! Но когда я увидел её на перроне – она ждала меня, – я сразу понял, что всё потеряно. Было что-то в углах её рта. Вы знаете, я не могу до сих пор понять, что это было, – может быть, это была любовь не к ней, a к воображаемому образу – и образ дрогнул? Я сделал счастливое лицо и был рад видеть её. Она была по-настоящему счастлива. Она остановилась у своей знакомой, певицы Ирмы Яунзем. Я настоял, чтобы она переехала ко мне, у меня было совершенно отдельное помещение. И через день нашей совместной жизни – я понял, что так не могу. Я не могу лгать, я не чувствовал любви к ней. Сначала она не понимала, она боялась себе сознаться – потому что она безгранично меня любила. У меня же любовь – прошла.
– Как у императора Тита к Беренике? – спросила Ника про героев фехтвангеровских «Сыновей».
– Не совсем так. Ведь у них связь была уже, а у нас её позади не было. За эти полтора года она увлеклась человеком, который оказался мерзавцем, она очень много перестрадала. Я мучился: как сказать ей правду? Как быть? Она из-за меня изменила весь план своего отдыха (она должна была ехать к сестре). Я знал, что денег она от меня не возьмёт. Я же был после зимних работ страшно измучен, и врачи советовали мне бросить безрежимную гостиничную жизнь и переехать в санаторий. За это я ухватился, как утопающий за спасательный круг. Я сказал ей. Тогда она сразу всё поняла. Произошло трагическое объяснение. Я сказал, что во всём, конечно, моя вина. Что ни слова лжи в моих письмах не было, но что они были написаны не ей. И что мне до боли жалко этой потери.
Ника молча отметила – не её жаль, а своего переживания. Запомним!
– Вы жестоки! – сказала она ему.
Мориц вспыхнул.
– А по-вашему, лгать было лучше? Я всегда говорю правду в этих вещах!
– Я не сказала это в виде упрёка, вы напрасно сердитесь, – ответила Ника, – я просто констатирую факт.
Мориц прошёлся по комнате. Ритм рассказа был сломан, и хотелось ему обобрать его. Он с наслаждением бы ушёл. Но и это было не лишено смешного. Что смешней – уйти или продолжать, – он не знал. Трудно сейчас было. И то и другое. Ника, понимая всё это, молча следила за ним, не нападая больше – и не уступая. (Как хочет!..)
– Во-от… – сказал Мориц, волей шагая через душный затор. – Она поняла. Сказала, что поедет к сестре, в Москву. Я дал ей много писем к моим влиятельным друзьям, прося её там устроить. В глубине души я таил надежду, что это наваждение у меня пройдёт – и что мы опять будем вместе…
Уезжала она с большой внутренней тяжестью. Не от того ли, что она не очень старалась, – с Москвой ничего не вышло, и я получил от неё отчаянное прощальное письмо. Оно на меня произвело потрясающее впечатление. Я ей ответил как мог, – но что могут слова – тут?
– А вы знаете, на кого вы всё-таки похожи? Это не современно, а вы же очень современный человек… И – всё-таки вы напоминаете Печорина. Как её звали?
– Звали? – Мориц наморщил лоб – и чуть начал краснеть. – Позвольте, как же её звали?
– Вот это действительно неожиданно! Ах, Мориц…
Он глядел вверх, резко подняв голову, негодующе и смущённо:
– Я не помню её фамилию…
– Вы её по фамилии звали? Товарищ такая-то? – веселилась холодновато Ника.
– Вы не правы, – сказал Мориц, – это совсем не характерно.
– И эту женщину вы любили меньше, чем вашу накрашенную Женни…
– Её звали Сусанна! – сказал Мориц. – А Женни, – Мориц чуть помолчал, – Женни была самым сильным чувством в моей жизни. Это была просто болезнь. Но я не уважал её и не верил ей. Она хотела стать моей женой.
– А разве это так плохо?
– Она знала, что я женат! И разгласила по всей Москве о нашей связи.
– И всё-таки вы любили её больше, чем Сусанну.
Нике было так бесконечно грустно… И она вдруг очень устала – точно ей прибавилось лет!..
– …В Париже, на обратном пути из Америки, я встретил товарища, который мне сообщил, что Сусанна работает в Баку секретарём редакции. Я тотчас же пошёл на телеграф и послал ей телеграмму в сто пятьдесят слов, где я говорил, что я её помню, что я её никогда не забуду. Моя телеграмма осталась без ответа. Простите! Ещё до моей заграничной поездки я увидал её – она была проездом в Москве… Смотрела влюблёнными глазами. Я узнал, что она была несколько месяцев в психиатрической лечебнице. Ни слова не было сказано о прошлом. Моё чувство вины было так велико, что я скоро простился и ушёл. После этого она уехала на Восток…