Через год я опять её встретил – она впервые пришла в мою московскую квартиру. Жена с дочкой были за границей. Мы провели вместе ночь. В эту ночь мы нашли вновь то, что-то такое, что было между нами за четыре года до того, – необычайное душевное соответствие… Надо полагать, ей в этом было исцеление от чего-то, с чем она тогда не могла справиться. И хотя это был конец, она знала, что это более никогда не повторится, – но круг был завершён. Гармонически.
– Почему же всё должно было кончиться? – тихо спросила Ника.
– Она увидела мой быт. Портреты жены и дочери. Уйдя, она прислала мне последнее письмо. Незабываемое. Часть его я помню до сих пор: «Мориц, милый, любимый, Вы дали мне самое большое чувство, которое может дать человек. Всё горе, испытанное из-за Вас – Вы в нём не виноваты, – позабыто за нашу последнюю встречу. Я люблю Вас… Я люблю всё, что Вас окружает, всё, что любите Вы. Наша встреча больше не повторится». Я больше её не встречал. В моей жизни она стоит особняком. Самое ароматное, самое нежное и – трагическое. Когда на душе бывало пусто – я любил перечитывать её письма, – я окунался в свежую целительную ванну…
«Банальное слово!» – тайным раздражением отзываются эти слова в слушающей Нике. Ей казалось, она бы нашла другие слова…
– Сусанна была человеком, которому ничего не надо было, кроме меня, и она нашла в себе силу и волю…
– …Силу и волю отойти от вас? – докончила Ника. Она думала, что он уходит, но он не уходил почему-то. Мориц стоял.
– Кто мог умереть за меня из этих трёх женщин? Конечно, Сусанна. Кто больше страдал от разлуки? Она.
– А кто был тот, другой человек, из-за которого, вы как-то сказали, она много страдала?
– Не знаю, я её не спросил.
Он стоял. Он не шёл на работу! Этого ещё ни разу не видела Ника.
– Я никогда не интересуюсь, что было у женщины – к другому. Мне важно её отношение ко мне…
Их прерывают. «Одно странно, – думает Ника, – почему он всегда в бюро мне рассказывает? Не позовёт пройтись хоть по зоне – в выходной? Чтобы не увидели – вместе?»
Был час перерыва. Так случилось, что никого не оказалось ни в рабочей, ни в жилой комнате. Ощущение одиночества и возможности действовать пронзило Нику. Не рассуждая, она бросилась к Морицеву, сейчас закрытому, шкафчику, отомкнула крючок, державший с верхнего конца крышку, – и быстрыми лёгкими пальцами, двумя английскими булавками – больше нечем было! – крепко-накрепко прикрепила к краешку верхней полки вынутый из только что полученного письма Ольги её фотопортрет. Но в руках скользила маленького размера фотокарточка сына Юрочки… Тихо, никто не идёт. Она кинулась в соседнюю комнату, к своему столу, нащупала под сердцебиение скрепку и только успела скрепить ею облик мальчика с фигурой матери, как наружная дверь – стукнула, за нею – скрип внутренней двери – на пороге стоял Мориц.
Взгляд – молчание – всё во мгновенье поняв, он понял и то, как быстро и молча Ника вышла из жилой комнаты, – точно ему показалось, точно и не входила, – он стоял и смотрел на обожаемую жену, на подросшего, полузнакомого сына…
Ещё раз стукнула наружная дверь – это Ника спешила уйти из барака по мосткам – к себе, в женскую – скорее, полнее оставить его с семьёй, с отступившим, оставленным, с тем, от чего судьба оторвала непонятно, – насладиться лицезрением – судьбой же! – руками Ники протянутого подарка – в этот нежданный, редчайший час одиночества, драгоценного отсутствия всех…
Глава 14Страничка из отрочества Евгения Евгеньевича. Жертвоприношение любимого медведя. Его Наташа
– Когда я начал изучать то, что полагалось мне изучать по возрасту, – начинает Евгений Евгеньевич, – моё воображение поразил эпизод жертвоприношения Авраамом Исаака. Я без конца глядел на картинку, запечатлевал все аксессуары события, и я решил уподобиться старшему из двух поименованных лиц. Но с первых же шагов появились затруднения. Прежде всего: то, чему приносился в жертву библейский мальчик на картинке, не присутствовало; мне это показалось важным упущением, и я решил это дело исправить. Я долго думал над выбором объекта и наконец наиболее подходящим счёл изображение, вырезанное из дерева, которое, как я теперь понимаю, было – кариатида: фавн, держащий на голове корзину плодов. Это был кусок детали старинной обшивки, фламандской работы. Размер её был полметра. Она стояла в далёкой комнате в дальнем углу, имела таинственный вид. Уединённость самого места как нельзя лучше подходила к моему замыслу. Я почему-то был уверен, что всё это не заслуживает подозрения взрослых. Когда божество было найдено, встал вопрос о жертве. Было совершенно ясно, что вся эта процедура имела какой-нибудь смысл, только если жертва была чем-то особенно ценным, как было и с Исааком. Поэтому мой выбор пал на одного из моих двух любимых медведей; они были одного возраста со мною, они как бы родились в доме. За свою не столь долгую, сколь трудную карьеру им пришлось перенести много испытаний, особенно самому любимому из них. Он пострадал, ночуя на дожде и будучи засунут в горшок и потом стиран. Он был уже не жёлтый, а зеленовато-серебряный, как старые блондины бывают, нечто среднее между золотом и серебром. Или когда старики курят и усы у них – жёлтые.
Да, Ника, только усы – рыжие. Мишки стали совсем светлые и такие мягкие, что, когда их поднимали за шкурку, она отвисала на них, как на породистых собаках. И вот этого, наиболее облезлого и наиболее измученного и любимого особой нежной любовью, я и выбрал, когда пришлось выбирать. Но в последний миг я не смог и взял в качестве жертвы всё-таки не его, а его брата. Тогда встал вопрос об огне: на картинке огонь был виден отчётливо острыми белыми языками; в стороне от него старик закалывал Исаака. Это мне было на руку: я понимал, что, если огонь развести непосредственно под мишкой, могут произойти неприятности с мамой. В качестве сосуда для огня я выбрал кукольную суповую миску; в неё я налил красного зубного эликсира, и, захватив с собой большие нянины ножницы, разнимавшиеся по одному лезвию, я с бьющимся сердцем отправился в далёкую гостиную. Что эликсир горит – я знал из предыдущих опытов. Ножницы, благодаря своему устройству разниматься, служили во время игр кинжалами и тщательно прятались няней. Но я овладел ими.
Я положил книжку на раскрытой странице на стол. Сердце моё колотилось: оно отказывалось верить в то, что утверждал ум: я принесу его в жертву! Я поставил перед фавном-кариатидой кукольную миску и зажёг эликсир. В полумраке под высоким потолком было видно, как попыхивает жёлтый с синим огонёк. В далёкой гостиной была абсолютная тишина. Я взял половину няниных ножниц и занёс над мишкой, как кинжал. Я занёс – и длил это мгновенье не только потому, что мне было так жаль любимого многострадального медведя, но ещё потому, что это был самый патетический миг: он больше никогда не повторится. Я вонзил лезвие в мишкин живот, и мишка лежал с проткнутым животом – ничего не менялось как будто. Более того, мишка не поддавался. Тогда я соединил концы ножниц и разрезал ему шкуру по животу и спине… На мгновенье любопытство оттеснило жалость, я рассматривал его внутренности, так долго составлявшие для меня загадку. Это были очень маленькие, как сушёная лапша, завитые стружечки, спрессованные, и в середине – маленький механизм, смутно прощупываемый сквозь шкурку, посредством коего мишка когда-то пищал, но уже давно был сломан. Концом ножниц я ковырнул его, зная, что он не пищит, просто так, – и выронил ножницы, потому что в том, что было ещё мишкой, при свете догоравшего эликсира раздался, годы мною не слышанный, жалобный мишкин голос. Потрясённый, в слезах, я сидел на корточках над исковерканным мишкой, не смея коснуться его, и обливал глупое дело своих рук ещё более глупыми слезами…
(«Как хорошо, как по-настоящему хорошо, что есть вещи, которые отвлекают! Войди Мориц сейчас – я другая, чем когда он уходил. Да, но и он другой… И, – думала Ника, – вы опять встретитесь заново. Пусть! – сказала она себе. – Мишка придал мне силы».) Сквозь мысли свои она слышала голос:
– Покуда длился первый пароксизм горя, мне казалось, что он никогда не пройдёт. Но вот я поднял глаза, и мне стало жутко: было почти темно, огонь потух, стоял лёгкий смрад, на дне миски я различал грязную жижу, и была особая пустая тишина, потому что она сливалась с темнотой, из них делалось что-то одно. Но этот страх надо было преодолеть – другим, более деловитым страхом: надо было собрать всё своё хозяйство и незаметно вернуться в детскую. Сестра всё ещё вышивала у окна крестиком по канве, точно ничего не случилось. А я шёл, выросший на целую голову. Я помнил немой взгляд фавна-кариатиды: он, которому я принёс свою жертву, – он осудил меня! Связанный в узелок мишка жёг мне руку. Я засунул его под шкаф, потому что из-за узости пространства туда не пролезала половая щётка.
– И он так и остался там? – спрашивает Ника.
– Нет, перед каким-то большим праздником отодвинули все шкафы, и были обнаружены мишкины останки. Я никому не объяснил истинной причины их. Я чувствовал, что надо молчать. И решили, что я это сделал по глупости. «А тебе, – сказала бабушка, – больше игрушек дарить не будем. Потому что мы с дедушкой думаем, ты умнеешь, а ты всё глупеешь». Она…
Евгений Евгеньевич останавливается на полуслове: на пороге стоит конторщик и протягивает письмо.
– Только сейчас разобрали вчерашнюю почту.
Серый конверт с синенькой узкой каёмкой! Евгений Евгеньевич теряет ощущение яви. Сердце бьётся – и биение не смолкает.
– Вы простите меня, – говорит он и выходит в рабочую комнату.
При ярком свете, наклонясь над деталью локомотива XX, нет, XXI века, не замечает, что оперся о ватман, он читает следующие слова:
«Мой Женя, боюсь, что я обеспокоила тебя припиской в моём последнем письме. Да, это было испытание. Если б ты встретил его не на моём пути, ты бы дал ему руку, и вам трудно было бы разойтись. И ты, и он были вдали. Я была одна и должна была – выбирать. Если когда-нибудь, Женя, я могла уйти от тебя, то –