– Всех нас похороните, – сказал ей Глеб после смерти своего друга, – и заживёте спокойно…
Слова его исполнялись. Уж и его – не было! Не спокойно, нет – но – живу!
Что делать? Как оберечь человека от смерти? Куда от всего бежать? К Андрею! Но этим, тем, что это навек, она покидала в смерть – Миронова.
Ира рассказывала: ещё задолго до болезни Глеба она вошла в мастерскую Андрея, и на потолке, полусклонясь через угол стены, была тень. Тень монашенки, нагнувшейся – точно читает по ком-то. Она тогда выбежала, в испуге. А вчера, выйдя во двор снять с верёвки пелёнку, она только взялась за замёрзший край, как увидела – показалось – идёт к ней из-за верёвок и веток – Глеб. Она крикнула: «Глеб, уйди!» – и он тотчас же исчез…
«А вот я человек – реальный, – подумалось Нике, – я такого никогда не видела…»
Ближе садились друг к другу живые, и посапывание спящих детей казалось священным.
Третья ночь – в гостинице – была легче. Так в сапоги и не встал Глеб, не принял их, жизнь – оттолкнула. Вернее, смерть. У них осталась благодарность его, щедрого и чинного джентльмена, уже в сапогах не нуждавшегося, – как нуждался за две недели, когда ещё был жив, мёрз, промокал, сторожил чей-то склад, шагнув в ненавистный ему «мировой базар» – для дочери и жены… Когда «смеялся, ходил большими шагами, сам разливал чай»… Играл с сыном, на миг свободный, как в детстве… Как странен своей пустотой был мир без этого лирика… Родной сын Дон Кихота Ламанчского сошёл в землю.
…Почему не поехали они тогда, как она предложила, в Испанию, семнадцати и девятнадцати лет, на три дня перед их первым расставаньем, решённым? Не захотел. От гордости – на милость её трёхдневного с ним примиренья.
…Как она любила делать ему подарки – старинный пистолет, двуствольный, мотоцикл. Как он был счастлив этим мотоциклом, «Некарсульмом» (60 лошадиных сил?). И как он ей принёс в Рождество на французской Ривьере те старинные бронзовые канделябры для уже не существовавших в нашем веке квадратных свечей… Он их называл «шандалы». Но сапоги перекрывали всё. Сапоги, может быть, стоившие ему жизни!
Удерживая каторжный бабий вой, грозно где-то у горла стоявший, Ника молча сжимала руку Андрея, клянясь своей жизнью хоть этому-то остаться верной – навек…
Мучил слух о сходящей с ума Сусанне после самоубийства брата, старшего, – ему отказала в любви молодая армянка, которую он полюбил. И не ей судить! Она защищала Сусанну перед Ириной, которая рвала и метала… «Человек живёт раз, – говорила ей Ника, – и должен быть совершенно свободен! И если ты человека любишь – ты первая должна ему эту свободу устроить. Страдая? Ну что ж, это твоё дело…» Но этого Ирина не понимала.
Те же слова, в негодование слуха, она сказала, чуть по-иному, поэту Наташе В., такой умной! И благородной. К её удивлению (более женщина, чем человек?), та осталась на Ирининой позиции. Но, пойдя с Никой в один из первых весенних дней далеко за Старый Крым, где недавно ещё шли бои, она вдруг поняла Нику – когда в ответ на стихи Наташи, влюблённые, к Андрею Павловичу, где был воспет его мужественный и властный и всё-таки нежный образ, образ его на коне, – Ника пришла в восхищенье, ни словом не показав ревности. И Наташа стала рассказывать ей о себе, о своей жизни, – и они долго ходили, не в силах расстаться, как ходила Ника по перрону с подругой Андрея Еленой.
Они возвращались в город. Не рассчитав расстояния, Ника еле шла от болей в коленях. Навстречу им бежал Локк, дог Экков, серый дог, с которым шёл в первые дни знакомства Андрей, когда его встретили Ника и Людвиг полтора года назад. Локк, с которым любил, в приезды свои в Старый Крым, гулять Глеб, нищий «лорд» с чужой собакой, в чужом пальто. Она сказала об этом Наташе, о своей боли об этом…
– Теперь он – «владетельный князь» – после такой смерти, таких похорон… Ему ничего не нужно, у него – всё есть…
Она говорила слова, звучавшие гордо, с пафосом, – а голос дрожал, слёзы текли. Наташа сжала ей руку.
Где Андрей? Ржал конь? Его увели с Франческой, гнедой золотой лошадкой, подарком ей Андрея. Только раз выехали они в степь – она в дамском седле, неудобном, ехала, чуть покачиваясь, но с улыбкой сказала своему учителю верховой езды, что чувствует себя привеском к Франческе, что ей бы хотелось верхом ехать – «по-настоящему»… О своём коне словами Андрей не упоминал. Не помнить – не мог. Но в дни, когда всё было полно Глебом, нежданным и немыслимым уходом его, горе о разлуке с Рапидом глоталось молча, глотком – в трагедии о Глебе вместились все разлуки и все утери. Локк пробежал, чмокнув воздух возле руки Ники, благодарно, тепло лизнул… Уже звучал ритм стихов Наташиных, в луже сверкало солнце. Те, кто ушёл, – их нет. А живые – тут… Голос Наташи крепнет, он оживает:
Летний сад, обнажённый и странный,
Эти мощные липы в цвету,
Фонари под вуалью туманной,
И храпенье коней на бегу.
– Знаете, какие стихи Глеб читал мне, когда меня полюбил, семь лет назад?
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом,
Моя любовь летит, пылая,
По мне – огнём…
Ты не должна любить другого,
Нет, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена…
– Наташа! Его интонации живы – а его нет… Сологубовское:
То не голос трупа из могилы тёмной,
Я перед тобой…
Слушай, как восходит в твой приют укромный
Голос дерзкий мой…
Слушай, мандолине душу открывая,
Как звенит струна!
Про тебя та песня, льстивая и злая,
Мною сложена…
Все старания Ирины узнать что-нибудь о той страшной гостье, покупательнице вещей, посетившей Глеба дома, – ничего не дали: её никто в Феодосии не знал и не видел, а там знали – всех. Она канула в воду. Нереальной её делала та коляска, звук которой они услышали: если Рапид не без труда грациозно проехал по косым тропинкам Цыганской слободки, сужавшимся у их домика в человеческий шаг, то колёсам коляски путь был невозможен просто. Выбежав тогда на их звук, коляски Ирина не увидела. Виденье? Но она, гостья, оставила – деньги! Голова рвётся с плеч!
И огромные стояли над опустевшим миром обожаемые Глебом с его семи лет строки «Мцыри»… Страсть его юности – «Песня о купце Калашникове», которую он читал упоённо, несравнимо ни с кем и ни с чем. «Заунывный гудит-воет колокол…» И как тот упал, как сосенка – «во сыром бору»
Под смолистый под корень
Подрубленная…
Наташа понимала всё с полуслова. Маленькая её сухая рука сжимала Никину, большие умные глаза на некрасивом лице – сияли.
В последние дни, молча об этом в газетах, – город пустел. В яркий и тёплый день вошли красногвардейцы. Было пятое апреля, день, о котором сказал, умирая пятого февраля, Глеб. Но никто не вспомнил про это.
Ника искала работу; со двора увели Домаху. Не было молока детям, из Бузулака не шло ничего. Жить стало нечем. Ника поступила библиотекарем в читальню. Ей был вручён ключ от читальни. Она вспоминала бред Глеба о мировом базаре. Он бы сказал так:
– Ключ? Хотят прикрепить им меня – к дверям! и считать (не читать) книги – счёт и запор, мера и вес, понимаю!
Но Нике на работе нравилось, хотя в первые дни читателей было мало. Заходили, листали газеты. После работы она относила ключ тем, кто взял её на эту должность. Наутро снова брала его. Но вскоре стало больше читателей. Она увлечённо искала и выдавала книги.
В маленьких комнатках новой квартиры, где за стеной поселилась у хозяев в роли учительницы Ирина с дочкой, было людно и шумно; тесновато.
Ника кидалась к плите, к посуде, столовой и кухонной, к корыту, к мытью полов и к вытиранию пыли – неумело, но педантично. Пыль, вредная лёгким Андрея, изгонялась рьяно и «изуверски». А наутро – в читальню. Не отдыхая ни часу, она уставала – но радовалась, вот когда могла успокоиться мама Андрея, – данное Андреем ей и Серёже за эти годы – возвращалось – радостно. Но Андрей худел. Кашлял и переставал спать.
Часть IIIЖизнь не у себя дома продолжается
Глава 1Мысли о Морице
«Эту часть я назову – „Между горем и счастьем“, – сказала себе Ника, – нет, „Между счастьем и горем“. Как лучше? Сначала ведь было горе, – в том, что я написала, потом – счастье. А потом – опять горе… Как назвать?»
Ника кончила писать это в перерыв. Это был конец первой части. Она передала её Морицу:
– Прочтите, это для вас.
Он поднял на неё глаза.
– Прочту вечером, ночью. Иду в Управление. – Он запер тетрадь в шкафчик и ушёл.
Начался рабочий час. Ника отложила тетрадку и стала подводить итоги сделанного ею раздела. Она работала, но сквозь чёткий процесс работы туманно думала о том, что главная тема её дрогнувшего уважения к Морицу – его недержание обещаний. Этого она – всем воспитаньем своим, учившим её непременности – не примет никогда и, стало быть, никогда не скажет об этом человеке – твёрдого «да». В том соглашении их, которое он подписал, так как она этой подписи требовала, значилось: неработанье по ночам (он же не знал, что она, за его спиной, тайно вела об этом переписку с его женой) – кроме случаев срочной для всех работы; никогда не читать сидя – всегда лёжа – он, верно, всё нарушал. Значит, он давал страданье – сознательно? Он же знал, что каждым десятком непролёжанных (обещанных) минут он отравляет её короткий отдых! Когда она сидит за столом, ожидая, замученно, пойдёт он лечь или нет! Его «не хочется» или «мне некогда» в часы перерывов ему довлели больше, чем его обещания. Но… не говорит ему ничего! Её отдых – вместо творческого подъёма (писать бы!) – погибал у него на глазах. Возле того места (через стену), где была его комната, где он мог лечь и уснуть…