ла к себе, например, работа в кино: искусство плюс жизнь. В строительстве мне более всего хотелось бы строить – театры, дворцы. Решать проблемы интерьеров и обстановки. Как я был счастлив, когда я построил чудесный клуб-театр! Огромный!
Ника слушала. Он не лгал. Но где в этих увлечённо, мягко очерчиваемых контурах – где тут было место тому холодному остервенению, переживаемому им в процессе работы? Зачем он это всё говорил? В её ум не верил. Разве этими уверениями он уничтожил то утверждение о «балагане»? Или он хотел просто хоть как-нибудь, по упорству, «выйти сухим из воды» этого их спора! Но это уже было неумно, прежде всего… Была ещё одна возможность объяснения происходящего: что он просто (уже!) просит прощения за озорную нескладицу им сказанного?.. Но зачем идти ещё одним поворотом этого мальчишеского упрямства? Это – как если бы она дала Морицу маленькую задачку на уравнение с двумя неизвестными и допустила бы возможность, что он с ней не справится. Какая печаль! какая пустота… Неужели он с нею – шутит? Позор…
Он говорил:
– Я люблю красоту. В этом вся моя жизнь. И если её, к сожалению, не бывает на работе, то тогда это остаётся за её пределами, в том – заслуженном после труда – dolce far niente, которое я, поверьте, люблю и ценю… Но, конечно, с точки зрения увлечённой работы, работы, в которую с головой входишь, это – «балаган». А вы опять под гипнозом слова хотите меня превратить в робота?
– Постойте, – сказала Ника, вдохновенно, строго вбросив в свой тон всю страсть вновь увидеть его настоящим, – сначала вы сказали, что работа для вас – высшее благо, и оттуда глядя, интимная жизнь для вас quantité négligeable, а теперь выходит… тут же полное противоречие! Отдайте же себе отчёт!
– Никакого противоречия! С точки зрения более низменной работы…
– Мориц, но вы же говорили обратное! Вводя противоположное понятие, вы ставите вещь, как думаете, – с головы – на ноги. Мне же ясно, что вы её сейчас ставите с ног – на голову, подтасовывая – неосознанно? – понятия… Нет низменных работ, ведь так?
– Вы, как всегда, Ника, мыслите формалистически! Вместо того, чтобы уяснить… я отказываюсь говорить даже в таком духе. Это – бесплодный разговор!
Пока он говорил, она слушала с печальной улыбкой: «Неужели человек обречён – на путаницу? Связан! Такой человек».
Но когда он договорил последние слова…
– Мориц, – воскликнула она умоляюще (она рисковала на максимальное!). – Вы умеете быть героем! Я уверена, я знаю – вам приходилось! О, и придётся ещё! С этой гидростанцией, с нашей стройкой! Со многими ещё! Ведь умеете! До конца! В большом! Так будьте же героем и в маленьком! Сознайтесь! Будьте честным сейчас…
Последний, самый крупный золотой был брошен – сейчас будет отыгрыш!.. Но страшная машина рулетки повернулась в роковую сторону – и пожрала золотой.
– Я, может быть, умею быть нечестным, – с горечью произнёс Мориц, – но я честен! Я постараюсь сказать ясней.
И так велика была в Нике жажда доверия к Морицу, что она, как та рулетка, на миг – заколебалась. Только чтоб он оказался героем… она была готова сжечь свои корабли! Вопреки всей психологической очевидности!.. Что делает человек с человеком!.. А может быть, действительно прав Мориц, а Ника со своей прямолинейной логикой была не права?..
– Поймите меня! – настойчиво сказал он. – Человек чувствует огромный запас энергии, знаний, уменья. Таланта, если хотите. Чем трудней задача, чем ответственней – тем лучше с ней справляться. И вместо затяжного прыжка в неизмеримом воздушном океане – он привязан, в лучшем случае, к тросу парашютной вышки. Привязан. Привязан, потому что он – неудачник.
– Неудачник? – поражённо воскликнула Ника. «Вы?» – она готовилась сказать это одно слово, когда, кидая за собой дверь, вошёл Виктор. Он шагнул к Морицу.
– Пора начинать работу? – полуспросил Мориц и бросил взгляд на часы. – Ещё три минуты. Как с той вечерней ведомостью?
Нет, нет, не так, – что-то ещё было! Крокетный шар её изумления, вместо того чтобы пролететь в ворота вопроса, – столкнулся с другим шаром – с той самой работой!
Нет, нет, не так! В приостановке её слуха что-то было Морицем ей отвечено, неучтённое её вниманием, неповторимое – навсегда!..
«Феликс» её стучал в этот день с особенно горячим ожесточением. Она работала с полным самозабвением. Она не ошиблась ни разу. Она подала пересчёты – не опоздав. Она ни разу не обратилась за разъяснением. Ей казалось, что она всё сама понимает сегодня! Если в срок туннель подаст в водохранилище первую воду – будет и её волна в воде этой. Может быть, у неё сегодня был – жар? Есть о чём думать! Мориц с температурой работает месяцы! Но когда начался перерыв и все вышли из бюро, точно они только что разговор прервали, обратилась к нему:
– Хотите ли вы сказать, Мориц, – простите, что я вас прерываю! – что в вас нет жестокости, нет грубости? Что они – маска?
– Они есть, но они нарочито гипертрофированы.
– А человек, ваша насмешка над человеком на работе? Садизм?
– Что такое садизм? Как вы любите слова, Ника… У меня это или грубость врождённая, или – маска. Может быть – обе…
– Хорошо. Вы ответили. Я вас слушаю.
– Что же касается слова «балаган», вас смутившего, я ведь повторил ваше, как-то сказанное. От этого слова я легко могу отказаться.
– Отлично, – сказала Ника с горьким удовольствием, – этот термин тоже сойдёт! С чем он только срифмуется, если станет в конце строки?
Мориц не слушал. Он говорил:
– Работа – это широкий концентрический круг. Личное – круг с меньшим диаметром. Центр – общий. Причём эти круги являются величиной переменной… Что есть функция? Функция есть то, что меняется. Диаметр круга – функция интереса и удовлетворённости. Заполнение этого круга пространственно есть некий шар. Он заполнен жизнью. Следовательно, диаметр этого круга определяет широту жизни, вовлечённой в работу. Жизненной потенциальной работы. Это я говорю о большом круге. Что касается маленького – диаметр его тоже переменен. Причём получается интересная вещь: чем шире интерес и удовлетворение, эти аргументы работы, – тем становится шире диаметр большого круга. И если он возрастает в арифметической, скажем, прогрессии, то диаметр меньшего круга возрастает в прогрессии геометрической. Разница между кругами сокращается, и, может быть, практически и имело место такое положение, когда оба круга сливались. Тогда достигается наибольший потенциал!
Он остановился, ища поворот недосказанного.
– Причём ещё интересно, что это вовсе не предопределяется очень большой абсолютной величиной большого и малого круга…
Не надо быть уж очень глубоким психологом, чтобы понять это. Значит, он лгал? Или – давно уж уверил себя в этом? Она стеснялась за него (как мать – перед людьми, перед Виктором, добрым парнем, и перед новыми сотрудниками, и перед каждым случайным свидетелем). Больно было и то, что реже всего грубым он был с этой двоицей: с Худым и Толстым, как она прозвала их, – они сами были грубы, оба. За попытки его эту грубость на работе объяснить «маской» она стеснялась его. Всё реже и реже она с ним спорила: не хотелось… За всё время их совместной работы и жизни – ни одного человеческого слова ободрения и одобрения – в лучшем случае он деликатно о ней молчал. Скажи он хоть раз ей: «Слушайте, ну чего вы страдаете? Разве я не рядом с вами, не друг вам?» Он держал её, может быть, думалось ей, рядом с собой молча, давая волю всем её подозрениям, из которых одно было, что он держит её не за достоинства какие-либо её, а только из жалости. С этим – будь оно так – она мириться никак не могла. В первый же день, как ей удалось бы установить, что оно именно так, – она бы оборвала все нити, к нему ведущие. Но он не давал ей ни убедиться в этом, ни это развеять. В унизительном положении чего-то проблематического он давал ей жить рядом с собой и иногда, когда все, уже утомясь, спали, позволял помогать ему в срочной ночной работе. Понять, что она через силу делает это, чтобы спасти его от какой-то дозы переутомления, – мог ли он? Она пробовала спросить его – он уклонился. Выйти же из его жизни вот так, по своему решению, – она себя не считала вправе: может быть, она всё же нужна ему! Если так – дело менялось – можно было вдохнуть воздух глубоко – и жить. Где-то в самой глубине в ней жило странное чувство, что, пока она тут с ним, ничего не случится, ничего рокового.
На Морица нельзя было положиться. Дать он мог в любой миг больше, чем от него ждёшь, но дать от него ожидаемого – он не умел. А жизнь строит ведь второе, не первое!.. (Первое – перестраивает.) Это было в нём женской чертой (быть может – от матери). Давать – нежданно, создавать праздник! Мужской повадки – давать непрерывно, буднично, утверждая фундамент жизни, – в нём не было. Странно ведь, мужественный человек! За своих работников бился как лев: чтоб им всё было (материальное). А в душевной области – был женствен… Ему нельзя по-дружески пожаловаться, по-дружески – напомнить. От него нельзя привычно потребовать помощи – а ведь только эта уверенность в непоколебимой помощи человека создаёт ритм жизни. Своей – женской? – страстью к кажущейся независимости, к соблюдению декорума этот человек разрушал ритм. Не было в ней покоя, «пребывания» – парменидовского. Он, должно быть, с детства вошёл в Гераклитову знаменитую реку, в вечность Движения и Изменяемости…
Это было в первый раз, что Ника не сказала Морицу чего-то, в ней происходящего! Если бы он поправил дело! Сказал бы: «Я – сболтнул, а сейчас злюсь и храбрюсь, упираюсь. Чего вы меня мучаете? Вы же знаете, как тяжело иметь дурной характер! Неужто вы думаете, я не понимаю, что это двойственное толкование слова – лишь бы от него не отказаться! – чушь, недостойная меня? Мальчишеское, неизжитое упрямство – и всё?!» – она бы уж стояла, мысленно, перед ним на коленях, за этот психологический героизм. Но он сделал обратное: гордец, предпочел гордость маленькую (упрямства!) – Гордости сознаться – Большой. Правда, он не ушёл, он не прервал разговора, но почему же не распрямил плеч? Он, до того бравший все барьеры, – этого не взял… Неужели он принял бы, чтобы от любви к нему поглупела, поверив его