Ника не отрывала взгляда от говорившей, и взгляд Андрея встречался с её взглядом, тем удесятеряя внимание.
Заворожённость жила в доме – вошла и в нём поселилась. В ней пропадали все события окружающей их жизни. Муки этой души превышали накал их мук. И как ни жалели они рядом с ними жившую Иру, как ни восхищались её мужеством в смерти и после смерти Глеба, как ни были к ней близки – им было непонятно упорство её нелюбви – к Анне, её жар отрицанья её.
Для Ники в читальне работа над книгами, усталость полуголодного тела, физический труд по дому и уход за Андреем – всё отступало, стихало, отодвигалось в нереальность, как только Чудесная Гостья переступала порог. Теперь короткие ночи после её ухода (чаще всего за ней заходил муж) продолжали её присутствие – только о ней говорили они, оставшись вдвоём, ей хотелось служить, ей облегчить судьбу, о расставаньи с ней, если так поведёт жизнь, – замирали сердца. Поверить, что днём она учит детей русскому, арифметике и какому-то языку (волшебница), было трудней, чем поверить в те прежние жизни, о которых говорила она…
В какую-то ночь она рассказала им о муже. Она любила его той самой Жалостью с заглавной буквы, которую в Мышкине назвал Рогожин «пуще моей любви». Он был её сын и друг, её дитя…
Днём, как всегда на работе, Ника углубилась в труд по каталогизации, когда, подняв голову, увидела, что читальня пуста. В тот же миг кто-то на бегу застучал в створку раскрытой двери:
– Чего сидишь тут?! Беги! Враг в городе, а она в читальне сидит…
Жизнь была не менее фантастична, чем их ночные беседы! Где Серёжа? Вскочив, заметалась доисполнить свой долг – закрыть читальню. В руке был тот самый ключ, о котором Глеб бы… (что за странный характер, созерцательно, себе о себе: так боюсь всего, многого! Ожидая, воображая. А вот сейчас – все куда-то бегут, а я совсем прозаична: запираю – и понесу сдать мне вверенный ключ).
Закрыла – а мимо неё с её сейчас никому не нужной читальней – скачут верхом. Сухой треск перестрелки… Наробраз был рядом. Она вбежала – двери настежь, в ящиках столов – пусто, выдвинуты… никого!
Она постояла – с ключом в руках. Кому-то не слушающему:
– Всё летит, и ты, бедный ключ, летишь вместе со мной…
Тотчас трезво:
– Однако, почему мне ни слова? Могли бы всё-таки вспомнить?
Она бежала по улице в детский сад.
Когда встал вопрос о Бузулаке, сын поставил матери ультиматум:
– Если просишь меня принять хутор – всё передашь мне! Если опять будешь палки в колёса – уеду.
Мать обрадовалась его согласию. Вечером Андрей держал совет с Никой:
– Д’Артаньяна беру – управляющим. Едем туда – все вместе? Я охотно пригласил бы и Иру, но вместе с Анной они немыслимы. И Ира хоть как-то устроена, а Анна с мужем – никак.
– Да… Театр, я думаю, сохранится – только назовётся иначе – о ней заговорят сразу! Ты её не видел – на сцене…
Ника ошиблась: театр новой власти в маленьком городке не понадобился, Ире пришлось пережить с дочкой Глеба много тяжёлого.
Ещё в пору, когда они жили у старичка-инженера с женой-француженкой и ангорским котом, Ника в мальпосте разговорилась со старым педагогом в вицмундире – умником, но маньяком. Сдружились, как бывает в пути. Теперь в его доме поместился центр новой власти. Шли слухи о зверствах над теми, кому не удалось ускользнуть. В полицейском участке пороли шомполами активно служивших в городе. Дошёл слух о поимке бывших начальников Ники.
Андрей выехал на хутор вдвоём с д’Артаньяном.
Ника облегчённо вздохнула: будь Андрей здесь – ей бы не поступить так! Волнуясь, она пошла к тому, в вицмундире. Он принял её с изысканной вежливостью. Она отвела её движеньем руки.
– Я по делу. Живущие у вас, я слышала, начали за городом террор. Начинают и здесь. Завтра будут пороть красных служащих. Фамилии моих начальников – Николаев и Лемкин. Запомните. Их поймали. Я пойду туда, где их могут бить, и если их будут – я пойду и того же себе потребую, я работала там, где они. До свиданья!
Педагог в вицмундире, квартирохозяин властей, целовал её руку: «Вы – Жанна д’Арк!» Проводил Жанну д’Арк до калитки. На другой день долго бродила по улицам перед участком Ника, прислушиваясь к фамилиям вызываемых. Но человек в вицмундире, видимо, защитил их фамилии – ради фамилии Ники. Их не тронули. Вечером вернулись д’Артаньян и Андрей – весёлые, собираясь к отъезду.
(Когда Ника в следующий раз села за свою рукопись, она поняла, что не может вспомнить, куда же они ехали – все вместе в тот ей так памятный день! Выходила нелепость: они ехали – ясно! – из Старого Крыма, где жили, – в Бузулак? Так как же могло статься, что по пути они приехали в Старый Крым – потому что то, что случилось, – случилось в Старом Крыму (звали врача, она бегала на базар – не в степи же!). Но как они могли заехать по пути в Старый Крым, где они жили? Посидев недоумённо и не зная ответа, она решила: ну вот, так я и напишу, что не помню, прошло столько лет! Сколько? Она сосчитала – прошло семнадцать лет! Забыла… это было честнее, чем лгать и выдумывать. Точка.
…Арбы движутся по дороге. Ночь. Луна зашла. Этот путь – единственная возможность им поговорить. Андрей введёт д’Артаньяна в понятие о его новых обязанностях, очертит круг людей, с которыми придётся ему иметь дело: садовник-француз, конюхи, кучера, арендатор фруктового сада Богос, арендатор степи, чабаны, татары-соседи, – к утру, когда они приедут, он будет знать всё. На задней арбе уложили женщин, едут тихо, пусть спят на мягком душистом сене – намучились с этими сборами! Мальчика мужчины взяли к себе – уже спит, как в гнезде, между ними.
Над рогами волов – звёзды.
– Через неделю начнём жатву, – говорит Андрей Павлович.
Огромное небо раскинулось над арбами, то самое, которое на поле сражения видел князь Андрей, Андрей Болконский. Она подумала об этом, что-то подумала Анна, и улыбкой, перебежавшей с губ на губы, поняли, что подумали. (И могли ли – подумать о разном!) Кити и Левин угадывали мелом написанное – начальными буквами – целые длинные фразы – только так естественно! (Как могло быть иначе!) «И как много не знал Толстой», – подумала Ника, лёжа головой на плече Анны, покачиваясь на пружинных слоях сена, блаженно закрыв глаза. Она не смеет шелохнуться, чтоб не спугнуть страшной ей сладости так быть счастливой – не с Андреем, так понимать сердце рядом – не Андрея… Боится сделать малейшее движение, что-то нарушить в этой – впервые – близости. Так бы ехать, ехать ночи, дни и годы…
– И правда, как многого всё-таки не знал Толстой, – говорит задумчиво Анна.
Ника подымает голову:
– Как! Вы – тоже…
– Ну конечно! – улыбается Анна. – Что же особенного? Это всегда так… И это только естественно, когда между людьми такое!..
Лёгкий незримый озноб бежит по Нике – холодно? Или от страха? Но, уже поняв, Анна укрывает её, прохладными пальцами коснувшись её шеи и головы, кладёт назад её голову на своё плечо, но её глаза успели омыть лицо Ники таким всевидящим взглядом, проникнув собой во всю смуту происходящего, что Ника – её уже нет, она уж летит, сорвавшись, в страшную глубь, которая топит всё и с которой бесполезно бороться, – потому, что она сильнее всего, она и есть ты, та ты, которой ты просто не знала, но это самое сердце души… И не может оторвать взгляд от глаз светлых и тёмных, длинных, будто очерченных некоей болевой линией горя; будто не падающей, во весь глаз – слезой, синей. Она не знала, что человеческие глаза бывают такие… Что они могут так глядеть – так горевать – так ликовать, так просить прощенья – и так прощаться уже… Что женская ласка может быть так волнующа – и так матерински чиста, голубиным касаньем… И нельзя отвести глаз… Ничего нет! Только это лицо, прекрасней всего, что зналось. Прощающееся. Просящее простить за Зло, причиняемое! Лицо, не требующее ничего, – и всё-таки просящее пощады – за всё, что придёт потом!
Если б так умереть сейчас…
– Печальные глаза газели… – шепчет одними губами старшая, глядя ненасытно и скорбно в покорные молчащие глаза. Не молящие ни о чём, с бездонного дна пропасти. Хотящие одного – быть с ней, только с ней на всём свете, забыв всё…
(Почему не вспомнит теперь старшая те косы, перевитые жемчужными нитями своей сказки. Почему не сейчас повторит: «Я погубила вас, Асмаведа! Тогда – ненавистью, теперь – любовью…» Но не будем торопить жизнь!)
– Прекрасные глаза газели… – повторяет она, как начаток песни, сама уж теряя власть, – властно и бережно наклоняется торжествующе, как к добыче, смотрит в глаза.
Как будто его позвали, Андрей Павлович вдруг соскочил с мажары. Он прыгнул через её борт – легко, как прыгают с корабля в волны – если пришла пора. Его спутник прыгнул за ним.
Когда татарин остановил волов и соскочившие подошли к своим женщинам, уронив руку в руку старшей подруги, Ника приподнялась на локте. Из глубокого сна она взглянула в глаза Андрею.
За его плечом гасли звёзды. Уж зеленел рассвет.
Надо было спешить с поклажей ехать прямой дорогой. Мужчины вскочили в мажару к своим женщинам. Надо было, дав крюку, заехать в маленький татарский городок к татарину-арендатору.
Состоянье Ники можно сравнить – с обмороком. Но при первом движении Андрея сесть рядом с ней она поняла, что она его не оставит. Но ведь и Анну она не отдаст, значит… Значит, жизнь должна будет справиться с ними – верней, она – с ней. Пережив расставанье с подругой, когда Андрей ещё был вдали, теперь, когда он был рядом, она дала себе роскошь любоваться подругой, сознавать себя победителем, крёзом, владельцем двух несметных богатств! Она знала негу смуты: быть счастливой, не называя, не досознавая, жить в двух мирах одновременно, пировать, не страшась. Грех? А кто мог сулить возмездье? Почему она была виновата, что жила в мире, где Добро одному значило Зло другому. В мире не уживалось