то, что уживается в ней! Будь что будет! Так пойдёт она через жизнь, не согнет плеч, смеясь в лицо осужденью! Быть счастливой!
Она будет пировать до конца…
Когда все входили в дом арендатора, отпуская её от себя, подруга сказала ей:
– Знаете, чего бы мне сейчас хотелось?
Тёмно-голубые глаза светились как будто бы детским смехом.
– Блюдечко земляники!
– Оно у вас будет! – в счастливом задоре крикнул Никин голос, – раньше, чем она поняла слова.
И, повернув с крыльца, она понеслась, как в детстве, ничего ни у кого не спросив. Только опомнясь, она обратилась к идущему с вопросом:
– Где тут базар?
– Базар недалеко, да летним делом – уже разошёлся… Прямо – и влево! – отвечал на ходу спрошенный. Но Ника уже бежала вперёд.
Улочки, ей незнакомые, были узки, нечисты, кривы и уютны, домики казались – из сказки. Она выбежала на маленькую пустую площадь. Тот человек был прав: никого! Растоптанная солома, обрывки газет, овощные отбросы. Но в конце площади, у пустой палатки, кто-то стоял. Женщина.
С бьющимся сердцем, вся превратясь в одно желание, Ника подбегала к стоявшей. Всё ближе. У ног той валялись пустые мешки. Она что-то держала в руке. Она держала блюдце, и в нём что-то красное. Это была земляника.
И веря и не веря глазам, Ника крикнула:
– Есть ещё?
– Только немного осталось, – отвечала женщина, – возьмите… Ягода спелая, крупная… Сходит уже!
Ника бежала с блюдцем в руке – покрыв бумажным клочком, – ещё быстрей, чем сюда. Разве не чудо? – звенело, пело, ликовало в ней на все голоса! Но кто-то ей отвечал ещё веселее, ещё лукавей: почему – чудо? Это только естественно, когда между людьми такое понимание…
Лёгкой победной побежкой она прыгнула на крыльцо. В передней комнате почему-то окно было закрыто газетой.
Толкнув дверь, она очутилась уже совсем в полутьме. «Не туда вошла? – удивилась она. – Как будто та самая комната…» Она различала кровать, возле которой они на пол сложили вещи, с арбы снятые. Глаза со свету не сразу увидели: на постели лежал Андрей, глаза его была – закрыты. Перед ним (до дна изумясь, различила Ника) – на коленях – Анна. Руки, как крылья, обнимали его спящее тело. И тотчас услыхала, как кто-то тихо вошёл. Обернулась – Ника так и осталась стоять с блюдцем в руке, бумажка с него слетела, – но не видела ягоды Анна. Приложив палец к губам, она шепнула тише, чем шёпот:
– С ним плохо. Доктор сейчас придёт…
И, будто всю жизнь ухаживала за лежавшим, в сестринской, в материнской, в женской отваге вновь обняла – широко, бережно, Андрея.
«Уж не мой он», – этим сознаньем пронзясь, Ника ставила блюдце на стол. Всё вдруг поняв!
Входил д’Артаньян (то есть Дон Педро, – новое прозвище мужа Анны) с доктором. Им навстречу шла Анна, отвечая на вопросы врача.
– Да, внезапно. Пульс очень слаб – и сильные перебои.
Она помогала доктору, держала голову Андрея, ворот уже был расстёгнут. Он не приходил в себя.
– Полный покой… Нет, мы его сейчас разбудим, – говорил доктор, – спать ему дать нельзя. Сон может при таком состоянии – перейти… Вот так, чтобы выше. Отлично.
Он сделал пациенту инъекцию. Андрей открыл глаза и увидел возле себя Анну. Нет, не всё поняла Ника. Но ни о чём не справляясь, не обвинив никого – кроме себя, – одно она знала твёрдо: возмездие. За своё счастье, с Анной. Счастье? Перед этим возмездьем бледнело всё.
Глава 2Новое Отрадное
В Отрадном – новая жизнь. Новый управляющий весел, добр, шутлив, деятелен. Он постоянно в разъездах – кто бы мог знать, что художник может так увлечься хозяйством? Отдыхая и радуясь расцвету хутора, мать Андрея гуляет по аллеям, как гостья, а за ней, веселясь и веселя, ходит Серёжа.
«Он такой умный, он всё умеет, всё понимает, всё помнит и так любит животных…» – так о Серёже говорит мать Андрея.
Андрей по-прежнему занимает с Никой ту угловую комнату, где они были так счастливы; он чаще в комнате Анны, или ездят верхом – она прекрасная наездница, ей так идёт амазонка, она в седле, как та, на картине Брюллова, а Нике не нравится верховая езда. Кроме того, Ника ездит в город лечить зубы. Узнав от зубного врача, что ей надо пломбировать четыре верхних зуба – болят, – она поражает врача ответом: «Нет, не могу. Говорите, неделю жить в городе? Нет, не могу. Я дала слово помогать к празднику Анниного дня, он через четыре дня. Нет, не могу – обещала! А боль мешает мне, у нас будет много гостей. Рвите, доктор!»
– Рвать верхние? Из них два почти передних? Но это безумие! Женщины умоляют лечить совсем уж негодные, – а ваши требуют маленьких пломб и будут всю жизнь служить вам…
Она отказывается наотрез. Она настаивает. Он зовёт коллегу с соседнего этажа. Вдвоём они убеждают, негодуют, отказываются.
– Ну, я пойду к плохому врачу, к коновалу. Я же сказала вам – я обещала! К одиннадцатому я должна быть дома – без боли!
Она идёт, пошатываясь от усталости, по улице. Весело рассказывает своё приключение девочке Тане, за которой заехала – пригласить её в Бузулак. Нет, о нет, Таня не девочка. Год прошёл – ей скоро семнадцать, она совершенно прелестна!
– Андрей Павлович залюбуется вами! Так вы окончили институт?
Таня вспыхивает. Она в тёмно-лиловом, почти до полу, пышном платье, в белой пелерине и рукавчиках – институтская форма. Каштановые волосы косами вокруг головы. Розовая, застенчивая, стройная. Близорукие большие глаза цвета ореха спелого. Алые губы! Год назад Ника не любила её, а она ненавидела Нику, а теперь – они неразлучны.
День Анны! Её именины. Назначено грандиозное пиршество – начиная от Коктебеля, огибая все хутора, приглашённые со всей округи – едут к Андрею Павловичу. Ника взяла на себя самое трудоёмкое: восемь тортов по восьми рецептам, огромных – чтоб каждый гость отведал от каждого по куску! Девичья – к её услугам: стирают сахар с желтками, бьют белки, трут масло гигантскими деревянными ложками, сбивают сливки, колют миндаль и свежие грецкие орехи, тонкими кулинарными приспособлениями превращают их в крупу и муку, смотря по рецепту.
Груши «дюшес», персики, абрикосы – всё лучшее, что даёт сад, – на украшенье вензелей и бордюров – в честь гостьи – именинницы. Гостьи? Скорее, хозяйки! Чистят вишни и сливы, толкут что-то в золотистых ступках. Помогают и гости, строго слушаясь указаний Ники, в облаках ванильных, кофейных запахов, шурша серебром вокруг шоколадных плиток. И пробуют, пробуют, пробуют…
В доме два музыканта: скрипач-татарин, молодой и красивый, и пианист, немец, старый, как мир. Музыка! Звуки дуэтов полнят дом, подымают на небеса сад, напоминая имена Паганини и друга Лизы Калитиной, Лемма…
…Надоели Нике причитанья и сетованья о вырванных её зубах! Зубы! Подумаешь! Вставит! Неужели данное обещание – быть на Аннином пиршестве и помочь пиршеству – не дороже каких-то зубов! Ещё четверть сотни осталось! Боль – прошла, а что видна дыра почти спереди и, когда смеётся, подальше вторая – так «не смотрите, если не нравлюсь! Пожалуйста!».
Готовятся иллюминации и костры. Какие фейерверки Андрей Павлович задумал… Трое художников: сам хозяин, Людвиг и д’Артаньян – собирают в саду особых тонов цветы, листья, ветви – декорировать дом.
Кто здесь из друзей Никиных? Мина Адольфовна, Володя, Таня… Ещё в поезде она положила тонкую смуглую ручку на большую мальчикову кисть руки Ники – и был заключён мир. (Слышала ли Таня об Анне? Кажется, до города дошло…) Уже Нику и Таню зовут неразлучными, хоть часто они ходят вместе с Миной Адольфовной и Володей. Ждут Сусанну, Наташу-поэта и, может быть, Ирину, если отпустят те, у кого живёт и учит детей. Муси нет – Муся пропала. Гости едут и едут. Обещал Макс.
На Нике белое платье, почти совсем длинное, у бёдер, как носят, перевязанное широкой шёлковой лентой, шотландкой – подарок Анны. На ногах сделанные по рисунку Андрея Павловича сандалии. Волосы – тёмно-золотыми кольцами, надо лбом всё ярче и шире делается два года назад появившаяся седая прядь.
Мина Адольфовна глядит на неё и любуется и не может понять, что с Никой? Новая в ней, горькая удаль, свобода движений, какая-то смелая грация, а остроумие, её дар, расцветает необычным узором. «Неужели правда – слух в Феодосии, что Андрей Павлович полюбил эту Анну? – думает Мина Адольфовна. – Эту сухую жердь с лошадиным лицом, холодную и расчётливую авантюристку? Как о ней говорят… Нет, быть не может! Разлюбил Нику? Да разве её можно разлюбить?.. Но отчего же Ника так весела, как никогда увлекает всех, – на неё глядит даже старший брат Андрея, молчаливый, ко всему равнодушный чудак, курящий трубку, как столетние моряки… И кажется, этот татарин, новатор в национальной музыке? И старичок-пианист как-то особенно церемонно и бережно – это заметили – с ней говорит».
Но праздник почти в разгаре, думать – некогда! Торты удались на славу, поздравляют Анну, золотой лес бокалов – хвалят Нику, а ужин – ужин не описать! Он ещё лучше обеда! Из-за цветов не видно гостей.
Ника сидит рядом с Анной – оттого, что Анна так хочет и чтобы видели, что они – в мире, что Анна не хочет ей зла.
Восточная музыка так по-особому томит душу, скрипка играет прекрасно, от вина чуть шумит в голове. Ночь.
Рука в руке выходит Ника с Миной Адольфовной в сад, но в другой руке – ручка Тани, и уже взмывают к дыханию стихи.
Андрей Павлович приглашает гостей на иллюминацию, над листвой – первые звёзды, с армана метёт золотой дождик половы, горячая рука Мины сжимает Никину руку, ей так хорошо, так взволнованно сейчас с Никой! Их дружба цветёт!
Ночь. Погасли костры, все разбрелись по огромному саду. Гостям стелют постели в отведённых им комнатах, а они четверо вздумали дикую вещь: убежали от всех на арман, взобрались на высокие горы соломы (под луной она невероятного цвета), взявшись за руки – Ника, Таня, Мина, Володя, – танцуют на тугих пружинных волнах высоко над землёй, падают, закапывают друг друга, и по этим соломенным улицам ушли прочь от хутора в степь, где только луна их видит и, далеко, чабаны. Привязалась глупая песенка про цыплёнка, который «тоже хочет жить», они поют её хором и соло, говорят вздор, хохочут так, что уж больше нельзя, сейчас что-то внутри лопнет… Падаешь с соломенной высоты – и опять на солому, как в море, и невозможно удержаться. Кругом, как будто всё – пьяное, идти нельзя, можно только качаться и танцевать, сама соломенная «земля» пружинит и подкидывает их. Но Мина Адольфовна – чувствует, что веселье Ники – не её, не лёгкое! Слишком уж громки фразы, слишком веселье на отчаяние смахивает, слишком она опьяняет всех – мимоходом, помимо желания, слишком хвалит Анну Васильевну. Сейчас луна провалится в купу деревьев – настанет настоящая ночь. Где Андрей Павлович? Почему она не с ним, почему он не с ней, как всегда? Почему он не с ними на этом волшебном армане, как мог он не пойти вместе с ней?! И почему так подчёркнуто почтителен был с ней весь вечер, глядит на неё лихорадочными глазами, требует от Людвига Никин портрет, и почему – почему – думает Ника.