Она молча поворачивает за ним. Чудный солнечный день.
– Мы оба с вами уже вычеркнуты. Приказ! Вы с Морицем дружите, – говорит он ей тише, – может быть, как-нибудь он вас – меня заодно… оставит! Поняли? Вот сволочи… – вновь петушится Толстяк.
– Когда придёт Мориц?
Нику трясёт дрожь.
Они сиротливо садятся за свои столы. Почему-то ни Худого нет, ни Виктора. И в конторе их не видать.
Так как Ника вышла зачем-то в тамбур, ей вслед:
– Дура! Интеллигентка! Не поняла, что я ей… а ну её к шуту! Да меня и без неё Мориц не пустит! Куда ему без меня?
На часах десять. На часах одиннадцать. На часах двенадцать. На часах – час. Два, три… Нике за эти часы, – годы. Много раз она душевно расставалась с Морицем – и много раз оставалась с ним. Она говорила ему всё, чего нельзя говорить, она брала слова назад и говорила другие. Сейчас она так поглощена, так измучена вопросом своей переброски.
– Не дура, а формальная идиотка! – говорит себе Толстяк, проходя. Но какое-то неудовлетворение ощущается в этих словах, что-то не то сказал, не так говорят! С детства было так с ним – подражая старшим, упускал что-то немножечко! И оно мучило его – как когда вспоминаешь, не ухватить за хвост! В другое время он бы плюнул на это, сейчас – не мог. Вынужденное безделье совало его в эту тоску, её умножая.
– Не дураки, а формальные идиоты! – сказал он тоже вслух, во множественном числе, проходя мимо Ники – в какой-то неясной, слабой надежде.
– Кто форменные идиоты? – спросила Ника рассеянно, отрываясь от нормативника.
– Во, во! Форменные, я вам говорю, – возликовал Толстяк, как ребёнок, и в этом маленьком, но невероятном, нежданном спасительном чуде, что она, не слыша его ошибки, произнесла слово – как его все говорят, – он всем своим ленивым существом, больше всего ненавидевшим перемены, понял, что всё хорошо будет! Уладится! Раз такое случилось, в первый раз за всю жизнь – что его мучения – прекратились.
«На то она и интеллигентка…» – сказал себе, и вновь, проходя мимо Ники: – Не переживайте! И – бросьте работу. Мориц – уладит, я вам говорю!
Она кивает ему, но работает и работает. Может быть, это – последняя ласка Морицу…
Заплывают глаза. Капает на цифры. Цифры – Морицевы! Она бережно вытирает бумагу. Её жизнь обрезана как ножом. Четыре часа, пять часов, шесть часов. Солнце заходит. Когда стемнело – она так измучена, что не может понять, что она скажет Морицу?
…То простое, чего ждём, чего не можем дождаться, – невероятно в момент появления. Отняв нацело силы, оно взамен подаёт себя почти как фантасмагорию.
Мориц входит, как всегда, бодро, широко распахнув дверь. (Знает или не знает? …Он проходит туда, где сидят Толстяк и Виктор, с порога сообщая последние новости.)
Ника затаила дыхание. Его перебивают, рассказывают.
– Да, – говорит он, – я слышал. Думаю, что уладится. Сокращение идёт по линии… А, Матвей, холодной водички! Пить хочется! Вообразите, уже пыль кое-где! Совсем сухо. Насчёт бюро я имею кое-какие виды. Попытаемся отстоять…
Ника сидит, ослабев от горя и счастья – сразу. Как будто много выпила вина! Всё, что ещё живое в ней, сжалось в ком восхищенья перед человеком. А она-то думала, допускала – что он так легко отдаёт «своих людей»! «Своих»! Она – его человек?..
Входит прораб. Он за Морицем. Что-то случилось. Мориц проходит по комнате быстро, однако бросив в её сторону зоркий, мгновенно что-то учетший, взгляд.
Восемь часов, девять часов, всё-таки – десять. Он входит, усталый. Лицо в резких тенях.
– Авария! Обвиняют не того, чья вина! Частично только – пока! – удалось защитить невиновного… Сук-кины дети! Главный бой завтра… Ну, я докажу им, кто виноват! – Вы – шутите! – кричит он, обращаясь ко всем, ни к кому, к кому-то, с кем прерван его разговор. – Человека бы в два счёта – уничтожили! Лгут, сук-кины дети! В глаза! Ну, не на такого напали! Сами, понимаете, творят беззакония, предупреждал, доработались!.. Устал – смертельно! Выпить что-нибудь – чай, кофе – есть?
Ника вскакивает – нести еду, когда входит помначальника пожарной охраны.
– Я составлю акт, – говорит он повышенным тоном. – Вы что думаете? Акт о состоянии печей в вашем бараке! И печи я запечатаю! Печь не в порядке, а вы – как вечер, так топить её? – И он ещё повышает голос.
Матвей стоит, растерянно переводя глаза с пожарника – на Морица.
– А кто не прислал печника трубу починить, печь проверить? – кричит Мориц – он стоит маленький, перед высоким пожарником – но это Давид перед Голиафом. – Вы на своих печников акт составьте! Вы за своих мастеров отвечаете! Сукины дети что-то привязывают проволоками – им показываешь, тычешь их носом – хоть бы один кирпич тронули, тунеядцы! Я на вас подам начальнику охраны! Через час вас к нему вызовут! И печи вы не закроете…
Мориц пулей вылетает в ночь.
– Поесть не дали! – сокрушённо, Матвей, было испугавшийся насчёт печи, – радёшенек. – Небось не закроют! – говорит он вслед вместе с Морицем исчезнувшему пожарнику. – Ну и молодец он у нас! Я таких и не видывал!..
Мориц возвращается через час.
– Пришёл, а главный их спит, зараза! Ну, я ему кота погонял! Печь не запечатают, только сегодня – ветер! – просят печь не топить… С утра пришлёт печника.
Он садится за стол, но от усталости уже и чаю не хочет. В нервном подъёме он рассказывает, как представитель не соглашался на условия, какой был скандал – но всё-таки удалось всё уладить. «Не уступил ни одного пункта, чего ради?! Подписали как миленькие!»
Затем он поворачивается к Толстяку:
– А наше дело, надеюсь, устроится. У меня есть одна идея – давно уж она созревала – переформировка бюро с расширением штата. Удочку я в Управлении закинул, обещали меня поддержать! Иначе мы задохнёмся от объёма работ. Хоть ещё одну единицу – сметчика!
…Скоро полночь. Ника сидит за столом. Мориц садится напротив, за бывшим столом Евгения Евгеньевича. Яркий свет. Ника кончает проверку ведомости по пакгаузу.
– Вы что-то хотели сказать мне? – мягко говорит Мориц. – Вы все тут без меня переволновались. Напрасно! Это есть такая манера – пускать слух о ещё не решённом и всех всполошить… я, конечно, не могу обещать, потому что я не на все сто процентов уверен, но я почти совсем убеждён, что мне всё это удастся уладить. Правда, может случиться, что между расформированием этого штата – если оно будет! – и утверждением нового штата будет маленький промежуток, но тогда временно вас переведут…
– …Далеко?!
– Не далеко! – восклицает невинно Мориц. Ника печально улыбается, как старшая.
– Я совсем мёртвая, – говорит она, – или, верней, как пьяная… я так, так устала! Только потому, что вы – здесь, мне не страшно. Когда вас нет – я сразу забываю, какой вы… Когда я вас вижу – я не верю, что есть что-нибудь, чего вы не сможете сделать! Вы как капитан из «Тайфуна». Как Кройзинг! Вы помните – «Испытание под Верденом»?
– «Воспитание», Ника, – добро поправляет её собеседник.
Он улыбнулся. Он чертит карандашом по столу.
– Всё устроится, увидите…
Он встаёт.
– А теперь я должен идти разбирать дальше это дело с аварией…
Она осталась в бюро одна.
Это давно шло об руку с Морицем – и подавить его было нельзя – презрение к неприспособленности, к отсутствию потенциала жизненного престижа.
Никин романтизм раздражал своей беспомощностью, хотя и вызывал – в отдельных случаях – уважение бескомпромиссностью. Кидаясь от одного заработка – к другому, она сумела до зрелых лет не выбрать окончательную специальность. Зная несколько языков, качалась между преподавательской деятельностью – и переводами.
На другой день к обеду Мориц не входит – вбегает. На нём лица нет. Он швыряет портфель. Кричит:
– Сокращают бюро, где пять человек и столько работы – и не трогают финчасть! где – «мёртвые души»! А ценных людей – в этап?!
Он вдруг смолкает, споткнувшись о Никино выражение лица.
– Я им прямо сказал! Подаю в Управление рапорт! На них, поимённо!
Ужас, охвативший Нику, – на мгновенье, но нацело переходит с размаху в то, что зовётся – «счастьем»: во взгляде Морица она прочитала подлинное волнение, что её (ведь не за Толстяка он «переживает»!) сократят.
Мориц не обедает, не слушает зов Матвея. Он уходит и приходит с людьми в Управление на экстренное совещание. Он возвращается вечером и входит, смеясь. Кидает пальто и на него мальчишеским жестом – «кепи».
– Сук-кины дети, сволочи! – говорит он без запятой. – Дело дошло до начальника Управления. Фонды сметного бюро – поднялись!
Мориц подбирает со скамейки кота Синьора и, гладя его чёрный блеск на синем френче, скрипичным движением аккомпанируя себе, продолжает:
– Температура в Управлении – повысилась! На сегодня – штат группы остаётся в силе! Подписал начальник и помначальника Управления! Назавтра начинаю расширять штат! Хватит ночами сидеть: требую сметчика и двух чертёжников! Чай есть? Голова трещит…
Чайник дрожит в руке Ники.
«Капитан из „Тайфуна“», – говорит она себе немо, не подымая глаз.
Но вот она сидит, герой и автор, вечером после работы, в бюро. И снова над жизнью Морица приподнимается уголок завесы…
– Та, о которой я вам сегодня расскажу, – начинает он, – была стенографистка, и познакомился я с нею ввиду этой её специальности. Она сразу мне понравилась. И я знал, что я ей тоже нравлюсь. Познакомил меня с ней один мой приятель, очень весёлый, которого необычайно любили девушки. Он был очень болен – порок сердца, в нём не заросло то устьице, которым кровь матери поступает в сердце ребёнка. Он страдал, но был так приветлив и весел – девушки влюблялись – пачками.
(Последние слова Морица сжало Никин слух: почему он так говорил!.. Так ли далеко было отсюда до «пупочек» Худого и Толстяка?)
И вот на одну вечеринку он пригласил и эту девушку. Её звали Нина. Там я её видел в первый раз. Несколько месяцев спустя, в Хорошёвском Серебряном Бору, на дачу, он притащил кучу народа, весело провели время – пили, ели, катались на лодке, веселились, как молодые жеребята, выпущенные на луг, – лицо Морица, говорившего это слово, было светло и невинно, а Ника ещё раз, со вздохом, подумала о своей вечной теме – отсутствии в ней этого солнечного пушкинского веселья, почти для всех – синонима юности. Этого в её юности никогда не было – «веселиться» она вообще не умела, просто не понимала такого занятия, как не знала ещё одного слова – «отдыхать». Когда она