А через несколько дней переброска?.. В пересыльной тюрьме – все с большими сроками…
Женщина, очень старая, с благообразным лицом, жесты – прямо в Малом театре, классика! Ника села рядом на нары, слушает.
– Как забрали меня, за неделю – сто лет стукнуло, на суду не была. Монастырь-то наш разогнали. Тройка судила. Десять лет дали, как всем! Я уж на тот свет собиралась… – руки вверх подняла монахиня, – но уж коли правительство! – руки в стороны – приказало! – придётся жить! – Руки развела, уронила их.
«Нет, пожалуй, и МХАТ бы такую – не сыграл! – В восхищении думает Ника, не отрывая глаз от лица столетней. – Какая ирония! Живут же на свете – такие…»
– Маруся, – спросила Ника красивую молодую женщину, из ýрок – просто грёзовская головка! – ты твою тридцать шестую получила зря, тоже, как мы, – пятьдесят восьмую.
– Чего – зря! – отвечает Маруся. – Как схватила топор, как дала ему по башке – так и запрыгала голова по ступенькам… – Маруся знает, что лжёт, Ника понимает, что не так легко снести с плеч голову, но ей жалко Марусю и за ложь, и за убийство… Вздох: – Да, должно быть – не зря…
Часть VIПовести из жизни Ники. Свобода
Глава 1Ягья эфенди(Начало сказки о нём)
Снова Отрадное… Из низкой двери маленькой теплицы, выбрав дыню, с ней под мышкой, со скрипкой и смычком в руках, высокий и как-то не по-мужски, а по-детски сложённый, жёлто-смуглый и чёрный, в низкой барашковой шапочке, сияя навстречу смеющимися чёрными глазками, выходит человек. Он – смотрит – молчит – улыбается.
В эту минуту, как нагретая стеклянная трубка, перегибается под углом её жизнь.
Оно вошло не страстью, конечно, и не любовью, ясно – чем-то гораздо более весёлым и детским, без имени. Скрипач был совсем как дитя. Он любил больше всего свою скрипку и бился над вопросом старой и новой музыки. Его душа была неуловима, потому что заключена в его скрипке. Она пела из скрипки, и пела такое своё, простое и ни на кого не похожее, в ней отдыхалось от всех других душ, сложных, перепутанных, трудных, – и эта душа пела о детстве маленького татарского Паганини, у кого, обратно жизни того, слепцы-родные отнимали скрипку, чтобы он был обычным татарином-хуторянином, женился бы на татарочке и имел бы много маленьких татарчат. Ягья не хотел татарчат! Он не хотел – совсем не хотел жениться, он сам ещё был так недавно мальчиком-татарчонком, с шести лет начавшим играть. Но этого не хотели родные. Ни мать, ни отец, ни братья, ни сёстры, ни дед, ни даже бабушка, добрая бабушка… Но один дядя, хитрый и толстый Курты, прищурив глаз, стал слушать игру мальчика – и вдруг стал ему другом, и купил ему хорошую скрипку, и стал увозить к себе – и у Ягьи стала новая жизнь… С победами, с радостями, с гармонией и мелодией, с контрапунктом, с прошлым татарской музыки, с будущим Ягьи. Но ему нужно опору! Может быть, он найдёт где-то в большом мире – родную крепкую душу. Но он не знает людей, он так мало их видел, у него, кроме дяди Курты, не было друга, он ещё никогда не полюбил даже ни одну девушку, девушки не понимают музыки, они могут только под музыку танцевать, и то не всегда в ритм! Он сделает революцию в музыке! (Как Мориц – на земном шаре… – с улыбкой пишет Ника на углу страницы, её перечтя.)
Ягья опрокидывает старые каноны и создаёт новые, он победит или умрёт, и ему ничего не надо, только «родная душа»!
В этот величавый и жалобный бред, в его – как он играет её! – Хайтарму – Ника вступает твёрдым и радостным шагом и пылким (оно ещё живо?) сердцем. Они уже неразлучны.
Улыбается матерински Анна. Пристально смотрит Андрей, чуть сузив глаза, потом закидывает знакомым движением голову, схватясь ладонью за лоб, и такое опьянение горечью в его сжатой челюсти, в на миг закрытых глазах…
Но уже Ника в другом кругу, в огромном кругу свободы, куда он ей открыл дверь… Она там нужна. Нота откликнулась камертону… Выпустили птицу – летит…
Ещё только Ягья увидал, как она хороша, ещё только начали его чаровать её речи, а уж Ника видит, как в глухой татарской деревне она с ним в сакле, объясняя его сумасшедшим родным, что играть на скрипке – не грех, что грех – не играть на скрипке с таким даром, Аллахом данным, как у Ягьи!
А затем вместе, всем домом, сев на мажаре, провалившись в свежее сено, едут они по всем хуторам окрестности (это уже не во сне – наяву… И скрипка и смычок – с ними!). Анне захотелось узнать окрестных людей. Андрей, Анна, муж её (Дон Педро, он же д’Артаньян), Людвиг, Ягья, Сусанна и Ника ночуют в большом чужом доме: Анна с Андреем в одной комнате, а рядом – Ягья эфенди, а дальше – Сусанна и Таня, а Ника – да она не ночует вовсе, она уже трое суток не спит! Она пишет о Ягье и читает ему, он дивится, радуется – не она попала в татарскую сказку, это он попал во что-то огромное, без названья, об этом можно только сыграть, он сыграет, о, он сыграет! И все услышат про Нику – и русские, и татары, это будет революция в музыке!.. И он играет везде, куда они приезжают, и татары слушают, качая головами в барашковых шапках, а русские говорят непонятные слова о нём и его скрипке, но они тоже радуются!..
Они едут дальше (как ездили в «Мёртвых душах»), Людвиг неверно указал дорогу – и все (ночью) летят с мажары, которая наклонилась, как корзинка, и все – кто под мостик в маленькую речку, кто на землю – смех, крики, чёрная сажа вокруг (это по-английски так зовётся чёрная ночь без луны)!
Ника, уцепясь, усидела, схватила вожжи и, подражая Андрею, натягивает их изо всех сил, но лошади испугались, она несётся с ними во тьму – и кричит… Но уж Андрей вскочил на мажару, выхватил вожжи и, рывком прислонив к себе Нику, – мастерским движением останавливает коней, а сзади бегут, кричат, веселятся…
– Никогда не забуду, как раз в Старом Крыму, – кричит Андрей, – нас в тумане понёс с Никой запряженный в повозку конь! Я смирял его, а он всё нёсся, а впереди был столб! Мы неслись на него. Ника (я её схватил за руку) мне сказала очень обыкновенным голосом: «Ничего, он же остановится, он же устанет…» Ох, Ника!..
Ягья слушал с ребяческим восхищением (но чьё восхищенье звучало Нике – пусть скажет сама…).
…Жара, миражи, татарский праздник, Кайрам Байрам, дом Курты.
Матрацы, покрытые коврами, стены в цветных тканях, гости возлежат, как в «Шехерезаде», блюда с виноградом, кувшины с напитками – кто не хочет вина.
Пляска с ножом, пляска с бубном, девушки с девушками, и все как-то в профиль, движенья тихие, как оживший барельеф (думает Ника). Словив её мысль, Анна:
– Как на египетских барельефах, правда?
– Я непременно это напишу! – восклицает Андрей, не отрывая глаз от танцующей татарской девчонки, он знает её: сестричка Ягьи, Зарэ. Она для него танцует! В этом танце это очень трудно, но она ухитряется не сводить с него глаз!
Маленькая, в косичках, в монистах, крашеные ноготки, рыжие, сверкают, как коготки птичьи! И вместе с ней – Фатьма, выше, стройней, личико ýже, он уже на неё перевёл взгляд – тотчас уследив это, Зарэ загорелась, как бабочка в луче солнца, – запорхала, затмевает Фатьму!
А зурна звенит тихим, звенящим гудом, рвёт души на части! Вторящий ей давл, инструмент из натянутого пузыря, овечьего, спорит со скрипкой, а скрипка – нет, уж про скрипку не рассказать!
Дядя Курты счастлив. Ковры уставлены блюдами: дыни, брынза, шашлык, чебуреки, барашек… Так гуляют три ДНЯ.
На коврах, меж медных кофейников с длинными ручками, в маленьких чашечках – кофе татарский: с гущей.
…Дальше! Степь, жара. Чужой дом, «экономия» чья-то.
Люди, яства, стихи, Хайтарма, «Татарин плачет на могиле матери» (последнее сочиненье Ягьи). Ника пламенеет к его музыке почти страстью, удержанной и осмеянной ею же, пока Ягья ещё только раскачивается увидать о ней – первый сон…
Коктебель близится. Увидеть Макса – как напиться в жару из источника. Друг ещё девичества её, какой друг! Он держал её головой о своё плечо, когда умирал её маленький сын, он – всё знает! Одинокое дерево треплется в ветре на самом краю земли…
И человек играет на скрипке.
На следующую ночь они опять на новом месте. Этот вечер они провели вдвоём – все ушли бродить по огромному саду, а Ягья остался играть.
Он восхищался своей спутницей, как музыкальным произведением, но – как сам он сказал про слушавших его симфонию о татарине на могиле матери, только очень красивые звуки им кажутся, симфонию – не понимают! (Но сам в Нике не понимал ничего. И это его, по-своему, мучило.)
– Вы так умны, что ни в одном мужчине я не встречал такого ума. Я только встречал в книгах. Вы всё видите, как сквозь человека. Я ничего не говорил про себя, а вы мне всю мою жизнь рассказали… И про музыку всё поняли, про струны скрипки, а ведь вы же не учились на скрипке, только на рояле учились…
– Я – колдунья, эфенди, – отвечала Ника, улыбаясь, как ребёнку, – я напишу сказку про молодую колдунью Зарэ и про старую – Азиатэ, да? И в сказке будут решать, кто сильней из них…
– Молодая! – сказал Ягья, и в весёлой нежности он бросается обнять её, но она отклоняется и, склонив его голову властно, как старшая, и – чтоб губы его не нашли её – целует его в лоб.
– Слышите, как море шумит? Идите спать, эфенди, детям пора спать…
Он играет и слушает, играет и слушает какие-то новые звуки, а она довыдумывает его подарок – татарскую легенду о богатыре Тангриг-Арслане и о Злодее Тэджале, который явится при конце мира, – «и он будет великий музыкант, Тэджаль, но только тогда будет всё поздно, и музыка тоже будет стоять перед Аллахом – так говорила моя бабушка, которая не хотела, чтобы я играл…»
И так как вся эта полудетская блажь её – по-своему глубокая и святая – тоже просится в сказку, то Ника приоткрывает ей дверь, и Ягья (уже впрыгнув в неё несколько дней назад) творит в ней всё новые чудеса на скрипке, беспечный, смешной, упрямый. Он не умеет говорить – только смычком. Он отрицает всё старое… Зарэ, чьё имя должны отгадать женихи, сидит в сказке на кровле, и так как Ника, а значит, и Зарэ, тоже новатор, то татарская сказка пересыпана искрами английского юмора, и о сказке, в ней же, ведут разговор два читателя, а Зарэ смеётся над ними, а Тангриг-Арслан едет высоко в небе, у него чёрный сказочный конь, только