Ника попробовала заговорить с Андреем о своём отъезде:
– Я перееду в Феодосию, буду давать уроки по языкам, а пока устроюсь – не буду вульгарно горда, я от вас возьму помощь, не беспокойтесь… Мне всё равно, что скажут, вы мне – родной, этим всё сказано.
Он прерывал. Она умоляюще продолжала:
– Мне будет весело зарабатывать, как тогда, в народной читальне, куда ко мне забрела Анна…
– Вы меня доведёте, Ника, – сказал он, – что я от всех уеду, я уже думал об этом, у меня тоже уже нет сил больше! Вы обещали мне быть другом, как вы смеете мне говорить такое? О каких-то ваших уроках, пока я жив?
Весь вспыхнув, весь, как натянутая струна, он повторил её слова, когда-то ею сказанные в споре кому-то:
– Vous n’êtes pas généreux…
И она осталась. Так прочно, точно ей тут – умирать…
В другой раз он застал её в слезах: какая-то прозрачная обида – от прислуги. Он сжал её голову, целуя глаза, которые она отводила, отбиваясь от его ласки:
– Хотите, я расстанусь с ними со всеми? До одного человека! Заплачу неустойку арендатору, изменю всё вокруг вас! Скажите одно слово, и если это вас хоть сколько-нибудь облегчит…
Но она уже успокоилась.
– Зачем вредить людям? Простите мне эту слабость, прошло! Вот Анна это всё не замечает, она проходит мимо. Лучше мне скажите: хороша моя сестричка Мэри?
– Прелестна… – отвечал он, – но только что мне с ними со всеми делать? Это уж начинает мучить Анну, она очень ревнива…
– Увезу их с собой в Коктебель – Таню, Сусанну… Простите, я не уеду, пока вы не сможете без меня…
Лето цвело. Целые дни привозили с полей «скопщину», и, так как молодой хозяин, зная положение в стране, не относился серьёзно «собственнически» к хозяйству, то лишь затем, чтобы со своим новым управляющим не ударить в грязь лицом перед матерью, всё выполнялось, что было положено, – как будто бы играли пьесу, но ей будет скоро конец.
Урожай был небывалым, зерно ссыпать было некуда, а его всё везли и везли – отдавали зерно тому, кто хотел взять, – без счёту. Этому помогала и революционность старой хозяйки. В людской дивились происходящему. Там такое не одобрялось. «Скопщину» встречали хохотом. Д’Артаньян, идя принимать зерно, строил невероятные рожи, на что был мастер.
Смеху, несмотря на трагичность взаимоотношений, было столько, что это была стихия. Несколько остроумий, отталкиваясь, создавали фейерверк. Ника отдыхала в нём, будто купалась в Оке. Сидя рядом с Анной, она держала её руку и ей улыбалась. Это успокаивало сомнения д’Артаньяна. Шли гулять по аллее вместе, Андрея отзывали на скотный двор, к коню, или его звала мать, Таня молча шла рядом, она не выносила Анну, и всё горячела в обиде за Нику. И – что было уже совсем чудом – обида, растя, перерождала её увлечение Андреем Павловичем, она всё более гордо с ним обходилась, что в её семнадцать лет было прелестно, он подразнивал её, она в ответ была обаятельно-ядовита. Все замечали, как день ото дня она под влиянием Ники умнела. Скоро и ей настанет черёд быть объектом для увлечения многих…
Дом утопал в плодах и розах, овощи и те в то лето вырастали немыслимые по размеру и качеству. Отрадное было оазисом в степи.
В эту степь выезжала иногда с Андреем Анна. Она ездила превосходно. Превосходство и здесь над Никой было явное, та оставалась стоять у конца главной аллеи, с улыбкой следя, как они медленно уменьшаются в зрении и наконец исчезают: есть ещё? нет? есть, будто бы… нет, их нету – только серебристая дымка зыблется по горизонту – миражом.
Близится день рождения Ники, её двадцатипятилетие.
Прощаясь с Мэри, она обещала ей когда-нибудь провести с ней в Коктебеле хоть день. Разорвать заколдованный круг. Долг был – для них – остаться, долг для себя был – уезжать. Надо было исчезнуть, тем дав ему возможность забывать её, её физически не видя. Может быть, его просьбу остаться – уж больше не надо слушать…
В тот же день Ника встретила в саду Анну.
– Видя вас, – сказала, взяв её руку, Анна, – я вспомнила рассказ Тургенева, кончившийся так: «„Дура“, – проскрежетал кто-то сзади. „Святая“, – принеслось откуда-то в ответ»…
Ника сжала её руку, но странно! – не почувствовала того, что обычно бессильно вело её в руки Анны. После Коктебеля в ней появлялось что-то новое. Это сейчас же почуяла Анна.
– Что с вами? – спросила она. – Я к вам не изменилась…
И она обняла Нику. Трепет пошёл по ней, но она устояла.
– Это не может быть, – упрямо сказала Анна, – если я захочу, будет как было.
– Нет, не будет, – отвечала и дерзко и нежно Ника, глядя ей в глаза.
В глазах той вспыхнула мука. Но и сейчас не сдалась Ника.
– Нет, – сказала она твёрдо, – я вас люблю, но я стала другая, я не ваша теперь, нет…
Кто-то шёл, им помешали.
В доме много людей – и плодов земли, масса арбузов и дынь, груш, грецких орехов – всё изобилие некогда «райского» сада – в сложных переплетениях человеческих отношений.
Подходил всё ближе день рождения Ники.
Праздник Андрей готовил на славу. Попросил её сделать по своему вкусу закупки в городе. Сладостей – и вин! Горько и весело было ей разбрасывать деньги Андрея – «на прощанье»! Всё купив и сдав провожатому, она осталась на день в Феодосии. Там был уехавший из Отрадного Ягья эфенди, и она пошла к нему, захватив вина и пирожных, – их было как-то странно покупать – где-то ведь шла война, о которой были прерваны вести.
Глава 4Продолжение сказки о скрипаче Ягье эфенди
В закатный час скользнула она через порог низенькой сакли, по-татарски убранной. Жили там Ягья и его брат. С нею была Таня. Братья встретили их нежданный приход – восхищённо, позвали двоюродных сестёр, Зарэ и Фатиму.
Вино развеселило всех. Ника пила много. Вскоре Таня встала, обещав идти по делу куда-то с матерью. Ника пошла проводить её. Над морем длинным блеском, разрезая его тихую синеву, стояла луна.
Ника вернулась назад. Не помнила, как ушли девушки, куда исчез брат. Они остались вдвоём с Ягьей. Но запомнила, как над ковром, где они по-татарски полулежали, свешивался со стены широкий золотой шёлковый пояс, как полыхала свеча и как при свете свечи она прочла ему всё, что о нём написала. После чудесного описания наружности, слов, поведенья – в неслыханной им рамке её прозренья в него, в его музыку, в его музыкальную судьбу. Это бросилось ему в голову сильнее, чем выпитое вино, вино люди пьют постепенно, а это… В томленьи он потянулся к ней, но он знал, что она ускользнёт, рассмеётся… Подчиняясь ей, музыкально, он рассмеялся сам, а свеча, догорев, гасла и, вдруг склонив голову, умерла. Но во мгле, волшебно окутавшей ковры, окно, пояс, их, стал быстро рождаться рассвет – совершенно зелёный…
Они вышли из дому как брат и сестра, незаметно прожив вместе ночь, солнце вставало над морем.
Они за руку взбежали на круглый холм. Высоко над морем!
– Оно муаровое, видите? – сказала Ника. – «Муар» – это такая материя, переливами, как хвост павлина.
Он не слушал. Он не понимал. Он смотрел на неё и потом на разводы, серебряно-синие, бледно-розовые, облака под светлым жаром солнца, и снова смотрел на неё.
Он ещё не знал, что на свете так бывает, такое, он сейчас будет играть новое, совсем новое, он уже чувствует, оно пришло!
Если бы кто-нибудь посмел сказать про русскую молодую женщину, которая у него ночевала, сама принесла сладости и вино и читала ему – такое! если бы кто-нибудь осмелился ему – он – он…
Но она уже отрывалась, велев ему не идти за ней;
– Лучше играйте! Я потом буду слушать…
И она уже летела с холма, как девочка, и смеялась, а он стоял и смотрел…
Когда заиграла где-то музыка – и это зачем-то был вальс – она встала, пошла прочь от звуков, этот вальс звучал – игла по чёрной пластине, – когда Андрей приходил к ней на горку, они слушали молча, друг в друга глядя. Куда это всё ушло?..
Ко дню рождения Ники, 14 сентября, в дом съезжались гости. Андрей украсил дом осенними цветами – золото-зелень-пурпур. Сад предложил Нике, третий год его посещавшей, – дары.
Цвели стихи – лица – смех, вина в стаканах, остроумие на губах, горели, как в Аннин день, костры, иллюминация удалась даже лучше! а когда всё утихло, гости – кто разъезжались, кто – уснули, Ника, с сердцебиением войдя к Андрею и Анне, сказала им, что завтра она уезжает из Отрадного – так надо – время пришло.
– Не отговаривайте, не отговорите! Я много месяцев была у всех вас на поводу, мне было трудно здесь, я хочу в мой родной Коктебель, к Максу и Мэри, к морю, к Алёше, в моё прошлое, в моё будущее. Я буду у вас под рукой и по первому требованию, если я буду нужна, вернусь. Но не уговаривайте меня, я – уеду, вам надо остаться вдвоём, и мне надо остаться одной!
Что началось! Они оба бросились в бой, но она не уступала. И к утру победа всё-таки осталась за ней. Но она почти обессилела за эту ночь.
– Позовите меня – я вернусь. Но дайте мне одно обещанье: перед тем, как послать за мной – пожалейте меня… И если уж тогда нельзя будет не звать – я приеду!
Она бросилась укладывать вещи. Побарывая лихорадку отъезда, Таня помогала ей. Она выехала, как и сказала, 15 сентября в жаркий час (что-то помешало выехать утром), и с нею вместе из Отрадного выехала, не захотев остаться, протестом против Андрея Павловича за неё, – Таня.
Все вышли проводить её по главной аллее: друзья, и слуги, и серебрившиеся по горизонту миражи, и собаки ещё долго слышались, пока не угасло миражом Отрадное.
Андрей ехал с ней до Старого Крыма. Анна осталась. Лошади бежали по белой дороге, увозя мешки белой муки, картофеля, всякой снеди. Ника взяла денег. Когда кончатся, даст знать. Андрей вышлет ещё.
«Не дам знать…» – молчала и улыбалась Ника.
В Старом Крыму Таня рассталась с ними, поехала в Феодосию, к матери. Из богатства – в бедность. По велению сердца! Да благословит судьба Никину дочку за этот отъезд!