Накануне они сидели со знакомым в «Чашке чая». Шло кабаре. Её просили прочесть стихи. (Она хорошо, не по-актёрски читала.) Перед этим актёр С-В-ий выступал с куплетами.
– Вы будете есть в это время? – спросила Ника с озорной иронией. – Благодарю вас!
– Не будем, – закричали в ответ, – будет совсем тихо.
– Нет, – вспыхнула Ника, – да и читать стихи после куплетов…
Произошло замешательство. С-В-ого любили, он был талантлив. Обиженный актёр покраснел. Спутник Ники, тот самый оратор, был другом С-В-ого. Он, склонясь к Нике, объяснил ей, как неловко она себя повела, обидела актёра, какой это ему афронт. Ей стало жаль актёра.
– Скажите ему два слова извинения на ухо… – радостно сказал оратор.
– На ухо? После того, как я его публично обидела? Я должна публично извиниться.
Она встаёт, совсем белая, зубы стучали.
– Я прошу тишины.
Стук вилок и ложек затих, зал смолк.
– Я приношу извинения перед (она назвала имя, отчество, фамилию актёра), – я не хотела обидеть его. Он талантлив, и я никак не имела в виду унизить его выступление. Жанр куплетов не подходит к чтению стихов, я только это…
Шум одобрения заглушил слова.
Пьяными от восхищения глазами на неё глядел её спутник.
– Вы прекрасны! Я бы не мог.
– Уведите меня отсюда, – сказала Ника устало, – я ведь всё-таки не буду читать стихи после куплетов…
Была ночь. Море шумело. Тополя рвались в ветре.
– Мне иногда кажется, что вы уже были моей, что мы давно, много лет женаты, – сказал ей спутник с тоской. – Вы часто так хорошо напеваете, когда с Таней что-нибудь делаете по дому. Как я хотел бы слышать ваше пение возле себя… Нет, вы не скажете мне «да», я старик для вас.
– Дело вовсе не в том, – тепло отвечала Ника. – Вы мне милы, и я пламенно слушаю вас с кафедры, вы прекрасно стихи читаете. И я часто думаю: «Он – Перикл, я – Аспазия»… Но – но…
Так, мягко сказав ещё раз ему «нет», она уехала из Феодосии.
А в Судаке её ждало волнение: без неё Серёжа упал с дерева, расшиб спину. Врач сказал: «Есть опасность, что будет горб». И два года мать следила за сыном, исполняла веленья врачей, пока не миновала опасность.
И снова норд-ост, Алчак, длинная уютная комната, треск печи, старухина дочка Олечка что-то рассказывает ей, Серёжа рисует.
И вот в осенний – ноября – вечер к ней вошёл человек. Друзья-художники из Коктебеля дали её адрес.
«Через ледяную долину, – писала в дневнике Ника, – ко мне пришёл от коктебельцев приезжий художник, декоратор, бездна таланта, причуд и новаторства, сплошной гротеск. В широких плечах его, в повороте большой головы, надменном и своевольном, цвёл авантюрный дух».
Умом, размахом повадки что-то дышало в нём сродни Владимиру Маяковскому, но изысканнее игрою контрастов. Великанье – и нежное было в пришедшем. И вошёл он к ней – как домой. Сейчас он был лесной ревизор, присланный в Судак на работу.
Несколько бредовых дней сводили их всё ближе и ближе.
– Родненькая!.. – говорил он ей, не сводя с неё глаз, как художник любуясь и как друг проникаясь её мыслями, её жизнью. Рухнув в настоящую человеческую нежность, казалось, ему незнакомую, стал и заботлив к ней.
– Я записал вас женой, Серёжу как сына! – сообщил он вскоре, придя со своей легендарной работы, к которой относился насмешливо.
Было непонятно, из туманных и причудливых слов явствовало, что он кого-то обведёт, как всегда обводил, вокруг пальца, – в сказочных планах его расцвета страны цвела Несбыточность с большой буквы. Но он и был весь сказочен, в сказочности эпохи, в фантастических слухах, в постоянной смене властей – всё было непонятно и невероятно.
«Я никуда не уеду», – трезво себе говорила Ника. Её ориентация была – на родную Москву, но слушать ещё один бред – забавляло, хотя чутьём (или опытом?) ей казалось, что, может быть, его запись в члены его семьи – бред, и кто знает, может быть, у него и не было вовсе жены-балерины, и чёрный бриллиант, им ей подаренный, – плод его высокомерной фантазии.
Они варили компот – на вине, кипятили боржом (а вдруг он сырой?), делали глупости. Если хотелось напиться, – можно было и из канавы, и из-подо льда.
Он подарит Нике два чёрных бриллианта, он завоюет для неё весь мир! Разве эти (он пожимал в презреньи плечами) – воюют? Генерал Ш-о дал замёрзнуть своему отряду, бесполезная голова! Нет, его отряд не замёрзнет! И не утонет, как утонули в бою те, под начальством царского генерала, в 1904 году!
(Но и революцию он понимал по-своему с самой заглавной буквы! В планетном – и то мало! – масштабе…)
Взглянув на неё, расчёсывающую кудри, он вдруг кричит:
– Вы – красавица! Ника! Вы – королева…
– Родненькая… – говорит он вдруг шёпотом, – ты так мало спала сегодня, я тебя покормлю – и поеду до вечера стать ревизором, в леса, а Ника уснёт, ей приснятся чудные сны…
Он кормит её, как это делал второй муж. После первой близости (он рано уехал) она выходит в морозное утро к норд-остному морю. В душе по развалам гор – какая-то музыкальная буря, и немножко хочется умереть…
Андрей, Андрей! Я изменила тебе, ты не знаешь!..
Пишут книгу вместе. На заглавном листе стилизованными под татарский орнамент буквами слово «Начало».
Во время землетрясения двое – в мальпосте. Странные речи, полуслова. Знакомство. По одной-две фразы, по пять-десять строк на странице. Лаконизм и причуды. Бесчувствие. Гигантскими буквами – первая нежность. Обо всём, что зовут «жизнь», – петит.
Он даёт иллюстрацию: люди во фраках, без голов, летят между муаровых лент. Отдельно от них – цилиндры. Футуристический разрез в трёх планах, чертёжных. А герои уже:
– У вас ключ от нашей двери?
Жизнь в героях бьёт холодным ключом.
Но соавтора отзывают в город. Уезжает, не наглядевшись, поцеловав «ручку». Вернулся с улыбкой – невозможно расстаться! Ручку – вторую. Ещё один взгляд в глаза…
Мороз в 30 градусов. Не помогают и печи. Сидят с Олечкой на полу, Серёжу закутав в шали.
«А пошла бы я в город пешком – по голубой пустыне, без страха, что занесёт метелью, что отморожу руки-ноги? чтобы его увидеть? – И отвечает себе: – Нет… Значит, не любовь… – говорит она себе в горе. – Я малодушна, я холодна сердцем»… Но слёзы её горячи.
Она худеет, бледнеет. Все видят: заболевает? Живёт она только перламутровым ножичком, который он ей подарил.
Он возвращается. Ссора с хозяйкой. Они поднимают горы: найдена другая квартира, на противоположном конце долины, возле Сахарной головы. Он перевозит вещи. У неё с сыном две комнаты. Он себе и помощнику снял помещение напротив, через двор, в десяти шагах. Помощник привозит вино – бочками. Оба могут выпить много – и не пьянеют.
Книга цветёт. В ней рождалась вторая. Она идёт песенкой балиевского репертуара по низу страниц (ноты). Про барабанщика, и розу, и дочь короля, которую не берёт в жёны барабанщик. (Эту песенку знает, французскую, Ника, но он не знает французского – песенка переведена.) Припев: «На родине есть девушки прелестней…» (Это ведь он, новый друг её, ставил это у Балиева, „Летучая мышь“ – вершина театров!» – говорит он.)
Книга их продолжается.
Страницы о пляшущей русской девчонке (описание крутое и сочное – словечко Никино). Заметка: «Отдадут её „работать на оборону“… А большевики бы стали её учить!»
На скале, красным карандашом, огромно: «Здесь прахадила Красная армия» Это «а» восхищает его!
Он говорит ей:
– Я думаю, я к вам что-то чувствую! А это просто кончается где-то какое-то царство филистимлян… А может быть, канатный плясун сорвался с каната… – И вдруг: – Родненькая!..
В отсутствие его в татарской кофейне к ней подошёл татарин. Советовал не брезговать им: скоро голод, он ей пригодится, татарин…
Ушла в слезах.
Об отсутствующем шли сомнения. (Туманное поведение помощника, умника, хитреца.) Нике становится unheimlich.
В книге родилась третья книга – маленького формата под названием «Révérences». Ника начинала откланиваться, и он это понимал.
Их всё ещё кидало друг к другу. Он говорил:
– Если мы расстанемся когда-нибудь – я буду такой большой, как икона, которую по домам носят. Я – не войду в дверь! Гляну на человека – а от него уже пепел. Карандашом стол трону – и карандаш – насквозь… Ника, зачем вы смотрите на меня так? Я не пьяный! Не вешайте нос – так только пеликаны делают, и это называется христианским всепрощением!.. Не надо прощать ничего! Я себе шубу заказал – белая кожа! Вся вышитая! Летом будет готова! Не верите?
Он жил дружно со своим подчинённым. Когда с Никой была ссора, они, двое мужчин, садились на пол и попеременно тянули вино из кишки, вставив её в винную бочку.
Ещё одна маленькая книжка (его рисунки, её краткий текст) звалась «L’eau». Вода становилась тёмной. Ника перестала брать воду из квартиры напротив, куда её мужчинам привозил водовоз. Текст книги был верхом насмешливости, обоюдной.
– Завтра начинают печатать, – я везу в типографию свой экземпляр.
На виньетке дама с веером, крошечная, делала реверанс. Вода переливалась из сосуда в сосуд и обратно.
– Знаете что, надпишите мне мой экземпляр, хорошо?
Она молча взяла перо. Он диктовал:
– Мое имя в дательном падеже – ваше имя. И крупно, пожалуйста: «Навсегда».
Он лгал про петит, про другие шрифты, про формат. Потом – смолк.
От феодосийского оратора (с едой делалось трудно) пришёл мешочек сахару. Она уже не брала ничего от своего недавнего друга. И он перестал у неё есть. Подходила весна. Продукты кончались. Андрей переслал ей денег – много, надолго. Она отказалась: в её понимании её связь, её измена Андрею лишала возможности взять его помощь.
Она сбывала в немецкую колонию последние носильные вещи. Перешивала из белья с шитьём – кофточки, носила под окнами колонистов. Они давали гроши – или молока, масла жёстко и скупо. Серёжу она кормила, сама доедала остатки проросшей картошки, зацветшие сухари.