– Но пойми, это же – немыслимо… Мне тридцать шесть лет…
И каждое слово её ликовало, что оно – ничего не значит! Ничего не весит! Что оно – пусто! Легко! (Что «это» мыслимо, потому что оно уже с ними, здесь…)
– …Потому что я почти вдвое старше тебя, почти что, и, если б это случилось, – ты бы мне никогда не простил, что я бы тебя бросила. Ты – умён! Это разбило бы наши с тобой отношения! (Говорил ли когда кто – умней?) Наконец, я обещанием связана… Себе данным! Слишком многое было в моей жизни, годы «свободы». Но это был дурной путь. Он шёл в пропасть. И я обещала себе – бороться со своей природой.
– Я не чувствую твоего обещания! – сказал через гору заикания Женя и жестом длиннопальцевой и всё же мясистой руки, чуть влажной, неуловимо и как-то обаятельно-противно, тронул её руку.
Сиянье его потемневших, синих сейчас, прозрачных и всё же чуть помутневших глаз было…
Она тихонько, как змея кожей, содрогнулась ужасом (хоть и негодованьем уже!), что она завела себя в то, где человек смеет и вправе так сказать ей!
Она проводила его до дверей, тяжёлых дверей музейских. Она подала ему руку: «До вечера!» Он эту руку, пожав, держал, не в силах выпустить. На них кто-то взглянул, проходя. В лице Жени, очень юном сейчас, улыбающемся от сознания силы, от счастья, в глазах загипнотизированных, гипнотизирующих – было что-то такое страшное, по непременности их сближения, почти уже происходящего, что, остатком разума вынув из его рук руку свою и закрыв за ним двери, она сказала себе – в ветер между дверных половин: «Завела себя? – вылезай!»
На Арбатской площади бушевали прохладные силы, живые. Сейчас случится что-то, что исцелит её! Она знала, она шла, улыбаясь – в ветер.
«Сейчас же иди в парикмахерскую, стригись, как мальчик! Красу кудрей – с плеч!» – «Нет! – отвечала она себе растерянно, негодуя. – Не могу! Лучше что угодно, чем это…» – «Что угодно? Ну тогда ты будешь сегодня же с ним! Тридцатишестилетняя – с двадцатилетним! Подарок Серёже?! Знаешь, что будешь, не лги! Выбирай! Идёшь к парикмахеру?» – «Ну если так, то иду!»
Но она села в трамвай и поехала к одному старому другу. А на его двери был замок.
Значит, суждено самой справиться? Маленькая сложенная записка влезает в дужку замка: «Вспомните вечером обо мне – мне трудно!»
Её тряс озноб. Кудри падали на пол и на халат. Голова, яйцевидная, мальчишечья, обнажалась. Зеркала сверкали её пропавшей красой.
Нет, не всё! Дома она надела курточку сына, сняла феодосийский протез. Наверху своих уцелело всего три зуба. Теперь она спокойно ждала его.
Но так тупа, так жадна, так тонка и упряма страсть – что он, в первый миг ахнув, в следующий – ожил, не изменяясь к ней. Она приготовила ему сюрприз: позвала в гости прелестную молодую женщину, задержала её допоздна – чтоб поехал её проводить, она же без него ляжет и не отопрёт на звонок. Но он вернулся через десять минут, только доведя красавицу – до трамвая. В ярости на неё, он было сжал её в объятиях. Но она вырвалась, велела ему или сейчас же идти – или спать («соседям мешаешь!»), подняла, нежно, на смех. Уложила, как маленького, развенчивая всё и всё засыпая юмором, ошеломив его, победив.
…Это был провал апогея их дружбы. Под гипнозом её материнства трезвея, под натиском её грубоватости, он стал реже бывать, дружба их стала меркнуть.
Она увидела его другими глазами. Входящая в её тон с ним проза – озадачивала его.
– Вы с мамой, живя на её труд, поступаете неблагородно. В школе вы не учились из-за заиканья. Хорошо. Сдали экзамены. Но с тех пор сели на шею двум рабочим старухам – и погоняете. Нет, погоняете: едите их еду, носите их одежду. Ещё покупаете книги на их бедные денежки!.. Вы – лентяй. Вы – должник безответственный… У мамы опять был сердечный припадок – и вы не ударяете пальцем о палец, чтобы приносить домой деньги! Если мама умрёт – кто даст вам хоть пять рублей на ваше барство, кому вы нужны?
Женя слушал, сжимая губы и морща лоб, – и поступил на курсы корректоров. Он их кончил, стал корректором и стал носить матери триста рублей в месяц.
Устав от её воспитательной деятельности, он отмалчивался, остывал. И однажды:
– Конечно, я по-прежнему полон к тебе, то есть к вам, то есть к тебе – интересу и уважения, но… то чувство – прошло! Я уже не имею – любви! – он заикался.
Это было при Серёже. Должно быть, сказал – грубее, потому что – сын не смолчал:
– Вы мне, Женя, всегда были чужды – но такого я от вас не ждал! Разве так говорят с – женщиной! И – с такой, как моя мать?!
Ника стояла молча, с улыбкой. Ей было горько и стыдно за такую долгую измену сыну, за превозношенье над ним, его, может быть, тяжкой, но благородной природой Глеба – Жени. Жени, может быть, и гениального, но дефективного не в заиканьи, в чём-то душевном, в холоде – под теплом обаянья, которому она так поддалась… Но она не порвала с ним, они виделись. Всё реже.
Глава 3Ещё испытание
В Большом зале Московской консерватории Ягья эфенди играл на скрипке знакомые Нике мелодии, и Ника погружалась в прошедшее, когда слышала его в татарской деревне Ортай, в крымской степи, где миражи… Семь лет назад. Он давно утерял её след и не знал, что она сидит в зале. Но, слушая его музыку, она думала не о нём.
Светлые глаза с тяжёлыми веками, измождённое худое лицо. Доктор P-в, Пётр Михайлович!
В начале войны 1914 года в его лечебнице лежала мать первого её мужа. Доктор отговаривал пациентку от операции язвы, брался лечить. Ника навещала её. Она уже рассталась с её сыном, Глебом, но мать его любила Нику и не упрекала её. Нику поразило сходство доктора с братом мужа, старшим сыном больной. Мать видит своих детей – иначе. Тот же взгляд светлых глаз, и тяжёлые веки, и грассирующее «р». Сердце сжалось: братья, Глеб и брат его, были похожи, за это сходство она почти полюбила старшего его брата… На них был похож Пётр Михайлович! Разве сходство взгляда может быть – внешним? Говоря с ним о болезни свекрови, она не сводила с него глаз. И когда, предчувствуя, что улыбка будет тоже похожа, она улыбкуувидела, в ней узнала их печаль, их грацию отступания в какую-то свою, им одним ведомую тень, – ей показалось, что это ещё один брат их встал на её пути. И он хотел спасти их мать от опасной операции. Ею не узнанный сын!
Странное чувство потрясло её: «Я бы могла любить этого человека». Но беседа кончалась. Мать мужа не послушала совета, не узнала в нём самого старшего сына, дала другому врачу убедить себя в нужности операции – и умерла после операции, той же весной, в больнице доктора Герцена, на Никитской.
…Годы спустя Ника пришла, в смятении, к доктору Р-ву, беременная от второго мужа, любя его и не желая терять его ребёнка, она была обречена видными хирургами на операцию, дитя у неё отнимавшую. Осмотрев её, доктор P-в отверг диагноз врачей, спас и её, и сына. И снова – в этом свидании с ним она испытала то же странное чувство, оно называлось всё так же: «Я бы могла любить этого человека». Эта мечта подспудно прошла через весь её второй брак. Затем умерли по ошибке врачей её второй муж и второй ребёнок. Был 1917 год.
Её второй муж, друг ей и отец, умер на руках знаменитых московских врачей, отказавшихся делать ему операцию аппендицита: «Через три дня будет здоров». А он через девять дней погиб в муках: гной прорвался в брюшину. Ника была вне себя. Дети, брошенные на друзей, были в Крыму. Она металась от кладбища к железной дороге – не быть отрезанной от них начавшейся Гражданской войной. В эти дни заболела её старший друг, как бы мать ей, – тоже аппендицитом. Больная не соглашалась ехать к врачу, в горе – на войне пропал её муж, и ей было всё равно… Но Ника не могла потерять её! Она бросилась к доктору Р-ву. Поймёт ли Пётр Михайлович необычную просьбу? Она не могла остаться с больной из-за детей: задержка могла оторвать их от неё на годы. А солдаты, царские, не в силах воевать без оружия, бежали с фронта, в поездах творилось ужасное.
– Поймите меня! Выслушайте! Обещайте! Я оставлю вам телефон и адрес больной. И если она завтра не позвонит вам – поезжайте к ней без предупреждения, – да, лучше не позвонив, потому что если вы позвоните… Я – с могилы мужа, он умер от аппендицита, из-за врачебной ошибки, я верю только вам из врачей! Вы спасёте её. Обещайте мне! И я смогу ехать к детям…
Этот бред выслушав, удивлённо, но добро, – он обещал. Спросил фамилию её второго мужа – эту фамилию он знает. У него есть пациент…
Она уехала. Больной стало лучше, доктору не пришлось к ней ехать. Но вскоре Ника получила от неё письмо, в нём странно вплеталось ещё раз в её жизнь – имя Петра Михайловича: «Первый, кто сразу после Вашего выхода из кабинета доктора – в него вошёл, был брат Вашего мужа. Мне это рассказала знакомая, сидевшая в приёмной доктора. Я уже говорила Вам, что гордиться перед его родными, не просить помощи Вы имеете право – только за себя. Но у Вас его сын! И права не обратиться за помощью ему у Вас нет. Может быть, это судьба, что доктор встретил своего пациента словами: „А у меня только что была жена Вашего умершего брата“. – „Жена? Какая жена?“ – Дверь захлопнулась, и слышавшая эти слова больше ничего не услышала»… Ника прочла. Сердце билось. Совпадение, что она прошла рядом с братом мужа, – было странно.
Рассказ ему доктора о ней, может быть, обещал что-то её мальчику? И ещё больше, может быть, взволновало её – уже личным волненьем – то, что Пётр Михайлович так захотел помочь ей…
Но Алёша умер через шесть недель, в Коктебеле, от дизентерии – и помощь его родных не понадобилась. А память о докторе Р-ве жила – годы – с ней. Годы шли. Они были разделены Гражданской войной: он – в Москве, она – в Феодосии. Встречи с людьми, годы и молодость возвратили ей любовь к жизни. Но через всё в ней таилось виденье: площадь у Мясницких ворот, больница Петра Михайловича, где и квартира его (он и ночью приходил в палаты, подходил к тяжелобольным). Но ей виделся – день. Сзади хлопнула выходная дверь, она взбегает по лестнице. Сдёргивает с руки замшевую перчатку, снимает с кудрей бархатную шапочку с вуалью – и она в объятиях Петра Михайловича: невеста его? Жена? Она была уверена – так будет…