О, я не изменилась в лице. Разве в этом мире просят пощады? Мария-Антуанетта – движеньем, которым принимают корону, бросилась под топор гильотины. Мне оставалось только повторить её час…»
– Я знаю, Ника, всё, что вы мне сейчас скажете. (Он улыбается, но на улыбке настаивать некогда, слишком много надо сказать.) Но я наконец прерываю:
– Но я так Вас, Леонид, знаю, что вы могли бы отдохнуть, я бы за вас говорила. Мне грустно сейчас, но я стала ненавидеть трагедии, дайте мне вон то пирожное с кремом, я съем его – и пойду. Я не хочу опоздать на Зою Лодий…
– Да, да, я не всё сказал. Я должен сказать вам ещё одно: что, несмотря на всё это, – я не хочу, Ника, чтобы вы меня – бросили!
Леонид смотрит на меня внезапно тем самым взглядом, каким смотрел на меня в нашу первую встречу.
– Я не освобождаю вас от себя. Я хочу быть совершенно свободным (упоеньем звучит в устах его это слово!) – и всё-таки знать, понимаете, Ника, знать твёрдо, что вы для меня – есть…
– До свиданья, Леонид, – говорю я, – если не хотите «прощайте»! Я всё поняла. Через двадцать лет мы ещё поговорим с вами!
Он прижимает к губам мою руку, я целую его в лоб. Я сбегаю по лестнице – в ледяной ветер. Противясь ему. «Вот и кончено», – говорю я себе, круто нагнув лицо, чтобы дышать, – от горечи и от ветра, и спешу, спешу очень – сейчас начнётся концерт!
В вестибюле – полутемно, – только зеркала провалами в мерцании притушенных стенных канделябров.
«Опоздала…», через закрытую дверь доносился изумительный голос, – как вовремя он раздался сейчас, смирив горечь, заливая её – другой, чудной печалью… «Час незаметно за часом проходит, дальше скользим мы по зеркалу вод…» Шуберта поёт Зоя Лодий.
«Леонид! Спустя восемь лет Вы мне писали: „Забудьте, Ника! Это не я, это какой-то дурак говорил, Ника…“
Вы утвердились в своём отношении ко мне.
А затем прошло ещё тринадцать лет, Леонид, и я Вам, сейчас, отвечаю, теперь 1954 год. Я – никогда не менялась к Вам… Мы встретились с Вами в 1920‑м…»
Годы спустя – после лет переписки – будет день, когда Леонид привезёт к Нике свою жену Мусю – высокую, темноволосую, красивую. Она для него оставила мужа, а муж не смог с ней расстаться и, полюбив Леонида, долго жил с ними – возле них.
Знакомство с Мусей венчалось ночью, весенней. Она, Леонид и Ника шли по Москве, ночной, и тихо, втроём, говорили…
Это, собственно, была передача Никой Леонида – Мусе, и это была удивительная ночь… Ночь – итогов!
Этой ночью ещё раз оправдалось её одиночество, её человеческая и женская правда. Как в отказе её переехать к тому старому другу, после смерти жены предложившему ей с Серёжей помощь и кров. Как в том дне с доктором Р-вым. Как в срезанных у корня кудрях, чтобы убить тягу двадцатилетнего к тридцатишестилетней. Как в отдаче Андрея – Анне. Как в отдаче Леонида – Мусе, теперь.
Замысел Ники дописать важное из своей жизни шёл к концу. Оставалось – встреча с Мироновым. Ей хотелось так же подробно, как дописала о Жене, вызвать в жизнь те полтора месяца, что они прожили вместе с Колей. Но – усталость. И – драгоценно! Что-то в ней противилось – дать Морицу те зрелые дни с Колей, такие ещё недавние.
Глава 5Ещё о Миронове
Ей шёл тридцать девятый год. Придя домой, она узнала, что уже два раза без неё заходил «какой-то Миронов». С их разлуки было шестнадцать лет!
Он пришёл. Сознался, что, не сосчитав лет, он долго ходил по переулку, не решаясь подняться.
– Я боялся, что увижу – старуху… Но я потрясён! Ты совсем молодая…
Её молодой вид так, вправду, потряс его, что он, смеясь, должен был сесть. Сели рядом в кресла – и проговорили до свету. Он был в Центре в командировке и прожил у неё много недель. Их чувство, не прошедшее, вспыхнуло. Он хотел – брака – «Ника, пора наконец». Она рассказала ему о себе – всё. Что никогда не будет она ни с кем – кончено. Он видел, что она его любит по-прежнему. Но выслушал и всё понял, он был тот же самый, что и в девятнадцать лет, – не требовал от неё ничего, а только ей радовался, и никогда не любил никого, кроме неё. Он был женат на прелестной, юной, но она от него уехала и увезла их дочку. Они где-то в Шанхае. А он – он ездит с товарищем на маленькой самодельной шхуне, назвав её «Конёк-горбунок», возит товары. Он выучился английскому, он дарит Нике две английские книги – одну честертоновскую, ‘What’s wrong with the world’, – и на обеих он делает надписи. На первой ‘То my eternal friend’, на второй – вся страница исписана, вся душа мироновская легла на эту страницу, та самая, что заставила его выпрыгнуть на ходу с поезда – вслед за спрыгнувшей с него его собакой… («видишь, как-то уцелел!»). Та самая душа, которая промучилась тягой к его Нике, Миронов помог и в этом ей, не соблазнял, прислушался и поверил.
– Как ни трудно мне, – сказал он, гладя её волосы, – но раз это так теперь для тебя стало – как бы я ни желал с тобой близости, потому что она так естественна, как дышать, есть и пить, но лучше, чтоб её не было, чем, чтобы ты потом сочла, что это, по-твоему, было не надо, и чтоб ты пожалела об этом…
И он целует её в лоб и в глаза.
– Я уеду, я всё равно уеду, далеко, я не могу жить, как все живут, в городах, и ты поедешь со мной…
– Нет, я не могу оставить моих друзей…
– Ну, мы и их возьмём! Мы будем на острове в океане, там будут розовые рыбы, и природа такая же будет странная, как все мы…
Ника смотрит на Миронова: он постарел, ни следа от чёрной медвежьей шерсти надо лбом, и поредели ласточкины крылья бровей, но глаза, тёмно-зелёные, те же, та же улыбка небольшого, нежадного рта. Проникаясь всем тем же молодым чувством его особенности, ни на кого непохожести (он глубже, страннее других), она замечает обаятельный стиль его речи, он отточен годами. Так они живут вместе. Все замечают её необычайное помолодение: тело колдует, хотя и в узах… он не отрывает от неё глаз.
Только теперь от старшей сестры его Лёли она узнаёт, что их бабушка была цыганка, её увёз из Грузинского хора их дед, от этого брака родился их отец. Но их мать, немка, запретила ему говорить о его цыганской крови, и только старшая из них, Лёля, об этом знала, но в угоду матери никому не сказала из детей, что в них цыганская кровь. Коля уезжает в эти дни от Ники – на восток, к матери.
– Вот откуда твой чудный голос, которым ты пленял всех! Это похоже на сказку, но это – быль, – говорит ему Ника. – и, может быть, вся наша жизнь – это только песня и музыка… (Пение Анны и пение Коли, а жизнь летит, и ничего в ней нет, кроме памяти! Ничего в мире нет, кроме песен…)
В эту минуту – звонок – входит тот самый друг её, которому Ника в памятный день с Женей вложила записку в замок, прося помощи. Он по делу, спешит. Радостно, она их знакомит. Но её зовут к телефону.
Она идёт проводить уходящего друга. Его тоже зовут Леонид.
– Леонид! Это – человек, которого я любила… – говорит она.
– Он очень хороший! Прекрасное впечатление!
(Они были вместе без неё – пять минут!)
– Кто этот человек? – восклицает в волненьи Миронов, когда она возвращается, – это какой-то Свет! Какой-то апостол Павел…
– Да! Он меня спас – от ошибки! Помог…
Поезд шёл. Она, проводив Миронова, глядела вслед.
Часть VIIIМориц в действии
Глава 1
«Конечно, – сказала себе Ника, – как я устала! Но, кажется, всё хорошо?.. От всего – освобожденье… Да, но как это всё прочтёт Мориц? У него же получится совсем неверное впечатление от густоты этих встреч, какая-то механичность начал и концов, вереницы. Это вынудит его к неверному выводу. Значит, не он будет виноват? Я? Да. Потому что не повторится жизнь! Тут даны – одно за другим – болезни, исцеления. Клин, которым вышибается клин предыдущий. Но не даны (просто потому, что нет у меня времени, сил) промежутки. И получается странного очертанья поезд без буферов и переходов, площадок – из вагона в вагон. Но ведь задача моего описанья встреч, чувств – сильных, сложных – противовес Морицевым. Но я не включала истории буферов!.. Это я растолкую ему, когда он начнёт свои обвиненья…»
Но уже и эта тема отступала. Что-то большее всплёскивалось за плечами. Сила, обретённая в законченном ею труде. Этот труд далеко перерос её замысел! Что скажет Мориц о разделе «Преодоления»? Да он же его просто не поймёт! Он ему чужд! То – что ей всего ближе! Вот в этом и есть «коренная ошибка» её отношения к Морицу! – так сказал бы Маврикий.
Её прожитая жизнь – Глеб! Маврикий! Миронов! Евгений! Леонид! Они подняли её над её днями с Морицем! Немного покружилась голова…
Оставалось – дать прочитать Морицу «Преодоления».
«Как я далека от того замысла, для которого начала писать… – сказала себе Ника. – Для него, Ему, в лучшем случае – интересная книга, для меня получилось – освобождение! Спасибо вам, Мориц! Для другого бы – не стала воссоздавать всё это – и оно бы ушло – навек… Вы во мне разбудили уснувший долг – перед прошлым!
А себе я написала – спасательный круг посреди катящихся вокруг меня волн жизни… И я держусь за него, на воде.
Да, я дам – пусть прочтёт. Но говорить с ним обо всём этом – я не в силах!»
Прочтя конец повести, Мориц сказал Нике:
– Завтра надеюсь через того же переправить туда же, в Москву. Человек надёжный…
А слухи о ликвидкоме длились.
Расставанье с Морицем ей непосильно, потому что он стал ей так близок, как сын.
Росчерк чьего-то пера – и он станет призраком… В дни, когда заговорила его каверна, когда новое горе встало впереди – его смерть…
Жест, которым Мориц молча передал ей кота Синьора, согревает её, точно печка с раскрытой дверцей. Он понял, что с ней? С этим человеком – да, не соскучишься, но – можно пропасть, сразу, – от истощения сил…
Она открывала в бюро дверь, когда услыхала голос Толстяка: