– И высокая?
Хрипло отвечал голос Морица:
– Лезет вверх!
Сердце Ники замерло… Он сидел – было видно в открытую дверь бюро. На худых щеках цвёл румянец. Она знала этот румянец (по брату).
– Да немного, тридцать восемь и девять… Немножко ещё поработаю. Чаю налейте мне, Ника, – сказал он, – покрепче, пожалуйста… пусть немного остынет. – Он сел за рабочий стол.
Ника дочитывает письмо к ней Морица: «Тогда Ваше отношение не будет терзать меня, как это часто бывает сейчас. Я много раз говорил Вам, Ника, что иногда заботой можно погубить человека. Говорил и о деспотизме самоотречения. Думайте больше о себе, это будет мне вдвойне и втройне приятно, и плодами этих Ваших забот и я воспользуюсь». На полях было приписано: «Вот и сегодня я лёг не в 12 – из-за Вас».
«Неужели последние слова – полемика? – спросила себя Ника. – Или он вправду ощущал, что должен лечь в двенадцать? Может быть, вдруг понял то, что не понимал до сих пор?»
Довольно! Не надо больше в нём сомневаться! Этим его письмом какой-то цикл – завершён.
Она встаёт с насквозь освещённым сердцем. В нём светло – и в мире светло тоже. Она окутана тихой радостью, что теперь действительно нужна ему. Как долго она этого добивалась! Какая мука была – себя в каждой мелочи дня отдавая – сомневаться именно в этом. Она изменит всё – в корне. Перестанет что-либо напоминать, упрекать. Просить. Она так доверяет ему, что возвращает ему свободу. Как она – в сомнениях, так он мучился от ущемления свободы. Да, этого она недооценивала – страсть к свободе – самая яркая в нём черта. Он был терпелив к ней, – она этого не понимала. Теперь ясно – всё. Маленькие срывы – прощать. Молча терпеть их. Контрольные пункты заботы о своём здоровье в этом бешеном темпе работы – так, чтобы не погибнуть – он взялся держать в руках: «Режим исполнять буду. Буду стараться, чтоб исключений было меньше». Чего ещё требовать от человека? Теперь он не узнает её. Узнает, каким другом она умеет быть!
Она сидит за работой. Ум её понимает, что фраза о её заботе о себе, плодами которой и он воспользуется, – эта намеренная, им решённая ласка. Он погладил её – как кошку. Что ж, неплохой жест: желание одарить… Конечно, тут было больше любезности, чем сути. Но на уровне его прежних выходок – это ценность. И работа её идёт хорошо. Но когда Мориц уходит в Управление, в ней – отчего? – начинается тонкая горечь. Что-то есть сейчас в нём такое, что парализует её. Её молчание с ним, которого – она хотела и которое должно быть радостным, – подаётся с удержанным вздохом… Ему неловко с нею, ей – с ним. Что за мука! Какой коротенький роздых! Ирония над собой распахивает за её спиной – крылья! О, недобрые крылья! Наклонясь над работой, она закрывает глаза. Сжимает в себе что-то – самозащитой.
Но жест, которым он молча передал ей кота, согрел её, точно раскрытая дверца печки. Он понял, что с ней? С этим человеком – да, не соскучишься, но – можно пропасть от истощения сил…
Она уходит к себе точно, в законный час, а они садятся играть в домино, при свече – так как опять потух свет! Но какой-то его виноватостью пожрано её счастье от его письма.
Ника попросила Морица по-английски – сказать Матвею, чтобы он поднял доски возле его, Морица, кровати – проверить, нет ли там воды:
– If you want to be kind to me – do it – for my sake!
– Useless! – отвечал тот, – there is no water there. And if you want to be kind – go to your work instantly.
И вот уже снова был маленький земной ад: грызла мысль, сделает ли это Мориц – завтра – и станет ли это ежедневной работой Матвея, пока пройдёт вода, – или так и будут жить лёгкие Морица над гниющей под кроватью водой.
Наутро, встав рано, она увидела, что пол – сух, и всё – на месте. Оттого ли, что на улице был ледок, Матвей решил, что можно не проверять воду? А ледок – как слюда, уже тает… Но, добродушно обратясь к ней, Матвей сообщил, что в пятом часу он вытаскал около десяти вёдер воды, а затем зашлаковал их вместилище.
– И больше воды не будет, увидите!
– Матвей, ты – умница! – восхитилась Ника. – Только ты, как я, жалеешь Морица!
– Да разве я не понимаю! – отозвался Матвей. – От воды под полом – какая польза? От ей – один вред… (И вот был снова маленький земной рай…)
Но демон сказал зорко: «А почему ты счастлива? Тебя же занимал вопрос, для твоего ли покоя Мориц велел Матвею поднять доски? Какое это имеет отношение к тому, что Матвей взял да и зашлаковал подполье?» Она вяло ответила: «Не знаю»… «То есть как не знаешь?» И она удивилась: «Почём же я – не знаю? (зорким глазом в себя), – максимальный анализ есть одновременно и минимальный, потому что стоит не дополнить одну унцию дела и – zerfallen die ganze постройка… Потому что на месте, где должно быть сухо от верного понимания, стоит лужа ложного толкования дела, и надо анализы – эту лужу вычерпать.
И – зашлаковать… А-ах (вздох вялости) – в чём дело? Почему не хочется мне – додумать? Да потому что – потому что – после стольких унижений от Морица, стольких его неглубинных ответов и поступков со мной – полной веры в его дружбу не будет?! Но вот что ясно, – сказала себе Ника, – это то – что, раз я успокоилась, значит, главное всё же не вопрос моего покоя и его отношения к нему, жестокого или не жестокого, а вопрос Морицева здоровья. Реальный вопрос, есть ли вода под Морицевой кроватью – или этой воды нет. И, если это так, – задумчиво продолжала Ника, – как жаль, что Мориц, такой умный, этого не понимает, упрекая меня в какой-то деспотической жертвенности».
Мориц пришёл рано и велел всем кончать работать в законный час. Хотел ли он – ввиду несрочности этой работы – поиграть в домино? Все бросили, только один Худой сидел (у него была маленькая, но срочная работа). Но не будь она срочной – он бы всё равно не встал по приказу Морица – чтобы показать независимость и выделиться среди других. Вопрос теперь был в том, что сделает Мориц: подождёт ли, пока Худой кончит, и тогда откроет дверь перед ночью, – или ляжет спать, не проветрив? Что лучше для его лёгких? Он только что стоял возле своей кровати, должно быть, решая этот вопрос, как она. Сердце сжалось материнской гордостью: в этой позе его, решающего, как сделать лучше, – он ей предстал весь – как слиток чистого золота, 96‑й пробы. Как решит, так и будет верно! Она радостно пошла ложиться. «Да, если он из мучителей – то и мученик. Должно быть, потому я, вопреки всему, – ему верю… Ведь будто всё пропало меж нас – и вдруг из беспощадности игл выглянуло тёплое ежовое рыльце, шар развернулся, высунул голову – и оказался живым… Дышащим, пыхтящим и нюхающим. И я тоже рою почву, как ёж, и чую, что меж корней – корм…»
На другой день…
Проходя мимо неё, стиравшей в тамбуре (был час отдыха) его шёлковую майку, он сказал сухо:
– Для чего вы это делаете? Точно нет прачечной!
– Точно вы не знаете, что в прачечной рвут бельё! – отвечала она, вспыхивая сухо, как спичка, – и чинить его – трудней, чем стирать!
Позор этой причины её заботливого труда обдал её жаром, и жар этот был тоже позором…
– Вы всегда делаете то, что не надо… – сказал он.
Но позор его непонимания был жарче всего. Превзойти его могли – только слёзы. Проглотившие все слова! Но такой детский выход из путаницы, обоюдной, слов почему-то был невозможен (по испорченности взрослых умов и сердец заблудившихся). Кто знает – если б хватило горя заплакать – нет, горя – хватало! Если б хватило смелости слёзы не задушить – раздайся они вместо слов, слёзы, взявшие себе право на жизнь, – кто знает… Но ложные чувства правят нами сильнее истинных. («Вы живёте, словно по раскалённой сковороде ходите…» – ей как-то сказал Мориц, пожав плечами.)
Стоя на сковороде, раскалённой, она снимала с майки мыльную пену. Этот жест был – сплошь – пожиманье плеч: жить было немыслимо…
Отчаяние не уметь жить с Морицем, говорить с ним, сделать себя – понятной! Шаг – и ответный удар. Что делать? И ещё это его «Enough»! («Хватит!») на её просьбу, чтобы Матвей поднял половицу – при ней, чтобы она увидела, нет ли под полом – снова воды. Как можно в такое отчаяние ввергать человека – этим… «enough». Почему?.. Если эта полоска пола так её беспокоит – неужели это так мало, что для покоя её нельзя сделать одно движенье – топором приподнять половицу, – вода же сразу блеснёт, если она там есть! Это же дело минуты…
Не тот же ли человек сказал ей о жене: «Мне лучше умереть, чем обеспокоить её чем-нибудь!» Почему же так бить по её материнству? Ясно: ему она не мать! Ларчик прост! Она – самозванка… Да, но откуда же тот беглый, но ею пойманный взгляд теплоты, почти умиления, когда он, войдя неожиданно, застал её за черпаньем – ведром – воды, которая нашла под их дом? Можно двояко отнестись к той же её заботе? Тот взгляд – и этот удар отчуждения?
Она же так постарела за год, это он с ней сделал, она так благодарна ему, укрепление на её пути бесплотного служения человеку, отречение стало – прочным. Так как же можно за отречение – удар за ударом? Да не может же этого быть!..
Мориц, убеждая её, долго, просил оставить подпольную воду в покое: «Завтра Матвей вычерпает!» Он рассердился, пожал плечами и сел за письмо домой. Ника работала молча, упорно. Внезапно Мориц поднял лицо: оно было доброе, умилённое, почти нежное:
– Ника, я прошу вас – перестаньте!
Ника не сдалась. «Не надо ни за что сдаваться, – сказала она себе, – только всё принимать и учитывать. И помнить, что в этом человеке следующий миг сметёт этот!» Она смолчала.
– Право, – сказал по-английски Мориц, – ну зачем это? Тратить ваши силы на то, что Матвей легко сделает завтра! Я вас прошу!!!
– Знаете, – сказала Ника, вскипая, – уж если я не прошу вас ни о чём, не прошу о режиме будущей вашей ночи, – то уж вы-то не просите меня!
Он засмеялся своим лучшим, мальчишеским смехом.
– Вы иногда совсем как маленькая девочка!
Кончив, Ника вымылась и села за свой стол.
– Уж скоро двенадцать! – сказала она в воздух.