– Знаю! Мне надо дописать письмо.
В первом часу он встал. Лицо его было жёсткое, неприязненное.
– Идите спать! – сказал он. Руки его нервно собирали папиросы, конверт, перо.
«Хочет играть», – подумала Ника. Она скомкала черновики подсчётов и встала.
Наутро она повторила свою работу – набралось вёдер двадцать; своё негодование, что мужчины поленились, впустили воду (недоглядели) в высушенный дом, она выражала вслух, резко. Мужчины возражали вяло, что участок затоплен.
– О чём говорить? – прервала Ника. – Можно было сделать…
Уходя, Мориц велел Матвею сделать глинный вал и сказал Нике об этом тихо, так, чтобы никто не слыхал (иногда говорить по-английски они могли, не возмущая этим не знавших языка, – когда интонации были «разговорные», не деловые. Обращения же короткие принимались враждебно, как явно скрывавшие смысл слов. Этот вал Мориц подарил Нике: вклад в его здоровье.
В перерыв Ника ушла спать, сказав сорвавшееся с языка: «Еле на ногах стою». Это было не совсем правда – просто устала. Без неё никто пола не тронул. Заражаясь настроением барака, Матвей изрёк: «Чего он мне дался! Велят – тогда сделаю»…
Вечером Ника при Морице сказала Матвею, что на ночь нельзя оставлять воду гнить под полом. И вдруг Мориц взорвался:
– Я вас очень прошу ничего сегодня не делать! – сказал он. – Довольно! Утром!
– Как оставить её набираться – чтоб гнили доски?
– Утром. Сегодня вы их не тронете.
– Трону!
– Нет, не тронете. Я сказал Матвею, что завтра.
– Вот как! – ответила Ника. – Вы обращаете в мой каприз эту борьбу с водой, которая только благодаря вашему согласию со мной и приказу Матвею следить за ней наконец разбила их лень? Вы понимаете, что вы делаете? Подымаете меня на смех? Смеете запрещать мне что-то при них, при Матвее? (Разговор опять шёл по-английски.)
– Вы всегда портите то, что начали хорошо!.. – Мориц вскочил бешено. – Я это уже слышал! Я – лжец, фанфарон, грубиян, я над вами смеюсь… Хватит! Идите сейчас же кончать работу, и о воде – кончено!
– Я пойду, – отвечала Ника, – но если вы так поступаете, – вы меня потеряете. – Её голос был холоден. – Я пойду, но не потому, что вы так сказали. Я воды не трону, потому что я более не имею отношения к вашему дому!
Она вышла. Правота душила её. Она шла не разбирая дороги. Ещё в ней бушевала мысль, что он не понял её: ему надо было дообъяснить, что происходит, как он вредит. Она вернулась. Он не хотел говорить, но она досказала своё, слово за словом… Бешеный тон спал. Они вдруг улыбнулись оба.
– Давайте не будем об этом! – сказала Ника. – Прошлое прошло. Будем о будущем.
У Морица было милое, сконфуженное лицо. Обожание этого человека сжало её тисками.
– Чего вы от меня хотите? – спросил Мориц. – Я больше не могу глядеть на то, как вы работаете с водой. Два дня глядел, хватит!
С глаз Ники пала пелена. Сознание перегибалось под углом 180 градусов: она думала, что он за внешний мир продаёт её страх за его здоровье, отдаёт её в тоску и тревогу, – а это была забота о ней… Она еле владела собой. Сын оказался сыном. Но с такой гордыней, что скрывал пружину своих действий. Что за характер!
– Видите, – сказала она, – иногда бывает смысл дискутировать. Можно договориться… Но, не войди я к вам с одной фразой – я была бы несчастнейшим человеком… Вы, не снизойдя объяснить, обвинили меня в жестокости. Я подчиняюсь!
Лицо Морица было совсем новое, и бежали по нему тени… Уже хмурость. Но хоть кратко во мраке жизни, но на одно мгновение раскрылся маленький рай…
Слухи о переброске, об этапе продолжались… И Ника металась. Но говорить с Морицем наедине не удавалось. Она написала ему письмо. Разуверяла его в словах, брошенных ей на ходу: «Никуда вас не тронут. Нонсенс!» Напоминала, что предупреждали, что собак могут убить, – он не верил… Так же не поверит её предупреждениям? Придёт – а её нет… И если она нужна ему – пусть ей это скажет, и, если не скажет, – будь что будет…
Письмо она передала Морицу – вечером. И полночи пролежала с «глазами в ночь», как она раз о себе написала.
Утром он, проходя мимо неё, сказал по-английски:
– Ответ под вашей чертёжной доской. Сейчас же его возьмите – от случайности! – И ушёл в Управление.
«Для чего эти слова? – спросила себя Ника. – Точно я могла не взять его сейчас?»
С письмом она прошла в свою от женского барака отделённую комнату. Через бумагу просвечивали чернильные строчки. Сейчас она их прочтёт – и всё станет уже безвозвратно!
«Какой удивительный миг, – сказала она себе, изучая себя как писатель, – внутри – ничего нет, пустота! Это миг острой прозы! Читай! Второго такого мига уже никогда не будет, значит… – она пыталась определить смысл промедления, – значит, худшего, чем сейчас, – не будет, сейчас – самое плохое… спокойно – читай!» Она развернула листок: «Странный Вы человек, – писал Мориц, – если Вы не нужны мне, то кому же тогда Вы здесь нужны? Вы просите, чтобы я честно ответил. Этот мой ответ совершенно честен».
Эта была, должно быть, радость – тот обух, который ударил её… Она рухнула на колени лбом в постель.
«Спасибо, – сказала она, не зная кому, – мой сын Мориц оказался добрым и честным…» (в сказке это бы сказал ангел-хранитель). Но за другим плечом горькой надменностью отозвался бы её душе – демон: «А ведь он лукаво ответил… Даже решив согласиться на это „нужны“ – он подал сие так, что только глупцу от его ответа – не горько… Чего радуешься? Что тут сказано? Тут, во‑первых, не сказано, что ты нужна ему. Тут даже лексически написано – вчитайся! – „Вы не нужны мне“ – а только спереди приставлено „если“. Составлено так хитро – не подкопаешься! Как будто бы сказано, что – нужны… Если так хотите понять! Но ведь продолжение фразы тоже идёт двойной нитью: „кому же тогда вы здесь нужны“ (как не мне – подразумевается). Потому что можно понять и иначе: „Уж скорее мне, чем им, если уж кому-нибудь человек должен быть нужен…“ а впрочем, где это сказано? Человек может быть и вообще никому не нужен… это, как витающее сомнение, присуще любому составителю фразы!»
И сказано – и не сказано! Король и одет будто – и гол… «Ложь», – сказал бы сказочный ангел. Если бы он так сказал, он добавил финал: мой ответ – честен… И если так… «Легко веришь, – продолжал голос вражды, – а ведь он тебя ещё и лягнул: ты, мол, здесь никому не нужна… Не забывай, пожалуйста. Хитро, и накормлена твоя требовательность – и ничего не уплачено за корм. Твоё малодушие тебе шепчет успокоение. Слышу. Что у каждого человека есть особенности и с ними надо считаться? Так почему же он не считается с твоими особенностями?» – продолжал шептать дух сомнения.
«Нишкни! – сказал сказочный ангел устало. – Дай дочитать».
«Я ненавижу повторения, – писал Мориц, – я не приемлю ультиматумов, я от всей души стремлюсь в разговоре с вами сохранить дружеский тон…»
«Стоп, – сказал демон сомнения и иронии, – это не тогда ли, когда в ответ на вопрос «Кашу будете кушать?» – он отвечал через плечо: «Допустим»…
«…но Вы делаете всё, чтобы взорвать меня, – продолжал Мориц, и резкие взрывы его почерка красноречиво взлетали над строчкой, – Вашими повторениями, Вашими спорами, Вашими преувеличениями…»
«И вот почему, – сказал неумолимо дух недоверия и осуждения, – он повторяет, на самом для тебя мучительном месте, слова свои размеренно, как дятел… чтобы тебе помочь? тебя успокоить? чтобы…»
«Ложь, – сказал сказочный ангел, – у человека такой характер, который не позволяет сказать добрую вещь – добро, он должен сказать – зло…»
«А кто же мешает ему сказать ей – добро? Кто заставляет сказать ей – зло?» – всё ещё не сдавался голос.
«Да ты же! – провеял сказочный голос в умиротворявшейся, настрадавшейся душе Ники. – Здесь полностью сказано: „Ты нужна мне“ – но только с почти небесной грацией сказано, застенчиво…»
«Ну, ч-т вас знает, сказал ч-т, поперхнувшись добром, как костью, с вами, людьми, с ангельскими штучками вашими сам ч-т ногу сломит»… Но это были уже не слова, а так, чуть провеяло в комнате…
Так! Всё укрощено (спасительно углублено). Трезвость! И тотчас же решение: черпать воду. К демонам все сострадания, сомненья – работать! Дав волю своей страсти подвижности, видимой деятельности, она неким психологическим чудом обрела вес, в нём – ритм дню, и все подчиняются: столы отодвинуты, вдруг кроткий Матвей и она черпают и выносят воду из-под поднятых половиц. Дверь в жилую комнату закрыта. Мориц, с утра температуривший, лёг, спит. Час перерыва. Все разбрелись, не мешают. Вода уменьшается. Ника чувствует: она не отдаст Морицу написанного ему письма – всё меж них тоньше и убедительней – взятого ею тона. Их дружба иррациональна – и что в ней поделает трезвый тон?! Дверь распахивается – входит Виктор. Он бросается помогать – но с водой уже кончено.
– Мне надо с вами поговорить… Вот только кончим с Матвеем уборку! Идите к Морицу, он уже проснулся… – И тут же, с размаху – Жоржу, который стал на дороге: – Проходите, товарищ, вы же мешаете – разве не видите, убираем…
Тон её обращения, «товарищ», краткое и повелительное, он не простит. Но Нике сейчас море по колено! В душе Мориц, Серёжа – оба её сына с нею (сейчас Виктор во взлёте её благожелательности – тоже почти сын…)
Тряпки выжаты, руки вымыты.
Блаженный мир одиночества (сейчас придут все!). Сжав ладонями виски, Ника стоит, улыбаясь. Точно солнце ворвалось в день…
«Понимает ли он, что со мной делается?» – спрашивала женская душа Ники про мужскую Морицеву душу! Неужели не понимает? Какой ответ получить было хуже – она не знала. Как в глубокой простуде человек избегает кашлянуть, чтоб не изранить острым стеклом в груди, – она не додумывала, старалась не кашлянуть. Это Мориц называл «из всего делать драму». Но то редкое сито, через которое ему было желательно вольно пропускать события дня, было для Н