Что может быть – и что гадать,
Почти что год обид
Покрыло бы (о благодать!),
Что мозг мечтою сыт!
Ответ мой выслушал. Хорош?
Обороти монету!
Ужель ты нищенкой зовёшь
Смиренного поэта?
Чтобы принять твоих щедрот
Бессмысленнейший дар,
Чтобы польститься, о Эрот,
На… жалости пожар?..
И пусть хоть раз ты мыслил так,
С плеча, пожав плечом…
Мне нестерпимый этот мрак
Не осветить лучом.
Мой друг, владеть самой собой
Учусь семнадцать лет
Мериться силами с судьбой,
Следить полёт планет.
Всех демонов своих на бой,
Уже тогда обет —
И не удался б наш с тобой
Пленительный расцвет.
В моих мечтах отказом – вам
Гордыня напилась —
Давно! Когда я (по шагам)
Предугадала вас.
И хоть сие видений яд,
Сим розам не цвести, —
Не мне, мой друг,
Тебе – свой взгляд
Пришлось бы отвести.
Гений юмора
Мне тяжко. И всё-таки – вот она – стать
Писателя – кровью пишет!
С какою страстью хочу узнать,
Как человек дышит!
Я смеялась над жизнью, а она надо мной
Смеётся – с какой поры?
Я рьяно боролась с игрой земной
И – выключена из игры!
– Но в чём же трагедия? Ведь благодать,
Что ты – в безвоздушном пространстве,
Где даже и руки его целовать
Не можно. Что годы странствий
Тебя оторвут от него. Колесо
Лет полетит быстрее,
Что твоё – милое ещё? – лицо,
Обугливаясь, истлеет.
Пусть в радости – горе: давно полюбя,
И в смятеньи душевном борясь за себя
(Или против? Смешение речи!),
Я себе в испытанье, красу погубя, —
Кудри ножницами на плечи!
На халат и на пол облетали они,
Как под бурею розовый куст —
(Отоснилась ему! Ночи, ночи и дни —
Отмечталось! И мир – пуст!)
Всё пройдёт! И – прошло бы… Спасла его! Он,
Выздоравливая от недуга,
Завещал его мне. В голосе – мутный звон,
Зеркала заходили кругом, —
Колоннаду шатает и рушит Самсон,
– Что, Далила, ты сделала с другом?
– Не Далила, Колонна я! Падаю. Зал
Парикмахерской плыл кругами,
Я была так бледна, что бледнее зеркал,
Без кудрей, этот голый, как череп, овал…
О такой обо мне ты, дружок, не мечтал?
…А кто синим чулком бы за это назвал, —
О том посудите сами!
А когда уж конец, и вот она – смерть, —
Юмор, мой Гений-Хранитель,
Правит ладьёй и на верную твердь
Выводит её к обители,
Где всё протекло. Тучкой – смертная тьма,
А он мне, смеясь и кивая:
«Жила ты, жила и не знаешь сама,
Ты старая ли – молодая?..»
Всю жизнь изучала себя и его —
Познаний – ума палата!
А вот и не знаешь о нём ничего,
О себе ж – весьма небогато…
Я слушаю, не поднимая глаз, —
Ведь я же умна, как бес:
Он думает, возраст бальзаковский, яд
Последних страстей лес!
(А коль уж такой у меня вкус,
Что нравится маленький рост, —
Почему ж до жокея не доберусь?
Вопрос совершенно прост!..)
Но зорко ему уж гляжу я в лицо, —
Как вспыхнул! Как горд! Как запальчив!
И «это пройдёт»? Соломона кольцо?
Мой маленький, маленький мальчик!..
И я упрекаю себя за то,
Что гордость во мне – только миг?
Но он ли виновен, что в этом лото
Он многого не постиг?..
Ты плачешь? Но это же лучший смех,
Когда-либо трогавший рот!
Герой – из «немых», героиня же – эх! —
Ну какой из вас Вальтер Скотт!
И руку я Гения Юмора взяв,
Бредём вдоль каких —
то рек —
Вдоль древних развалин,
По ним клинком начертано:
«Твой навек!»
Благословенна земная быль,
Работа, и пот, и труд,
А идеи, теории – прах и пыль!
Как тени они пройдут.
И, Гения Юмора руку разжав,
Вдруг вижу, что это – вы,
Что это не крылья, а просто рукав,
Что цвет изумруда у вешних трав,
И месяц – цвета травы…
Месяц зелен, как где-то, когда-то давно —
В дни золотые детства, —
Оттого говорю тебе всё. Всё равно, —
От тоски некуда деться!
Ты уедешь, а я, может быть, никогда…
Ни Оку, ни тарусские садики,
Не услышу, как Сены течёт вода,
Не увижу вновь Адриатики,
По тропинкам не буду бродить – никогда!
Родной Карлайлю Шотландии, —
И ты, может быть, самый последний, да,
На кого я нежности мантию, —
Нет, послушай, какая смешная стрела
Мне нынче пронзила сердце:
У сходящихся крайностей – та же шкала —
Куда от этого деться?..
Ты уехал и позабыл обо мне.
Я молча гляжу во тьму…
Ты уехал – и вспомнил. Но я уже не…
И я молча гляжу во тьму.
Я буду лежать под тяжким холмом,
Не зная – у вас – социализм?
Не слыша Бетховена огненный гром
Космических катаклизм.
Сыну
Где Ты, где Ты, самый мой желанный,
Самый вожделенный человек?
Сын! Пустынею к обетованной
Жизни – не расстанемся вовек.
Медленно и тяжко мы шагаем
Чрез разлуку и через тюрьму,
Годы. Почтой ничего не знаю,
Но своею верой закляну, —
Ты идёшь, чрез бездны невредимо,
Чудом обретаю сына вновь,
Как в ту ночь, когда, ещё незримый,
Ты пытал мою к тебе любовь.
Мнилось, разрывал меня на части,
В три погибели, в бараний рог…
И какое летним утром счастье
Подарил твой дерзкий голосок!
Я в Тебя во все глаза глядела,
Изучала, силясь угадать…
Сколько было страха, сколько дела,
Девочка ещё – и стала мать!
Что же из того, что четверть века —
Больше, тридцать лет с того утра?
Разве, вырастивши человека,
Сразу в землю – в сорок семь – пора?
Нет, мы вынесем! Бог приумножит силы,
Ты прости – нечаянна слеза!
Кабы только знал Ты всё, что было,
И, как встарь, – взглянуть Тебе в глаза!
Зубы сжав, не изойти слезами —
Без ума от счастья и тоски,
Ужасаясь, буду пить глазами
Серебром блеснувшие виски…
Стать отца в Тебе всегда я чтила:
В счастье весел, в горе – хмур и твёрд,
Но подчас Твоей чуждалась силы:
Ещё маленький – а уже горд…
Потому при нашем расставаньи
От меня Ты слёз не услыхал!
Помоги ж не заплатить мне дани
Встрече – выдержать её обвал!
Помоги в земле обетованной
Кончить – уж, быть может, краткий – век,
Ненаглядный, милый и желанный,
Самый незабвенный человек!
Эпилог
Когда вы родились – мне шёл восьмой годок.
Оки серебряной меня пленяли волны,
Царём Лесным дубравы были полны
И не охотничий – звучал Роланов рог!
И шум ветров в душе своей тая,
Ещё поэта не осмыслив пробужденья,
Бежала я с холма, впивая утра тени,
Предчувствием томясь – вот этой тайны «Я»!
Уж пал Зораб – Рустемова рука!
Уж слёзы пролились над смертною разлукой.
Струясь Ундиновой бессмертной мукой,
Дунаем разливалась мне Ока.
Уже я знала: многого нельзя,
Уже тогда тоскою сердце билось,
Уже тогда у яви – я – в немилость,
Упрямою ногой в фелюгу снов скользя.
Ты где-то в Ревеле дремал, на зная бытия,—
Как бы с полёта птичьего я б на тебя глядела,
На это маленькое, слабенькое тело. —
Ведь целый мир лежал меж этим: Ты и Я!
О эти восемь лет, что мир сей был уж мой
И ты ещё тогда во тьме, в эфире
Ты их отмщаешь мне страшнейшей местью в мире,
Ответствуя мой «пыл» – усмешкою немой!
И всё ж – приветствую Законы Бытия:
Терпя их, стиснув рот, глотая жизни муку,
Учу я, каждый час предчувствуя разлуку,
Прощальному – навек! – рукопожатью руку, —
Ведь целый мир стоит меж этим: Ты – и Я.
A portrait attempt
To Arseni Etchin
You enter always as in a storm
My chief! Then to myself —
There was a time in soul and form
‘He was a boy of twelve!’
Isnt’t it fun that you are a man
So titled by yourself! —
For me – and disavow who can —
You are a boy of twelve!
They say, you are filled with evil and pride
So gracious! Like an elf
Facing the fairy ocean tide,
A fairy boy of twelve!
‘He is rude, he is false, he’s a businessman!’
– A statuette made of delft?
‘He doesn’t behave like a gentleman!’
– To hell! He is a boy of twelve!
They say, he is a friend with the guibellines,
Being – oh Lord – a guelf…
A ‘v’ an ‘f’ it badly rhymes
My fairy boy of twelve!
And when you mock this poem of mine,
I’ll be faithful to myself —
In this world there’s a tragic line,
My Fairy Prince of twelve.
Попытка портретаАвторизованный подстрочный перевод с английского
(А. Э-ну)