Наконец Клайв ухватился за руку Джорджа, неплохо изобразив искренность.
— Чудесная служба.
— Очень приятно, что вы пришли.
Ее смерть облагородила Джорджа. Спокойная важность была не в его манере, как правило просительной и хмурой; хотел нравиться, но неспособен был принять дружелюбие как должное. Бремя чрезмерно богатых.
— Извините, пожалуйста, — добавил он, — это сестры Финч, Вера и Мини, приятельницы Молли с бостонских времен. Клайв Линли.
Они обменялись рукопожатиями.
— Вы композитор? — спросили Вера и Мини.
— Да.
— Это большая честь, мистер Линли. Моя одиннадцатилетняя внучка разучила вашу сонатину для экзамена и просто влюбилась в нее.
— Рад слышать.
Мысль о том, что его музыку играют дети, слегка угнетала.
— А это, — сказал Джордж, — тоже из Штатов — Харт Пулман.
— Харт Пулман. Наконец-то. Помните, я положил ваши стихи «Ярость» на музыку для джаз-оркестра?
Пулман был поэт-битник, последний оставшийся в живых из поколения Керуака. Высохшая ящерка с трудом повернула голову, чтобы взглянуть на Клайва.
— Я теперь ничего не помню, то есть ни хера, — произнес он тонким, жизнерадостным голосом.
— Но Молли-то вы помните, — сказал Клайв.
— Кого? — Секунды две Пулман сохранял серьезный вид, потом закудахтал и тонкими белыми пальцами схватил Клайва за руку. — Ну как же, — сказал он своим мультипликационным голосом. — Мы с Молли сдружились в шестьдесят пятом, в Ист-Виллидже.[7]
Стараясь не выдать своей обеспокоенности, Клайв произвел в уме вычитание. В июне 65-го ей исполнилось шестнадцать. Почему она ни разу об этом не упомянула? Он нейтрально осведомился:
— Наверно, она приезжала на лето.
— Угу. Пришла на мою крещенскую вечеринку. Какая девочка, а, Джордж?
Значит, растление. За три года до него. Ни разу не сказала ему про Харта Пулмана. А на премьере «Ярости» она была? В ресторан не пришла потом? Не помнит. То есть ни хера.
Джордж отвернулся и разговаривал с американскими сестрами. Решив, что терять нечего, Клайв приложил ладонь ко рту и наклонился к уху Пулмана.
— Никогда ты с ней не спал, лживая рептилия. Она бы не опустилась до такого.
Он не имел намерения сразу удалиться, потому что хотел услышать ответ Пулмана, но тут слева и справа надвинулись две шумные группы: одна — засвидетельствовать почтение Джорджу, другая — почтить поэта, и в образовавшемся круговороте Клайв был оттеснен в сторону и ушел. Харт Пулман и несовершеннолетняя Молли. С отвращением он протолкался сквозь толпу и, очутившись на свободном пятачке, благополучно никем не востребованный, остановился, чтобы оглядеть друзей и знакомых, занятых разговорами. Кажется, он единственный ощущал потерю. Может быть, если бы он женился на ней, то был бы хуже Джорджа и даже этого собрания не вынес бы. И ее беспомощности. Наклонить коричневый пластмассовый флакончик, и тридцать снотворных таблеток на ладонь. Ступка, немного виски. Три столовые ложки желтоватой кашицы. Она смотрела на него, глотая, как будто понимала. Левой рукой он поддерживал ей подбородок, чтобы не вылилось. И обнимал ее, пока она спала, а потом — всю ночь.
Он один ощущал потерю. Он окинул взглядом собравшихся: многие — его возраста, возраста Молли, на год-другой моложе или старше. Какие благополучные, какие влиятельные, как расцвели при правительстве, которое почти семнадцать лет презирали. «Говоря о моем поколении…» Такая энергия, такая удачливость. Вспоенные молоком и соком послевоенного Государства, а затем подкармливаемые невинным и неуверенным благосостоянием родителей, взрослыми вступили в мир полной занятости, новых университетов, книг в ярких бумажных обложках, в Августов век рок-н-ролла и обеспеченных доходами идеалов. Когда лестница позади них затрещала, когда Государство отняло титьку и стало сварливой бабой, они уже были в безопасности, они объединились и принялись обзаводиться теми или иными вкусами, мнениями, состояниями.
Он услышал веселый возглас женщины: «Я ни рук ни ног не чувствую, я ухожу!» Обернувшись, увидел молодого человека, уже протянувшего руку к его плечу. Лет двадцати пяти, то ли лысый, то ли бритый, в сером костюме, без пальто.
— Мистер Линли. Извините, что помешал вашим мыслям, — сказал молодой человек, убрав руку.
Клайв решил, что он музыкант или любитель автографов, и стянул лицо в маску терпения.
— Ничего страшного.
— Не найдется ли у вас времени подойти и поговорить с министром иностранных дел? Он очень хочет вас видеть.
Клайв поджал губы. Он не хотел знакомиться с Джулианом Гармони, но и не хотел быть демонстративно невежливым. Никуда не денешься.
— Показывайте дорогу, — сказал он, и его повели мимо сбившихся в кучки приятелей: некоторые пытались угадать, куда он идет, и заманить в свою компанию.
— Эй, Линли. Никаких переговоров с врагом!
Действительно, враг. Чем он ее привлек? Внешность странная: большая голова, шапка черных волнистых волос, притом собственных, жуткая бледность, тонкие невыразительные губы. Он сделал себе состояние на политическом рынке с весьма заурядным товаром карательных идей и ксенофобии. У Вернона объяснение было простое: высокопоставленный мерзавец и бойкий в койке. Но таких она могла найти сколько угодно. Должен быть какой-то скрытый талант, который помог ему взобраться туда, куда он взобрался, а теперь еще и нацелиться на кресло премьера.
Помощник подвел Клайва к подкове, выстроившейся перед Гармони, который, видимо, произносил речь или рассказывал какую-то историю. Он прервался, чтобы сунуть руку Клайву и с чувством, словно они были вдвоем, промолвить:
— Много лет мечтал с вами познакомиться.
— Здравствуйте.
Гармони говорил для публики, среди которой были двое молодых людей с приятными, откровенно нечестными лицами газетных хроникеров. Министр был на сцене, а Клайв служил бутафорией.
— Моя жена знает кое-какие из ваших фортепьянных пьес на память.
Опять. Клайв озадачился. И впрямь он такой ручной, одомашненный гений, как утверждают некоторые критики помоложе, — Горецкий[8] для мыслящих?
— Прекрасная, должно быть, пианистка.
Он давно не сталкивался с политиком вплотную и забыл это движение глаз, неустанный поиск слушателей, или дезертиров, или же фигуры более высокого ранга поблизости, или иного какого-то шанса, чтобы, не дай бог, не упустить.
Гармони озирался, контролируя аудиторию.
— Начинала блестяще. Голдсмитс-колледж, потом Гилдхолльская школа. Ее ждала сказочная карьера… — Пауза для комического эффекта. — Потом познакомилась со мной и выбрала медицину.
Захихикали только помощник и еще одна женщина из сопровождения. Журналисты остались равнодушны. Возможно, они это уже слышали.
Взгляд министра снова остановился на Клайве.
— И еще одно. Я хотел вас поздравить с государственным заказом. «Симфония тысячелетия». Вы знаете, что решение принималось на правительственном уровне?
— Слышал. И вы голосовали за меня.
Клайв позволил себе нотку усталости, но Гармони отреагировал так, как будто перед ним рассыпались в благодарностях.
— Это — самое малое, что я мог сделать. Кое-кто из моих коллег предлагал эту поп-звезду, бывшего «битла». Так как продвигается дело? Идет к завершению?
— Почти.
Конечности у него уже полчаса как окоченели, но только теперь холод пронял его до нутра. В тепле своей студии он сидел бы без пиджака, работая над последними страницами симфонии, до первого исполнения которой оставались считаные недели. Он уже дважды отодвигал срок сдачи, и ему не терпелось домой. Он подал министру руку:
— Рад был познакомиться. Мне пора.
Но Гармони не принял его руки и заговорил через него: можно было выжать еще немного из встречи со знаменитым композитором.
— Знаете, я часто думал: право художника, такого, как вы, свободно заниматься творчеством есть то, что придает смысл моей должности…
Последовало еще что-то в том же ключе; Клайв смотрел на него, ничем не выдавая растущей неприязни. Гармони тоже был из его поколения. Высокий пост лишил его способности на равных разговаривать с незнакомым. Может быть, это и дарил он ей в постели: волнующее соприкосновение с безличным. Мужчина, вертящийся перед зеркалами. Но она, конечно, предпочитала душевное тепло. Лежи тихо, смотри на меня, как следует смотри. Может быть, эта связь была не более чем ошибкой — Молли и Гармони. Так или иначе, теперь она представилась Клайву непереносимой.
— Интересно, — сказал он бывшему любовнику Молли, — вы по-прежнему отстаиваете казнь через повешение?
Министра нисколько не обескуражил этот неожиданный поворот, однако взгляд его посуровел.
— Полагаю, большинству людей известна моя позиция в этом вопросе. В данный же момент я с радостью разделяю точку зрения парламента и коллективную ответственность кабинета. — Он изготовился к схватке и одновременно включил обаяние.
Оба газетчика придвинулись ближе со своими блокнотами.
— Прочел, в какой-то речи вы заявили, что Нельсон Мандела заслуживает виселицы.
Гармони, которому в будущем месяце предстояло посетить Южную Африку, спокойно улыбнулся. Речь эту бесцеремонно выкопала на днях газета Вернона.
— По-моему, нет смысла пригвождать людей к словам, произнесенным в ту пору, когда они были опрометчивыми студентами. — Он усмехнулся. — Почти тридцать лет назад. Уверен, что и у вас бывали довольно скандальные высказывания или мысли.
— Конечно бывали, — ответил Клайв. — О том и речь. Если бы тогда вышло по-вашему, теперь и смысла не было бы менять точку зрения.
Гармони слегка кивнул, принимая довод.
— Справедливо. Но в реальном мире, мистер Линли, ни одна система правосудия не свободна от человеческой ошибки.
И тут министр иностранных дел сделал нечто необыкновенное, опрокинувшее теорию Клайва об эффектах общественной должности и даже вызвавшее, задним числом, его восхищение. Гармони приблизился и, взяв его двумя пальцами за лацкан пальто, подтянул к себе и произнес так, чтобы никто не услышал: